Олег Смирнов - Проводы журавлей
— Будет тебе, Дмитро, — встрял Гурьев: посчитал, видимо, что Белоус перехватывает с шуточками по адресу лейтенанта. Офицеры не любят, чтоб подчиненные над ними подшучивали. И Воронков не любит. Но иногда позволяет. Под настроение.
— Так пойди отлей, Дмитро, — миролюбиво сказал Воронков.
— Бачишь, гурьевская каша: лейтенант разрешает! А ты: будет, будет…
— А ты, хохляцкая твоя душа, знаешь, что такое гурьевская каша? Хоть раз пробовал?
— Не пробовал и не желаю! А прозвище я тебе припечатал законное. И носи на здоровье!
— Балабон ты, Дмитро, — беззлобно сказал Гурьев. — У тебя язык без костей!
— А у тебя, гурьевская каша? Как у всех!
Солдатский треп в принципе никогда не вызывал начальственного неудовольствия Воронкова. Треп этот — их привилегия, их дополнительный паек, на которые он не посягал. Лишь бы не переходило в ссору, а то и в драку. Так же, как шутки на его счет не должны переходить в фамильярность, — тут он обрывал нещадно. Вообще он был не чужд послаблениям: сквозь пальцы смотрел на матерщину, сальные анекдоты, игру в карты, небритые щеки или грязный подворотничок. Считал: не придирайся по мелочевке, взыскивай по большому счету: чтоб боец был смел, терпелив, исполнителен, честен, предан товарищам. Чтоб на такого можно было положиться в главном. А второстепенное — что ж, все живые человеки, иные прегрешения дозволительно и простить.
— Ребята, — сказал Воронков, — я и вам рекомендую утреннюю гимнастику.
Белоус тихонько присвистнул, а Гурьев полюбопытствовал:
— Пользительно для организма?
— Еще как!
— К чому ж, товарищ лейтенант, вы допрежь не занимались гимнастикой? — спросил Белоус почтительно.
— Ленился. Дурной был.
— Хотите, чтоб и мы поумнели?
— Хочу, Дмитро.
— Та нет, товарищ лейтенант, мы с гурьевской кашей так и помрем дурнями, а, Гурьев?
Тот не отозвался. А Воронков посмотрел на их острившиеся на нарах носы, на белые, незагорелые лбы, и вдруг его будто окатило холодной волной: черт-те с чего вспомнилось, как он целовал своих убитых бойцов — перед тем, как тело опустят в яму. Воронков наклонялся и каждого целовал в лоб. И какой смертный холод обжигал его губы! И в летнюю жару от этих уже тронутых синевой лбов исходил великий, вечный холод, но и в зимнюю стужу они были ледяней ледяного — губы прикипали.
Воронкова зазнобило, и он начал одеваться. В этот момент в землянку, нагибаясь, чтоб не стукнуться о притолоку, вошел высоченный Зуенок. Младший сержант Белоус оживился:
— Здоровеньки булы, товарищи белорусы! Не утащили фрицы?
Зуенок не удостоил его ответом, доложил лейтенанту, что у фашистов тихо. Воронков кивнул, а Белоус растянул рот пошире:
— Белорусец, будь бдителен! На такого гарного хлопчика фрицы давно зарятся!
Зуенок снял плащ-палатку, взялся чистить оружие. Белоус наклонился к нему вплотную:
— А хочешь стать ще гарней? Занимайся зарядкой! По утрам натощак! Не веришь? Спроси у лейтенанта!
— Балабон ты, — сказал Гурьев.
— А шо не так? Товарищ лейтенант, подтвердите…
— Не перехлестывай, Дмитро, — сказал Воронков, унимая дрожь. — Зарядку делает тот, кто хочет… Сугубо добровольно, понял? А вот это мой приказ: после завтрака загорать. Всем. На часок. Выбирайтесь за блиндаж, в укрытие — и на солнышко. Фурункулы оно лечит, ротный санинструктор сказывал…
— И раны лечит солнце, — неожиданно сказал Зуенок. — Нас в госпитале специально укладывали загорать.
— Ну раз медики советуют, а командир роты приказывает… Есть загорать! Верно, Гурьев?
— Верно, Дмитро. Я вообще уважаю солнечные ванны…
— И вот еще что, — сказал Воронков. — Санинструктор у нас дивчина, прошу не давать волю рукам. Уважайте дивчину! Баловства не позволю… Вопросы?
— Нема вопросов, — вздохнул Белоус. — Полное уважение к Светочке, как к слабому полу…
— Вот именно, — сказал Воронков. — И передайте это тем, кого нет в землянке.
— Семиженову и другим? — спросил Белоус.
— Семиженову и другим.
— У сержанта и так семь жен! — Белоус засмеялся, но его никто не поддержал.
— Товарищ лейтенант! — Зуенок заканчивал смазку частей затвора. — Дозвольте обратиться?
— Разговорился чего-то наш белорусец, — бормотнул Белоус.
— Слушаю, товарищ Зуенок.
— Надобно б привести землянку в пристойность… То есть землянку санинструкторши… Там же нельзя жить!
— Правильно, товарищ Зуенок. Если я за завтраком почему-либо не увижу Семиженова, передайте ему: пускай распорядится насчет землянки Лядовой…
— Товарищ лейтенант! Зачем беспокоить Семиженова? Я сам подправлю дверь, нары, стекло вставлю, сено сменю…
— Правильно, товарищ Зуенок. Действуйте! — сказал Воронков и подумал: «Как я до этого не дотумкал? Ай-я-яй, ротный! И какую бюрократию бы развел: я распорядился, чтобы Семиженов распорядился кому-то заняться землянкой… А Зуенок — быка за рога, вот тебе и молчун, и сыч…»
Но когда он заглянул в глаза Зуенку, то увидел в них такой мрак, такую безысходность, что собственное одиночество показалось не столь существенным. Да и не одинок он, лейтенант Воронков. Тот же надежный Зуенок рядом. И весельчак, хохмач и ловчила Дмитро Белоус рядом, и Гурьев, у которого при разговоре два жеста: то чешет в затылке, то доит нос большим и указательным пальцами — в остальное время руки тяжело лежат на коленях. Они все близки ему, они почти родня ему. Как и те бойцы и сержанты роты, что вне этой землянки. Как и санинструктор Лядова. Как и комбат капитан Колотилин. И командир полка, и командир дивизии, Батя. Да, да, он любит их всех, как родных…
Сержанта Семиженова Воронков дождался. Временно исполняющий должность старшины приволок из батальонных тылов термос с пшенной кашей, торбу с хлебом, сахаром и табаком, трофейный термос с горячим чаем. И все приволок один! Даже непонятно было, как это имущество уместилось на нем! Белки у Семиженова были воспаленные от недосыпа, лицо помятое, голос зычный, сердитый:
— Р-рота, на завтрак!
Отлучившийся по надобности Дмитро Белоус припозднился. Но, подхватив котелок, вежливенько растолкал крохотную очередь и первым встал перед термосом с пшенкой. Семиженов смерил его взглядом с головы до пят, затем с пят до головы и спросил:
— Белоус, опять без очереди?
— Опять, сержант, опять! Привычка…
— Дурная привычка.
— Возможно, сержант, возможно. Та усе уже смирились, що лезу попередь батьки. Верно, хлопцы?
Кто улыбнулся, кто поддакнул, а только что вернувшийся с поста Яремчук гаркнул:
— Мы, хохлы, такие!
Семиженов проворчал:
— И откуда это у тебя, Белоус?
— Треба разжуваты, товарищ старшина? Битте-дритте, слухайте: с детских, извиняйте, годов по очередям. Что можно куповаты потребное людыне… чтоб без очереди? Так или не так?
— Так, — сказал Яремчук. — Но нехватку продуктов там, товаров и прочего испытывала вся страна. Потому пятилетки, строили социндустрию, снова же коллективизация. А оборона, чтоб защищать от империалистов? Народ привык к очередям, как к воздуху. Да мы все тут привыкшие. Но не прем же нахалом!
— Я не можу стоять в хвосте. Натура протестует! И всю жизнь: лезу без очереди. Ну что — рубайте мне башку!
— Еще пригодится. Повоюешь, — сказал Гурьев. — А башку могут срубить гансы!
— Тай грэць тоби, гурьевская каша! — По-русски: типун тебе на язык, чтоб не сглазил!
Воронков, естественно, не вмешивался в треп: за рамки не выходит. Дожевал сухую, без масла, в комочках пшенную кашу, попил чайку с сахарином, слопал суточную пайку хлеба — не удержался от соблазна. Ладно, днем и вечером перебьется без хлебца, на чаек будет налегать.
Зазвонил телефон: комбат Колотилин. Выслушав доклад Воронкова, что на участке спокойно, он сказал: что же ты, дорогой Воронков, держишь свою санинструкторшу в черном теле, я зашел к ней вскоре после тебя и был поражен неприглядностью в землянке, я пообещал Свете наладить ее быт.
Неприятно удивленный, Воронков сказал в трубку:
— Виноват, дали промашку. Сейчас поправляем. Лично прослежу.
— Давай заглаживай промах. Женщина же, молодая притом, а живет, как в хлеву…
— Я вас понял, — прервал Воронков, понимая: по меньшей мере это неучтиво.
— Повторяю: как в хлеву! (Комбат повысил голос.) Тебе должно быть стыдно… Молчишь?
— Мне стыдно…
— Ну то-то… После завтрака, точней, после немецкого артналета, выводи свободный от службы личный состав на солнечные ванны. Мне Света объяснила, буду выполнять ее рекомендации. В масштабе всего своего хозяйства…
Все свое хозяйство — это третий стрелковый батальон капитана Колотилина. Что ж, правильно. Воронков сказал:
— Разрешите выполнять?
