Николай Самохин - Мешок кедровых орехов
Но увидев, что тут не до поисков виновного, храбро схватила Героя за ошейник, оторвала.
— Веди его домой! Бегом! — крикнула на меня.
Я утащил домой оглядывающегося Героя, а мать прогнала Полкана.
Все-таки она довольна была, что «наша взяла».
— Иди, иди, дурак голенастый! — смешно, как на мальчишку, ругалась она на Полкана. — Что — съел? Другой раз будешь знать, как маленьких трогать. А то, ишь, взял моду.
Такие подвиги у нас бесследно не проходили. Слава Героя покатилась широко по окрестностям. С ближних и дальних улиц ребята начали приводить разных кобелей-чемпионов, чтобы стравить их с нашей собакой.
— Колька, спусти Героя! — кричали они мне. — Что, сдрейфил, да? Слабо спустить!
Мать запрещала мне «устраивать цирк», но если ее не оказывалось дома, ребята допекали меня насмешками, и я отстегивал карабин цепи.
Обычно драки были недолгими. Уже через несколько минут чужой пес либо убегал, скуля и поджав хвост, либо его, полузадушенного, приходилось отнимать у Героя.
Я рассмотрел со временем, как действует Герой. Он в молниеносном прыжке сбивал противника грудью и сразу же вцеплялся в горло. Если сбить не удавалось, Герой устраивал вихрь, кружение: рвал, отскакивал, снова бил — ни на полсекунды не прекращая драки.
Какие схватки, какие великие сражения воспитали в нем такого опытного бойца? Он дрался, как Белый Клык. Я прочитал повесть Джека Лондона через много лет и подивился, вспомнив Героя. Ведь Белый Клык был волк — большой и сильный. Да еще специально натренированный людьми для драк, обозленный, превратившийся снова в зверя, в убийцу. А Герой? Обыкновенный дворовый пес, низкорослый, неуклюжий на вид. Черт-те знает какая помесь — наверное, целый клуб ученых собаководов не разобрался бы в его кровях.
И как у Белого Клыка, у Героя в конце концов не стало достойных противников. Один только Полкан долго не мог успокоиться. Бывший король повел себя как заправский пират. Наверное, он решил, что он посягает на его власть, хотя тот вовсе не помышлял о подобных лаврах, и если дрался за пределами своей территории, то лишь «на отгон». Трепанет какого-нибудь «раздухарившегося» забияку, огрызнется коротко, но внушительно, и потрусит дальше, опустив, по обыкновению, лобастую голову.
Полкан подкарауливал Героя в разных ничейных закоулках, нападал из засады; получив отпор, снова и снова лез в драку. Есть такие пацаны: надают ему по соплям для порядка, а он все равно плетется за поколотившим его и заедается, выпрашивает «на орехи». Полкан отступал только возле черты, которую однажды переступил столь неосторожно. Здесь Герой разворачивался так стремительно и грозно, что в дальнейшем его поведении можно было не сомневаться.
Установив и защитив границы своей территории, Герой заявил также право и на место в избе. Это было невиданно. Собак у нас дальше порога не пускали. Для них существовали конура, двор, улица. Собака, сунувшаяся по неопытности в дом, изгонялась так решительно, что потом помнила про этот запрет всю жизнь. А Герой взял и вошел. Не попросился униженно, не проскользнул, а именно вошел, по-хозяйски толкнул лапами в дверь.
Мать изумилась;
— Здравствуйте! Явился — не запылился. Это кто же тебя звал, голубя? У тебя где место, а?
Герой молча вздыбил шерсть на спине, давая понять, что намерения его серьезны. Он обошел комнату, обнюхал углы и определил себе место — под кроватью.
Вернувшийся с работы отец попытался было застрожиться:
— Это почему кобель в избе?
— А ты попробуй выгони его, — сказала мать.
Впрочем, Героя и не требовалось гнать. Своим отвоеванным правом он не злоупотреблял. Войдет, побудет немного — словно затем, чтобы убедиться: все ли здесь в порядке? — и снова на улицу.
Он стал как бы членом нашей семьи, а не просто нашей сторожевой собакой.
Не скажу, чтобы это пополнение было очень приятным. Во всяком случае, ни оживления, ни радости оно нам не принесло. Мы хотели одарить Героя своей лаской — он не принял ее. Не захотел стать нашей игрушкой. Позовешь его, бывало: «Герой, Герой, иди сюда». Он подойдет, даже поставит лапы на колени. И точно два раза позволит погладить себя. Третий раз тронешь рукой загривок (мы делали потом это уже ради эксперимента) — он отвернет в сторону хмурые умные глаза и тихо, предупреждающе зарычит.
В общем, со вселением в дом Героя у нас не прибавилось товарища по играм, а прибавился еще один, кроме материнского, строгий глаз. Мы даже шалить стали сдержаннее. Особенно после одного случая. Как-то старшая сестра, девица уже, и подружка ее, соседская Верка, не в меру раздурились в комнате. Верка повалила сестру на кровать и стала в шутку душить ее. Сестра запищала. Герой выскочил из-под кровати, с рычанием бросился на Верку и кусанул ее за руку. Не кусанул даже, а ударил зубами, но так сильно, что пробил кожу до крови.
Почему он укусил Верку? Мы сравнивали эту его жестокость с бескровным разгоном пацанов на огороде и ничего не могли понять. Догадка пришла позже и такая, что заставила нас — в который уже раз — с изумлением взглянуть на Героя. Верка была девушка со странностями, она, как не раз замечали на улице, временами начинала заговариваться — несла ерунду. Считали, впрочем, что идет это от молодой придури. А Веркины «заговаривания» кончились однажды настоящим помешательством — ее увезли в сумасшедший дом.
Неужели же пес понимал то, что пока не угадали люди? Или, во всяком случае, инстинктивно чувствовал: Веркина игра небезопасна, шутливая ее агрессивность может в момент обернуться безумием?
Я говорил уже, что Герой как бы контракт подписал, согласившись с нашим правом кормить его и своей обязанностью охранять нас. Но теперь вот вспоминаю его жизнь, эпизод за эпизодом, и представляется все мне несколько иначе. Он не обрел ни в ком из нас нового хозяина, бога. Даже мать не стала его абсолютной повелительницей, хотя он ее слушал больше других. Правильнее так: он принял двор и дом со всем их населением—с людьми, коровой, курицами, — как служака-комендант принимает под свою руку новое общежитие. И, приняв, стал охранять подопечную территорию от вторжения чужих: чужих людей, чужих собак, кошек, свиней. Но и это не считал он своей единственной обязанностью. Существовал еще внутренний распорядок, который то и дело нарушали плохо организованные жильцы: упрямица-корова, бестолковые куры, шалопут-поросенок и, наконец, люди, никак не желающие понять его, коменданта, истинной роли. Приходилось за всем доглядывать, строжиться, пресекать фамильярность. В редких случаях он мог даже наказать. Того, кто не соображал по молодости или по природной неспособности соображать, слегка, того, кто мог, да не хотел, — серьезно.
У нас Герой серьезно наказал отца.
Отец заявился в полночь с двумя дружками. Были они все преизрядно хмельны: где-то что-то обмывали, недообмыли — и отец широким жестом пригласил мужиков к себе, на остатки браги.
Герой встретил их, стоя на угольном ящике, возле дверей (он любил забираться повыше). И видом, и голосом он сразу дал понять, что не пустит веселую компанию.
Не было еще на нашей памяти случая, чтобы Герой пропускал в дом пьяного. Мужики затоптались:
— А не цопнет кобель-то?..
— Кто?! Герой?! — закричал отец. — Да это ж друг мой ненаглядный! — и полез к Герою обниматься.
Герой впился зубами ему в руку. Чуть не насквозь прохватил ладонь.
Мужики, услышав, как матерится и ойеейкает хозяин, в страхе бежали. Отца же разняла с Героем подоспевшая мать.
Наутро отец снова заговорил про кривого Ивана и его берданку, но мать решительно вступилась за Героя.
— Сам виноват! — сказала она. — Тебя кто, пьяного дурака, толкал к нему? К вам бы к каждому вот по такой-то собаке приставить, может, вы поменьше жрали бы ее, проклятую!
Рука со временем зажила. Отец простил Героя, а метку, оставленную им, стал показывать с гордостью даже: «Вот, мол, у меня собака так собака — не то что чужого, своего в дом не допустит при случае».
Герой жил с нами долго. Я сознательно говорю «с нами», а не «у нас», потому что он никогда не принадлежал нам полностью, и кроме этой — открытой — жизни была у него еще и другая — тайная, независимая.
Герой иногда исчезал. Хватишься: «Герой, Герой!» — а его нет на дворе. Так же незаметно он появлялся, не оповещая о своем возвращении ни лаем, ни царапаньем под дверью. Несколько раз я встречал его далеко от дома, когда сам убегал куда-нибудь с дружками. Я окликал его, но он — не то что не бросался ко мне — он даже не вздрагивал при оклике, ухом не вел. Равнодушно пробегал мимо — чужой, непонятный зверь.
Очевидно, Герой не хотел никого посвящать в подробности своей второй жизни. Или — сказать точнее — не хотел впутывать.
Зачем он убегал? Что искал и находил во время своих отлучек? Не знаю. Мы только догадывались, по редким приметам, что вторая его, закрытая от нас, жизнь полна опасных приключений.
