Виктор Лесков - Под крылом - океан.
— Смотри, Андрей, что с нашим Костей творится. Доработался человек, совсем свихнулся… Ты на всякий случай приготовь «ручку дружбы» (есть такая увесистая железяка на борту самолета), и только сюда полезет, будь начеку. А то он нас тут как котят передушит.
Все бы ничего, но не учел Игнатьев, что шлемофон-то у Иванюка не отказал и штурман все слышал. Понял это только тогда, когда увидел, как вытянулось покрытое испариной лицо бедняги. Задернул Костя рывком шторку кабины и молчал до конца полета.
— Платоныч, а Платоныч, прости меня, слышишь? — не раз вызывал его Игнатьев.
Не простил Костя. Хорошо, что в районе аэродрома летали: ориентировались летчики и без штурмана, а если бы такое на маршруте? Беда…
После посадки вышел Иванюк из кабины темнее тучи и скрылся в неизвестном направлении.
Потом с командиром, правда, не сразу, но помирился…
Хрусталев отпустил штурвал, положил руки на подлокотники кресла. Чуть справа падающим воином в изумрудном поясе светился над горизонтом Орион. Кажется, в его созвездии Ригель — звезда первой величины.
И снова Ригель, и снова печаль —
Безмолвна в окне звезда.
И снова в твою тревожную даль
Летят мои поезда.
Как давно были эти поезда, черт возьми! А ведь в ее окне действительно тогда светился Орион… Но больше всего запомнилась Андрею их последняя дорога. Тамара надумала проводить его до аэропорта. «Икарус», плавно покачиваясь, набирал скорость. От встречных машин в салон врывалась волна сжатого воздуха, а отдаляясь, выхватывала наружу ситцевые занавески.
Тамара сидела грустная, отодвинувшись к окну. Она не была согласна с его благоразумным решением. С того первого дня их знакомства минуло без малого два года. Пора бы и уезжать ей вместе с ним. Да, пора! Но тогда Хрусталев не знал, что нельзя откладывать счастье на будущее. Ни на один день! Какие бы преграды ни пришлось для этого преодолеть. Человеку нужна только одна женщина — любимая! И если она рядом с юности — лучшего на земле не бывает, если появилась в середине жизни — повезло наполовину, а если совсем не пришла — начинай жить сначала.
Хорошей бы тещей была Галина Васильевна! Никогда она не ввязывалась в их отношения, доверяла обоим, а тут стало жалко, что дочка год не доучилась в институте. Как-то за столом между делом не то посоветовала, не то спросила:
— Андрейка, дал бы ты ей еще год отпуска. И у вас бы потом за шиворотом не пекло.
Нравился ей будущий зять, она и не скрывала этого: красавец парень, и голова на плечах, и непьющий.
— Не слушай, Андрей, не слушай! — запротестовала Тамара. — Мам, ну учатся же люди заочно, а мне только две сессии осталось.
— Конечно, это ваше дело, но и мать вам зла не желает. — Не обиделась Галина Васильевна, уважала она своих детей, всегда в ее внимательных светлых глазах теплилось расположение.
А отец снял очки, покусал пластмассовый кончик дужки и ничего не сказал: разницы существенной между тем и другим вариантами он не видел.
— Галина Васильевна, не в заморское же царство она уедет, — ответил Андрей. А в глубине души засомневался: он уезжает к новому месту службы — впервые на Дальний Восток — и что там, как там, но имел никакого понятия. И взяло верх это идиотское благоразумие — за три дня до отъезда он поломал все: Тамара оставалась дома. О, как он потом клял себя: но близок локоток, а не укусишь!..
«Икарус» остановился из-за какой-то неисправности. Водитель надел рукавицы и объявил, не глядя на пассажиров, что минут десять придется перекурить. Захватив «вороток», вышел из автобуса.
По обеим сторонам дороги тянулся смешанный лес.
Над поредевшими кустарниками темными облачками зеленели пышные кроны сосен.
Стояла тихая пора осени, день отошел, на поникших травах зрела роса. Они шли, мягко ступая по нетронутому мху, все дальше от шума дороги, в покой зарождающихся сумерек. Андрей осторожно придерживал Тамару за плечи. Она заглядывала снизу в его задумчивое лицо.
— Чижик, твое богатырское сердце ничего не вещает? Боюсь, сегодняшнюю дорогу мы будем вспоминать как похороны. А?
Так она с ним разговаривала. Он сел на поваленное дерево, а Тамара осталась стоять напротив в наброшенном на плечи плащике. Рыжий в клеточку плащик был под цвет осени. А по плечам светлые локоны.
— Ничего мне не надо. Ни загса, ни штампов, ни уюта, ни богатства — только ты мне нужен. Вот скажи мне сейчас: «Пойдем!» — и я пойду за тобой. А мама простит меня, и папа после скажет, что правильно сделала.
Неспокойно было на душе у Тамары, чувствовала недоброе.
Да что там говорить: он любил ее. Понял это, когда потерял. А тогда улыбался, как дурак: «Не пройдет и полгода, как я появлюсь!»
Прошел год, и он не появился.
Какие только неожиданности не случаются в нашей жизни! На один день вперед трудно загадывать, а он замахнулся аж на полгода. За этот срок судьба его перекроилась самым безжалостным и невероятным образом…
«Кажется, целая жизнь прошла с тех пор! Эх, время, время!» — Андрей потянулся в кресле, переключаясь на внешнюю связь.
— Лира, я — Возничий! Лира, я — Возничий! — запрашивал кто-то в бескрайнем эфире аэродром прохода.
Но ему никто не отвечал.
— Лира, я — Возничий… — отдалялся, затихая, безнадежный запрос командира трассового экипажа.
8
В ту пору Хрусталев находился вместе с экипажем в профилактории: поработали они зиму неплохо, налетали больше своих коллег, и дали им пару недель отдыха в беленьком коттедже на берегу моря.
Там отдыхали еще и подводники. Развернулось между ними соперничество на волейбольной площадке. Казалось бы, где подводникам тренироваться? Однако в общем счете побед, хоть и нелегких, вели все-таки они. Летчики жаждали реванша.
Вокруг площадки по вечерам собирались дачники — в основном семьи известных в городе людей. Был конец апреля, в море еще не купались, но вечера стояли необыкновенно теплые, почти летние. Естественно, после долгого зимнего сумерничанья никому в это время дома не сиделось.
Не раз замечал Андрей среди зрителей эту черноглазую, лет двадцати двух, девушку: смуглое лицо, тонкий, правильный профиль, никого не замечающий взгляд. Обязательно около нее вился кто-нибудь из модных молодых людей, что-то говорил, жестикулировал, стараясь привлечь ее внимание, но она лишь смотрела на игру. И видимо, знала в ней толк, хотя все время оставалась вроде бы безучастной.
Андрей знал, что ее зовут Леной.
Игры проходили по неизменному сюжету: пока Хрусталев был в цервой линии, вели счет летчики; уходил в линию обороны — инициатива полностью переходила подводникам. Если он успевал снова выйти к сетке — значит, победа за его командой.
В нападении Андрей бил любые мячи. И на каких бы соревнованиях он ни играл — его удара всегда ждали болельщики. Он чуть ли не по пояс выпрыгивал над сеткой, и мяч летел как из пушки к противникам. Зрители взрывались в едином вопле восторга.
Но как ни обидно, а подводникам они все же проигрывали.
И однажды перед началом встречи на площадке появилась Лена в шерстяном олимпийском костюме.
— Буду играть за вас, — объявила она без лишних слов. — Летчики мне ближе. — Голос у нее оказался на удивление приятным, мягким.
— Это нечестно! Не взяли силой, хотите взять слабостью, — посмеивались моряки.
Однако она, не обращая на них внимания, стала разминаться в кругу экипажа Хрусталева. Первый прием низкого мяча — не вытянутыми вперед руками, а снизу в приседе и с шагом в сторону, а затем мягкий пас на удар — за этим движением был виден не энтузиазм любителя-самоучки, а профессиональная подготовка.
— Я стану перед вами, — сказала Лена Андрею. — А ты, отец, иди на подачу, — бесцеремонно распорядилась она.
«Отцу», второму штурману из экипажа Хрусталева, было лет двадцать пять, но наделила его природа шевелюрой Цезаря. Он послушно уступил Лене свое место.
Первая подача подводников — в заднюю линию, двое бросаются за мячом навстречу друг другу, и он свободно падает между ними.
Среди болельщиков оживление.
Вторая подача. Ее принимают в центре площадки, но мяч летит в сторону. Лена потянулась за ним вдоль сетки, достала, но с той стороны уже выставлены чужие ладони.
— Касание! Касание сетки! — тут же засвидетельствовали ошибку подводников болельщики команды Хрусталева, хотя никакой ошибки не было.
Но свисток судьи и указующий перст определили: мяч направо.
— Правильно! Нашим! — ликовали сторонники моряков.
— Куда ты свистишь, кого слушаешь? — немедленно всполошились зрители с другой стороны.
— Спокойно! Судья военный — кого зря не поставят!
Судья — прапорщик — багровел и внимательно вслушивался в гвалт, силясь определить, где же большинство голосов. Он был мудрым судьей и никогда не перечил мнению большинства.
