Василий Оглоблин - Кукушкины слезы
— Да, тяжелый.
Теперь эшелон было видно как на ладони: пульманы вперемежку с площадками, на которых темнели зачехленные танки и орудия. Замыкали эшелон пассажирские вагоны.
— Ну, ну, — торопливо шептал Егоров, вцепившись пальцами, словно клещ, в плечо Кислицына, — ну, ну...
Два взрыва почти одновременно встряхнули утреннюю тишину, выметнули в небо столбы пламени, оглушили сонную наволоку треском, грохотом, хрустом, воем. Паровозы как-то пьяно пошатнулись и рухнули под откос. Вагоны и площадки лезли друг на друга, со скрежетом рушились с высоты вниз, раскалывались на части, как щепки. Один за другим грохотали взрывы. В пламени вагонов ошалело метались люди и исчезали. Нескольким эсэсовцам удалось выскочить из грохота и пламени. Они ошалело метнулись в сторону от дороги и были скошены автоматными очередями десантников.
— Пластает-то как! — восхищался Кислицын.
— Это, Сережа, настоящий бой! — торжествовал Егоров. — Это им за Сухиничи двадцать второго июня, это им начало большой, страшной расплаты за все. Еще не то, Сережа, будет, обожди...
В посветлевшем небе гасли последние неяркие звезды, со степи, от вагончика, резво подул свежий утренний ветерок. Рассветало.
— Уходить теперь нельзя. Опасно. Днем нас обязательно обнаружат. Надо ждать ночи, — раздумывая, говорил Егоров. — Как думаете?
— Днем они нас, как слепых мышат, раздавят в голой степи. За десять километров все видно, — поддержал лейтенанта радист.
— Надо, товарищ лейтенант пересидеть в вагончике. В голову никому не придет, что мы натворили чудес и сидим тут, рядом, будут искать дальше.
— Пожалуй, верно. Самое лучшее в нашем положении — это пересидеть молча тут, у них под носом. С темнотой наведаемся в село, разведаем, много ли их там. Шороху, как говорят, наделаем, — окончательно решил Егоров и приказал: — Отдыхайте, ребята, а ты, сержант, со мной.
Они вышли из балки и направились к горящему эшелону. В пятидесяти метрах лежал убитый ими немец. Егоров повернул его навзничь, долго, пристально смотрел в его уже подернутое пеплом смерти лицо. Белокурый, красивый, упитанный. Светлые густые брови недоуменно изломаны. Полы черного куцего мундира обгорели. В петлицах — череп и две изломанные молнии.
— Эсэсовец. Фашистская гвардия. Отборные войска...
Егоров отстегнул от пояса эсэсовца увесистую кобуру, достал пистолет. Тяжелый, с длинным стволом.
— Сережа, глянь — парабеллум. Отлично стреляет. Пригодится.
Пламя над горящим эшелоном погасло, пало, треск заметно утих, ничего живого там уже не было.
— Ладно, Сережа, пошли спать, надо отдохнуть. Поработали мы с тобой сегодня хорошо. Может быть, в первый раз за всю войну по-настоящему поработали. А?
— Было, товарищ лейтенант, и до этого.
— Было, Сережа, было. Но сегодня мы поработали особенно...
На железной ступеньке в дверях вагончика сидел часовой. При виде командира он вскочил и виновато улыбнулся:
— Извините, товарищ лейтенант, немного задумался и... присел.
Егоров осведомился:
— Тихо?
— Тихо, товарищ лейтенант. Тихо и глухо, как в голбце.
— В голбце? А это что такое?
— Так, товарищ лейтенант, у нас подполье называется.
— Смотреть в оба!
— Есть смотреть в оба!
Ребята, утомленные ночной работой и нервным напряжением, почти все спали. Егоров и Кислицын легли на оставленное им место на нарах, положив под голову затхлый, пропахший мышами и пылью сноп соломы, умолкли. Кислицын через несколько минут начал тихо посапывать, а к Алексею сон не приходил. Он перебирал в памяти события последних недель и дней и ужасался: сколько смертей, сколько крови, вся русская земля обагрена ею.
В щели вагончика просачивались еще греющие лучи осеннего солнца, крыша и стены накалились, стало душно и парко, как в сибирской бане, когда плеснешь на каменку ковш воды. Перед глазами Егорова стремительно поплыли расплывчатые, едва уловимые кадры, мелькнул образ жены Нади, ее красивые белые руки потянулись к нему; и Алексей уснул сном утомленного человека.
Глава вторая
Вечер уже стелил по степи фиолетовые тени от каждого бугорка, от каждого кустика полыни, когда к заброшенному тракторному вагончику подкатил на велосипеде странный мужичок. Малого роста, шустрый такой, рыжие усики, как лес осенний, насквозь просматриваются. Голова, будто крупная репа хвостом вверх, глазки острые, мечутся из стороны в сторону, словно заблудились, и печально слезятся. Спрыгнул с велосипеда, опешил:
— Тю, тю, тю, здоровеньки булы. Звидкиля вас занесло?
— Ладно, ладно, папаша, зачем пожаловал? — строго спросил Егоров.
— Ай, то усе дурници. Племяш мой, як у армию уходыв, наказував у вагончику забраты. Шкода, кажет, гитара та як подарунок хлопцеви вид дивчины. Кажет, шкода, забери, дядьку, гитару и бережи. Ось я згадав цей наказ племяша и прибув. А тут ось що...
— Правду говорит папаша, есть гитара, — вышел, побренькивая по струнам, Вася Бывшев. — Передаю вашему племяшу в целости и сохранности, как дар от воинов Красной Армии. Пожалуйте, получайте. Мировая, скажу вам, гитара. К тому ж подарок от милой Нади.
— Брось зубоскалить, — оборвал его Егоров. — Немцев в селе много?
— У сели — ни, не богатисько. На зализничной станции — богато. Дюже богато.
— Танки есть? Артиллерия?
— Ей танки, богато. Уси в ешелонах, к фронту идуть, ось и тот ешелон, що вы...
— Ладно. Немцы в селе по хатам живут?
— Э, ни, по хатах воны боятся, уси у школи, покатом на соломи, хи-хи, як ти свиньи...
— Сильно фашисты в селе лютуют?
— А лютують, нехристи поганые. Усих активистив поперевешивали, усю худобу у селян отняли, ни поросяти шелудивого, ни курки зощипанной не зосталось, усэ забрали, ненасытни.
— А как живете?
— А як жилы, та и живемо, у колгоспи робымо, як и при Советах робыли. Яка жизнь у мужика — як не ворочай, усэ одна нога короче, худо живемо, — и засмеялся жиденьким, дребезжащим смешком.
Ребята обступили мужичка, с любопытством расспрашивали его. Кислицын отозвал лейтенанта в сторонку, спросил с тревогой:
— Товарищ лейтенант, думаете отпустить его?
— А что же ты предлагаешь? Расстрелять?
— Подозрительный он какой-то, глаза неспокойно бегают.
— Человек как человек. А глаза бегают, так это от неожиданности — растерялся он, встретив нас тут.
— Дело ваше, а только не нравится он мне. Нутром чувствую, что с гнилинкой он.
— Успокойся, Сережа, скоро ночь, а ночью нас ветром сдунет отсюда. А людям верить надо, нельзя так, огулом.
— Ладно, — махнул рукой и вздохнул Кислицын, — верить-то надо, да не всем, этому бы я не поверил, ей-богу.
— А ты злой, оказывается.
— На врагов — злой.
— Ну ладно. Командир тут я. Я и распоряжусь.
И дружелюбно похлопал Кислицына по плечу. Обращаясь уже к мужичку, сказал:
— Ну, спасибо за визит, папаша, нажимайте на педали.
— А вжеж, треба нажиматы.
— Как село называется?
— А Степанками зовемо.
— О нашей встрече никому ни звука.
— А вжеж.
— Будьте здоровы.
— До побачення.
Быстро вечерело. Мужичок прытко вскочил на велосипед, стрельнул глазами по вагончику, поправил на спине гитару и заработал педалями, как-то неестественно сгорбившись, словно пулю вдогонку ждал. Оглянулся, помахал рукой.
— Перепуганный какой-то, несладко, видать, под фашистом живется, — провожая гостя глазами, проговорил Егоров и приказал готовиться к ночной атаке на село Степанки. — Забросаем гранатами школу и — в путь. Народ воспрянет душой. А это — великое дело.
От вагончика в сторону села поползла тощая тень. Вот она запуталась где-то в колючем темном жнивье, увяла. Небо слилось со степью. Низко припадая к земле, струями подул понизовый сырой ветер. Неуклюже выполз месяц и плеснул на степь мертвым ледяным светом.
И вдруг от станции, то падая, то взлетая в небо, зашарили белые холодные лучи. Свет их с каждой секундой становился ярче, жирнее. Послышался приглушенный гул моторов.
— Машины идут, товарищ лейтенант, — ледяным голосом крикнул Бывшее, — сюда идут.
— Неужели, гад, предал? — Егоров резко повернулся в сторону фар, прислушался: — Да, сюда идут. Три машины. До роты...
Егоров быстро оценил обстановку. Отходить нельзя. В голой степи их уничтожат без особого труда, как мышат раздавят. Остается одно: принять бой и тогда под прикрытием темноты и пулеметного огня отходить.
— Бывшее, радируй: задание выполнено. Обнаружены. Принимаем бой. Маяк. Все! Занять круговую оборону! Пулеметы мне и сержанту. По команде отходить!
Над вагончиком сгустилась гнетущая тишина. Люди устраивались поудобнее в окопах, клацали затворы, чертыхался Бывшее.
