Михаил Шушарин - Роза ветров
— Ладно, буду говорить вместе.
Были такие утра легки, свежи и добры, как все устоявшееся в семье Крутояровых. И насмешливое ворчание деда, и короткие наставления отца, и вся эта размеренная неторопливость в каждом шаге, и спокойствие — все это любил Стенька горячей мальчишеской любовью.
Нравилось малышу присутствовать на семейных «парламентах». Так назывались дни, когда отец, мать привозили отпускные деньги, дед получал зарплату, а бабушка — пенсию. Докладывал во время заседания «парламента» обычно дед. Он собирал в кучу все деньги и, почесав по привычке затылок, говорил:
— Всего выходит у нас тыща шестьсот рублей и шесть гривен.
— Гривенники, дедо, не считайте, — заявлял Стенька. — Крючки надо купить. Бабушка, скажите ему! А?
— Тише, — успокаивала мать.
— Ну так вот. Тебе, Светланушка, к зиме, конечно, пуховую шаль надо, а тебе, Павел Николаевич (так величал дед отца) — свитер лыжный и костюм… Всего, примерно, полтыщи уйдет…
— Правильно, — улыбался отец.
— Нам со старухой пока что ничего не надо, — продолжал дед. — Значит, рублев с тыщу можно и на книжку бросить, а остальное — на еду и на сластики?
— А мне велик? — загорался Стенька.
— Это что за штуковина?
— Велосипед, — хмурился отец. — Не говори так, Степа, не по-русски.
Дед отказывал Стеньке:
— Зачем тебе к зиме велосипед. Это неразумно. Этот вопрос на повестку дня попозже поставим.
В день «парламента» Стенька был полноправным членом семьи: он утверждал расходы. Стенька с детства знал, что деньгами могут сорить только плохие люди, что деньги — это труд, а любой труд надо ценить и уважать.
…Уже во втором классе Стеньке не повезло. Учительница поставила за две последние четверти по арифметике двойки. Он рассердился на учительницу и совсем не стал делать уроки. И вот результат — остался «на осень».
Когда летом приехали отдыхать в Рябиновку, отец сказал:
— По три дня в неделю ты на рыбалку ходить не будешь.
— За что, папа?
— Это тебе должно быть понятно. Ты же отстал по математике.
— Пап, но я же…
— Ты будешь заниматься. Иди.
— Папа…
— А ну, встань с дивана. Как разговариваешь?
Отец заложил руки за голову, и каменные бицепсы надулись, заподрагивали.
— Уйди!
Гудел над озером июнь. Рыба в логу и в отногах клевала жадно, без опаски. Забегал к Стеньке дружок, соседский мальчишка, племянник Афони Соснина, Виталька:
— Пойдем!
— Не могу. Отец запретил. Арифметику, понимаешь, учу.
— А-а-а. Понятно.
— Чего тебе понятно?
— Неродной. Вот и издевается.
— Как это неродной?
— Не отец он тебе.
Не вытерпел Стенька, вышел с Виталькой из дому.
— Значит, отец не мой?
— Точно. Все говорят.
— На-а! — Стенька коротким ударом расквасил Витальке нос. Били Стеньку, бил и он. Стенька давно усвоил, что его могут побить, но он знал, что и сам он тоже может. А потому Стенька никого не боялся.
Наутро, когда еще все спали, к бабушке, стряпавшей на кухне блины, пришел Афоня Соснин.
— Здравствуйте, Еремеевна.
— Здравствуйте.
— К милиционеру, к Гаврилову, хочу идти. На вашего внука жаловаться.
— Что он натворил-то?
— Витальке нашему нос разбил.
— За что?
— Сказал, грит, ему, что Павел Николаевич — неродной, а он в драку.
Стенька видел через приоткрытую дверь, как у бабушки потемнели глаза, задрожал подбородок.
— Сосед ты, Афонасей, хороший сосед, — сказала она. — Но уходи отсюдова. Али чужое горе хочешь руками развести. Свово мало?
И в эту минуту на кухню вышел отец.
— Не ругайтесь, тетя Авдотья. Ты что же, Афоня, ничего не понимаешь, что ли? Эх ты!
Стенька лежал на кровати, и слезы, горячие, как кипяток, плыли по щекам. Отец глухо сказал Афоне:
— Прошу тебя, уходи.
Заполыхала в маленькой Стенькиной голове прехудая думка: «Отец неродной. Что такое неродные отцы? Это значит, что я сирота!» Стенька начал перечить отцу. Не разговаривал с ним. Но Павел, как и всегда, если был дома, ходил на ограду, к гирям и водил с собой Стеньку. Он, как и всегда, купался по утрам в холодной воде и был невозмутим.
— Хочешь историю расскажу, — предложил однажды отец.
— Хочу, — оживился Стенька.
— В сорок пятом был один мой товарищ на море. Служил. Пришли они в Сан-Франциско корабли сдавать, а боцман американский говорит: «Давайте померимся силами!»
— Ну?
— Что «ну»? Почему ты на меня этаким сентябрем смотришь, разве я провинился в чем?
— Извини, пап! Ну, а дальше что?
— Боцман у них был во всех солях выварен… Шесть американцев, шесть наших на состязание выходили. Одни с одной стороны за канат берутся, другие — с другой. Кто перетянет? Американский боцман в дудку дудит и по-русски ругается, наш — тоже. Сначала американцы перетягивали, а потом наши их чуть за борт не унесли.
— Ну, а потом что?
— Потом оказалось, что американский боцман, старик, — родной отец нашему Ивану Федотовичу.
— Как же это могло быть?
— Просто. Еще до революции, в одиннадцатом году, уехали из России в Америку наши люди. В том числе и тот боцман, Федот. Женился там в штате Каролине, сын у него появился, дочь. А жена, белоруска, захворала… Болезнь такая есть — тоска по Родине.
— И что же, пустили их в Россию? — это спросила внимательно слушавшая разговор отца с сыном Светлана.
— Иван Федорович в нашем флоте служил, значит, пустили как-то.
— Папа, а ты мне неродной отец?
— Што-о-о?
— Неродной, говорят.
Павел рассердился сильно, задышал неровно:
— Кто это тебе сказал?
— Люди.
— А я? Ты мне, значит, уже не веришь? А ну, мать, дай сюда документы!
Светлана расстегнула коричневую сумку, протянула Павлу синюю бумажку.
— Вот смотри, — поднес он Стеньке документ. Тут все написано. Смотри: отец — Крутояров Павел Николаевич, мать — Крутоярова Светлана Дмитриевна. Может быть, тебе и это не закон?
Стенька не помнит, как было дальше… Счастливая бабушка, мать, улыбающийся дед… Стенька бился на груди Павла и кричал:
— Папа, прости, папа, прости!
Он твердо уверовал в те дни, что отец — его отец, Павел Николаевич Крутояров. И он рядом с ним… И горести и радости, как тыквенные семечки, лопались в сердце маленького Стеньки быстро. Плохое забывалось, доброе согревало. И он рос в этом хорошем человеческом тепле…
Зрело в душе Павла Крутоярова чувство озабоченности судьбами родного края, его Чистоозерья. Его поколения. Долгими зимними вечерами сиживал Павел у себя дома. Думы разные застревали в мозгу. Слушал, как счастливый Стенька читал стихи «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» Задавал себе вопрос Павел Крутояров: «Много ли надо человеку?» Перебирал в уме все виденное, осмысливал по крупинкам. Человеку на земле надо много. Один человек может столько пережить и столько сделать, что удивительно людям становится.
…Переезжая в последние годы из района в район, Светлана, несмотря на то, что работала в школе, успевала вить свое гнездо. За что ни бралась — все у нее ладилось. Павел видел, как умно обставляла она квартиру, как охотно готовила праздничные обеды и с каким наслаждением усаживала их со Стенькой к румяному пирогу. Оставаясь дома, Павел любил приходить на кухню, смотрел на нее, худенькую, красивую, с упоением хозяйничающую среди кастрюль и мисок. В груди его теплело. Он целовал ее, тихо приговаривал: «Умничка ты моя».
Она умела сходиться с людьми. Куда бы ни приезжали, быстро находила знакомых и друзей, становилась своим человеком. И это качество очень понимал и ценил Павел.
В Рябиновке, куда они приехали, как выразился Павел «всерьез и надолго», знакомых было немало. Через день после приезда жена Егора Кудинова, Феша, рассказывала Светлане о разных рябиновских новостях с осведомленностью вездесущего репортера.
— Ты ведь помнишь, Светлана Дмитриевна, когда наш район-то ликвидировали, так все начальство поразъезжалось. Только Андрей Ильич Светильников никуда не поехал. Ушел на пенсию. Так вот, он сейчас живет в Рябиновке. Мой Егор говорит: «Руководить должен один человек. Остальным надо работать. Меньше подсказчиков — больше дела». Это он к тому, что Андрей Ильич, хотя и на пенсии, а все в руководящие лезет, и живут они с моим Егором как кошка с собакой.
Светлане нравилась Феша, высокая, моложавая, с доверчивыми глазами. Она слушала ее певучий голос, любопытствовала:
— Павла Николаевича здесь ведь не забыли?
— Как можно забыть? Никак… Да и бывали же вы у нас почти каждое лето. Нет, не забыли.
— Мне нравится у вас, особенно летом.
— И не говорите. Лучше, чем на юге. Мы по воскресеньям в прошлом году на острова ездили. Благодать. Песок белый. Купались. Уху варили. А ягод там, грибов! Хоть литовкой коси!
