Василий Белов - Привычное дело
— Бабам скажем, что временно, недели на три. Слышь?..
А сейчас пойдем, пиши заявление на правление колхоза.
Дадут справку, так дадут, а не дадут, так в рыло не поддадут. Уедем и так.
Иван Африканович почувствовал, как где-то под ложечкой сладко, как в юности перед дракой, защемилась тревога. А вечером, после очередного разговора, вдруг сразу отчаянная решимость преобразила Ивана Африкановича, он подошел к шкапу, вынул трешник и подал Митьке:
— Беги!
Митька отмахнулся, говоря:
— Что у меня, нет, что ли? Спрячь, не показывай.
— А я говорю, беги! — Иван Африканович так страшно, так небывало взглянул, что Митька заткнулся, взял деньги и пошел за водкой.
А Иван Африканович сел писать заявление на справку.
Правление в колхозе собиралось чуть ли не каждую неделю, и ждать пришлось недолго. В новой еловой конторе, в председательской половине, собрались правленцы, приглашенные и просители ждали кто на крыльце, кто у счетоводов. Подходили еще.
— Мужиков-то, мужиков-то, как у конторы!
— Сидим ждем у моря погоды.
— Возьми да походи.
— Мне ходить нечего, я не начальство.
— Оно конешно.
— Ночевали здорово! — сказал Иван Африканович.
— Ивану Африкановичу наше с кисточкой.
— Нынче палку брось наугад, как раз в начальника попадешь.
— Иначе-то, вишь, нельзя.
— Почему?
— А потому, что борьба с вином.
— Здря.
— Чего здря?
— Да эта… борьба-та.
— С вином-то?
— Ну.
— Оно конешно, не углядишь. Вон я вчера иду, а Юрко сосновский пьяный идет и вот хохочет, вот заливается.
«Чего, — говорю, — тебе весело стало?» А он хохочет. «Я, — говорит, — выпил, вот и хохочу. А что, — говорит, — ты мне хохотать запретишь? Не запретишь». Я говорю: «Ты трезвый-то больше в землю быком глядишь, слова от тебя не учуешь». — «А мы, — говорит, — и в коммунизм пьяненькие зайдем». Я говорю: «Куда тебя в коммунизм, такого теплого». — «А что, негож?» Это он кричит, а сам на меня. Ну, я от его задом да боком, думаю, отряховку даст ни за что ни про что.
— Здря.
— Чего?
— Да задом-то.
— Ну?
— Отряховку каждому дело пользительное, и мозгам просветленье, и шевелишься быстрей.
— Оно конешно… Только сгубит, ребята, нас это вино.
Иван Африканович, слушая, присел на приступок, закурил-стал ждать, когда его вызовут.
Вызова же пришлось ждать до самого вечера. Сперва отчеты бригадиров «О ходе и продвижении заготовки кормов и выполнении озимого сева», потом был вопрос о готовности техники к уборке. И лишь после этого начался разбор заявлений.
Заявлений же было шесть. Иван Африканович вошел, оглянулся: правленцы сидели уже потные, иные перемогали сон. Все знали друг дружку, все перебывали в гостях друг у дружки, а тут были словно чужие друг дружке.
Председатель взял первое заявление, оно было написано от имени одной одинокой бабки, которая просила выделить пенсию. Выделили четыре рубля в месяц. Второе заявление написал Пятак, просил разрешения пустить в зиму нетель в дополнение к корове, это ему единогласно не разрешили. В третьем заявлении говорилось о продаже старого колхозного амбара для единоличной бани, в четвертом была просьба послать на какие-то курсы, в пятом просили отпустить с должности доярки. Последнее…
Иван Африканович сидел на скамье с виду спокойно.
Только никто не знал, что творилось у него внутри. Он сам дивился, откуда взялось у него такое упрямство, чувствовал, что эту справку он зубами сейчас выгрызет, а пустым из конторы не выйдет. Митька ждал его на крыльце.
Председатель зачитал заявление и пришлепнул его волосатым кулаком:
— Товарищ Дрынов?
— Дрынов. Он самый, вся фамилия верная, — сказал Иван Африканович.
Сонливость у дремунов как рукой сняло, скамьи заскрипели, кто-то высморкался.
— Объясните по существу, — сказал председатель.
— Там написано. Все и по существу. Председатель крикнул:
— Ничего тут не по существу! Тут все не по существу!
Ты просишь дать справку, чтобы тебе дали справку по десятой форме. Правильно?
— Точно.
— А десятая форма нужна для получения паспорта, верно? А паспорт тебе нужен для чего?
— Ясное дело, для чего, уехать хочу.
— Вы же, товарищ Дрынов, депутат! Что это такое?
Куда вы собрались уезжать?
— Вам-то что за дело, куда я вздумал уезжать? Я не привязанный вам.
— Никуда вы не поедете. Все! Возьмите заявление. Иван Африканович встал. У него вдруг, как тогда, на фронте, когда прижимался перед атакой к глинистой бровке, как тогда, застыли, онемели глаза и какая-то радостная удаль сковала готовые к безумной работе мускулы, когда враз исчезал и страх и все мысли исчезали, кроме одной: «Вот сейчас, сейчас!» Что это такое «сейчас», он не знал и тогда, но теперь вернулось то самое ощущение спокойного веселого безрассудства, и он, дивясь самому себе, ступил на середину конторы и закричал:
— Справку давай! На моих глазах пиши справку!! Иван Африканович почти завизжал на последнем слове. Бешено обвел глазами всех правленцев. И вдруг волчком подскочил к печке, обеими руками сгреб длинную согнутую из железного прута кочергу:
— Ну!
В конторе стало тихо-тихо. Председатель тоже побелел, у него тоже, как тогда на фронте, остекленели зрачки, и, сжимая кулаки, он уставился на Ивана Африкановича. Они глядели друг на друга… Председатель с усилием погасил злобу и сник. Устало зажал ладонью лысеющий лоб.
— Ладно… Я бы тебе показал кузькину мать… ладно.
Пусть катится к е… матери. Хоть все разбегитесь…
Он со злом и страдальческой гримасой вынул печать, стукнул ею по чистому листу в школьной тетради, выдрал этот листок и швырнул бухгалтеру:
— Пиши!
Рука бухгалтера тряслась. Иван Африканович поставил кочергу на обычное место, взял справку и прежним, смирным, как облегченный бык-трехлеток, тяжело и понуро направился к двери.
Ему было жаль председателя.
* * *
За три дня Иван Африканович затащил на чердак лодку, насадил новые черенки к ухватам, связал помело, наточил пилу-поперешку, поправил крыльцо и вместе с Митькой испилил на дрова бревна.
Так и не подвел три новых ряда под избу, так и не срубил новый хлев. А, пропадай все!.. У него словно что-то запеклось внутри, ходил молча, не брился. Катерине же некогда было плакать, домой приходила редко. Бабка Евстолья все время только и знала, что костила Митьку.
Митька же только зубы скалил да торопил Ивана Африкановича.
И вот на пятый день собрались.
По колхозной справке Ивану Африкановичу выписали в сельсовете справку на получение паспорта. Иван Африканович вышел от секретаря, долго читал и крутил эту бумажку, даже не верилось, что в сереньком этом листочке скопилась такая сила: поезжай теперь куда хочешь, хоть на все четыре стороны поезжай, вольный теперь казак.
Только, странное дело, никакого облегчения от этой вольности Иван Африканович не почувствовал…
Паспорт надо было получать в своем районе, а Митька сказал, что наплевать, получишь прямо на месте, в Мурманской области, у него, мол, у Митьки, там все кругом знакомые, дружки-приятели, они для Митьки все сделают.
И вот Иван Африканович с Митькой совсем собрался уезжать. Утром пошел прощаться с деревней, за ручку со всеми бабами, которые были дома. Зашел он и к Мишке Петрову: Мишка жил теперь у Дашки в дому. Он сидел за столом и пил чай со свежими пирогами, Дашка только что истопила печь.
Иван Африканович посидел с минуту, неловко заговорил:
— Ну так, Миша, пока, значит… это самое, уезжаю.
Выходит, пока…
Мишка важно потискал поданную руку.
— А что, я вот тоже возьму да уеду. У меня в Воркуте божат[2] управдом.
— Седе! — Дашка замахала на Мишку полотенцем. — Седе! Ездок выискался, так тебя и ждут в этой Воркуте!
После Мишки Иван Африканович зашел в избу Курова.
Старик сидел на лавке, старуха на стуле, они спорили, у кого из них урчит в животе. С приходом Ивана Африкановича старики прикрыли этот интересный спор, к тому же зашел Федор, и Иван Африканович заодно попрощался с ним:
— Ежели что, худом не поминайте… Это… пока, значит.
— Счастливо, Африканович, — Федор встал с лавки, — может, и не увижу тебя больше, умру, здоровье-то стало не то.
А Куров поглядел в окошко и сказал:
— Нет, Федор, я скорее тебя умру, вон уж давно повестка пришла, туда требуют.
— Да ты, Куров, всех переживешь, — не уступал Федор, — вон у тебя загривок-то как у борова.
— Ну, счастливо, Африканович, с богом.
— Пока…
— До свиданьица, ежели…
— Пока…
— Письмо-то напиши, как что.
— С квартерой, работа какая будет.
— В час добрый…
