Антон Макаренко - Честь
— Да не обращай внимания! Охота тебе! — сказал Борис. — А здорово ты это… Люблю такие вещи, понимаешь.
Капитан молча стоял на краю крыльца и неподвижно рассматривал даль бедной песчаной улицы. Потом он спросил:
— А кто… вот эти… черный и тот, с бородой?
— А заводчики здешние! — ответил Борис. — Пономарев и Карабакчи. Папиросы Карабакчи курите?
— Папиросы? Угу… — он поднял на Бориса ленивые свои глаза. — А им… им какое дело… вот до офицеров? Папиросы, ну, и пусть папиросы…
Алеша положил руку на плечо капитана:
— Вы святой человек, капитан. Идите домой, а я к Павлу…
Капитан послушно двинулся по улице. Алеша быстро, припадая на один бок, зашагал в другую сторону. Борис еще подумал на крыльце и бросился за ним:
— Алеша! Алеша!
Он догнал его и пошел рядом. Алеша оглядывался, переполненный одной какойто мыслью, — ему некогда было слушать Бориса.
— Я тебе забыл сказать. Нина обижается, почему так долго не приходишь. Ты знаешь, она получила место заведующей клубом.
— Нина? Нина! Мне очень нужно ее видеть. Я сегодня приду.
— Приходи, друг, — весело сказал Борис. — А я пойду посмотрю, что там еще делается у Троицкого.
Он сделал ручкой и побежал назад. Алеша захромал быстрее. Он широко шагал палкой и каждый шаг больной ноги встречал озлобленной миной и говорил про себя:
— К черту!
Его встревожило возвращавшееся заикание, доказывающее, что он еще не вполне здоров, но тревожило в особенном смысле: не столько как опасение за здоровье, сколько как ненужная, досадная помеха чему-то очень важному.
Павла он встретил у калитки вместе с Таней. Она приветливо прищурилась на Алешу, но он, бросив на нее привычный ласковый взгляд, напал на Павла:
— Слушай, Павло! Какого черта волынка!
— Ну, как там офицеры?
— Оружжжие! Давай оружжжие! Понимаешь ты?
— Кому оружие? Чего ты?
— Есть оружжие?
— Алешка, постой! Вот горячка! Ты что, уже выздоровел? А чего ты заикаешься?
— Бедный Алеша! — Таня подошла вплотную к нему и положила руку ему на плечо. Ее глаза выражали печальную ласку. Алеша улыбнулся.
— Не бедныный! Отставить бедный! Ты милая, Таня! Павлушка! Надо с оружием!
— Проклятый город, — сказал Павло со злостью и улыбнулся. — Проклятый, мелкий, сволочной город! Здесь нет оружия! Идем!
— Куда?
— Идем в комитет. Дело, понимаешь, спешное. Как раз ты и будешь начальником Красной гвардии. Хорошо?
— Павлушка! Это… здорово! А ваша милиция?
— Да, наша милиция. С нашей милицией одна беда. Несколько берданок, револьверы, всякая дрянь, бульдоги. Идем! Таня, так завтра увидимся. До свидания!
Таня кивнула Павлуше и сказала тихо:
— Алеша, на минутку.
Алеша с удивлением посмотрел на нее, потом на Павла. Павел подтвердил:
— Поговори, поговори. Я подожду.
— Таня, некогда, родная.
Таня вплотную подошла к нему и склонила в смущении голову почти на его грудь.
— Алеша, надо нам с тобой поговорить. Нехорошо так…
— Ты скоро уезжаешь?
— И уезжаю. И вообще надо. Как-то нехорошо получается. Почему это так?
— Да ведь ты Павла любишь! Таня, правда же?
Таня еще ниже опустила голову:
— Люблю.
— И всегда любила. Всегда. С первого дня.
— Ничего подобного, Алеша!
Алеша засмеялся и оглянулся на Павла. Павел открыто скалил зубы, как будто наверняка знал, о чем они говорили.
— Ну, хорошо, Алеша, — сказала Таня, сияя голубыми глазами, — а ты?
— Я? Я теперь солдат, то был офицер, а теперь солдат революции. Сейчас насчет оружия. Война будет, война!
— Алеша, милый, какой ты еще ребенок!
— Ребенок? Черта с два ребенок! До свидания. И ты, Таня, не то… не ври. Я с первого раза все видел, все видел.
Он дружески потрепал Таню по плечу. Павел громко рассмеялся.
— Идем, идем, — сказал Алеша.
Они быстро зашагали по улице.
— Мы давно хотели тебе поручить, да все думали, больной ты. У нас это дело плохо. Людей сколько хочешь, а оружия нет. Здесь же нет никакой части, сам знаешь. Сделали рабочую милицию, так тут — прямо препятствия, и все. Если и работать, и милиция, трудно — надо жалованье. Кинулись к Пономареву: какой черт, и говорить не хочет. Да теперь пойдет другое, вот идем.
Завод Пономарева занимал довольно обширную территорию, но на ней не стояло ни одного порядочного здания. Деревянные, холодные сараи, называемые цехами, окружены были невероятным хламом производственных отбросов и всякого мусора. Только в механическом цехе, где производились металлические детали, был коекакой порядок, но и здесь кирпичные полы давно износились, в стенах были щели, под крышами летали целые тучи воробьев. Бесчисленные трансмиссии и шкивы со свистом и скрипом вертелись, хлопали и шуршали заплатанными ремнями, вихляли и стонали от старости. Работала только половина цеха, обслуживающая заказы на оборону.
Переступив через несколько высоких грязных порогов, Павел остановился в дверях дощатой комнаты заводского комитета. Сквозь густые облака табачного дыма еле-еле можно было разобрать лица сидящих в комнате людей, но Алеша сразу увидел отца. Положив руку на стол, свесив узловатые, прямые, темные пальцы, Семен Максимович с суровой серьезностью слушал. Говорил Муха, старый заводской плотник, человек с острыми скулами и острой черной бородкой. Он стоял за столом, рубил воздух однообразным движением ладони:
— А я вам говорю: ждать нечего. Что вы мне толкуете: Ленин. У Ленина дело государственное. Ему нужно спихнуть какое там никакое, а все-таки правительство, а у нас здесь, так прямо и будем говорить, никакой власти нет. Мы должны Ленину отсюда помогать. Да и почем вы знаете? Пока мы здесь все наладим, Ленин у себя наладит, вот ему и легче будет. А по-вашему — сиди, ручки сложи, ожидай. Ленин дал вам лозунг: вся власть Советам. И забирай. Если можешь, забирай, а Ленину донеси: так и так, у нас готово, на месте, так сказать. А тут и забирать нечего. Вот оружия только не хватает. Достанем. Подумать надо.
— Я привел вот начальника Красной гвардии, — сказал Павлуша.
Муха прищурился уставшими глазами на Алешу и вдруг расцвел широкой улыбкой:
— Так это ж… Алешка! Семен Максимович, что же ты, понимаешь, прятал такое добро дома!
Все засмеялись, склонились к столу. Семен Максимович провел пальцем под усами, но остановил улыбку, холодно глянул на Алешу, захватил усы и бороду рукой:
— Всякому овощу свое время. Значит, поспел только сегодня.
36
Семен Максимович очень устал. Очевидно, и палка его устала, поэтому она не шагала рядом с ним, а тащилась сзади, совершенно обессиленная. Алеша слушал отца и все хотел перебить его, но отец не давал:
— Не болтай! Обрадовался. Не языком делай, а головой и руками.
— Батька!
— Слушай, что я говорю. Самое главное, чтобы все было сделано как следует, а не так, как привыкли… Это тебе не германский фронт какой-нибудь…
— Не германский фронт? Ого!
— Не понимаешь ты ничего. Германский фронт — это тебе раскусили и вот положили: тут русский, тут немец — деритесь, как хотите. Кто кого побьет, тот, значит, сверху. Так или не так?
— Отец! — Алеша захохотал на всю улицу.
— Ишь ты, вот и видно, что не понимаешь, а еще военный. Ты смотри, здесь тебе совсем другое дело. Там ты был что? Пушечное мясо. А здесь, если без головы, так с тебя один вред, потому что тут враг кругом тебя ходит, да еще и «здравствуй» тебе говорит. Это раз. Теперь другое. Там ты немца побил или он тебя побил — разошлись, помирились, сиди и жди, пока новая война будет через сколько там лет. А тут война на смерть затевается. Понял?
— А ты, отец, знаешь что, — ты молодец!
— Вот я тебя стукну сейчас, будешь знать, какой я молодец. Ты понял?
— Понял.
— Ничего ты не понял. Тут нужно в гроб вогнать, навечно, потому что надело.
— Кому надоело?
— Понял, называется. Мне надоело. И всем. До каких пор: то какие-то рабы, то крепостные, то Пономаревы разные, Иваны Грозные, Катерины. Всякие живоглоты человеку трудящемуся на горло наступают. Что, не надоело тебе?
— Отец, знаешь что, дай я тебя расцелую, — Алеша размахнулся рукой и полез с объятиями.
Семен Максимович остановился у забора и провел под усами пальцем:
— Ты сегодня доиграешься у меня. Иди вперед. Ишь ты, сдурел!
Несколько шагов он прошел молча и снова заговорил:
— Тебе, молокососу, такую честь — Красная гвардия. Чтоб разговоров не было у меня: то да это, как да почему. Через месяц — крайний срок, а то и раньше по возможности. Муха правильно говорил.
Как только пришли домой, Алеша сразу вызвал Степана во двор. Долго их не было. Мать тревожно поглядывала на дверь и, наконец, спросила мужа:
— Чего это они там шепчутся?
