Михаил Стельмах - Четыре брода
— Какую тень? — и удивляется, и возмущается Данило.
— Хотя бы, к примеру, такую: почему ты, а не кто другой нашел это зерно? Может, ты с кем-то в сговоре по этому делу. Оно ведь так в мире: над одним гремит, а другого молния убивает. Кто-то мудро придумал: осторожно иди по земле, а то провалишься.
Данило только головой покачал и коснулся пальцем лба.
— Сколько же хитрых ходов в вашем кротовище. Так вот: судиться я не буду — возьму грех на свою душу, если вы поможете перевезти зерно в село; Не думайте, что вашего коварства побоялся, о зерне думаю.
— Спасибо и на этом, — хмуро поблагодарил лесник.
— Пошли за лошадьми.
— Пойдем, — выдавил из себя Магазанник и поплелся впереди учителя. Возле конюшни, где почему-то тревожились кони, остановился, вперил глаза в учителя. — Еще раз, долей своего сына, спрашиваю: не будешь топить меня?
— Я уже все сказал. Выводите коней.
Как не своими ногами подошел лесник к дверям конюшни и на какую-то минуту прильнул к ним, а в боли его, от которой пухла голова, уже начинал пробиваться завтрашний день, завтрашнее следствие. Подозрение — оно все-таки падет на него! А как бы его подбросить кому-то? Было же раньше зерно и в колокольне, и в скитке. Монахи разбрелись по свету, а старые запасы остались… Старые запасы! Да и прокурор Ступач не должен очень наседать, так как никогда без меда не уезжал от него… С ума сойти можно от этого желторотого — бросил ненавистный взгляд на своего врага, который сейчас забавлялся его шомполкой…
В тот же день Данило Бондаренко, председатель колхоза и председатель сельсовета составили списки семей, которым безотлагательно нужна была помощь, и до ночи раздали людям зерно, лишь два мешка оставили на всякий случай.
А на другой день в школу на бричке примчался прокурор Прокоп Ступач. Он постучал в двери класса, где вел урок Данило. В широком полувоенном костюме, встал в дверях, красивый, злой, непримиримый, на его лице отражались гордость и самоуверенность. Только какая это самоуверенность: та, что выросла на преувеличении своей значимости, или та, которая прикрывает отсутствие значимости?
— Вы Данило Бондаренко? — поднял припухшие веки, обрамленные темно-фиалковыми ресницами, что подошли бы и пылкой красавице.
— Да.
— Я прокурор вашего района.
— Очень приятно, — ответил машинально и почувствовал, как на губах застыла тревожная улыбка. «С чего бы?..»
— Прошу за мной!
— Но только что прозвенел звонок…
— Что?! — от неожиданности и удивления брови Ступача ершами взлетели на лоб, а рот скривило презрение. — Думаете, школьный звонок значит больше прокурорского? — Он повернулся и круто начал вдавливать в пол скрип новеньких хромовых сапог, на которых подскакивали измельченные кресты окон.
В учительской Ступач бросил на стол пухлый портфель и, округляя характерные глаза цвета угасающей сирени, вдруг гневом и язвительностью ударил Данила:
— Вы по своим убеждениям анархист?
— Нет, коммунист, — коротко ответил Данило и тоже набычился.
— Коммунист?! — то ли удивился, то ли задохнулся от неожиданности Ступач, а потом по оледеневшим губам из угла в угол перекатил недоверие. — Чем вы докажете это? Чем?
Такой вопрос разозлил Данила.
Неужели свои убеждения надо доказывать свидетелями или справками?
— Непременно! — выкрикнул Ступач и вонзил жесткий взгляд в учителя. — Кто ваш первый свидетель?
— Сейчас мой первый свидетель — боль сердца! — с горечью ответил Данило.
— Что-что?! — удивился, не понял Ступач, и от удивления резче очертились его фасолеобразные ноздри. — Вы будто защищаетесь медициной, терапией?
— Нет, я защищаюсь самой обычной человечностью. Как коммунист, я убежден, что у каждого порядочного человека должно болеть сердце за людей.
Ступач снова язвительностью и непримиримостью ударил Данила:
— Это демагогия на данном этапе?
— Это убеждения на всю жизнь.
— Вы человечностью хотите прикрыть разбазаривание зерна и спасти свою шкуру? Кто вам дал право транжирить хлеб?
— Время.
— Какое время? — не понял Ступач.
— Нелегкое.
— Вы мне бросьте эти штучки — теорию нелегкого времени! Я вам из нелегкого времени выкрою тесное время! Слыхали о таком?
Данило уже еле сдерживал взрыв гнева:
— Слыхал! Я тоже интересовался философией, думал, что это наука гуманитарная!
— Это намек на мою профессию? — Ступач уже рассекал его перекошенными глазами, в которых буйствовал колер отцветающей сирени.
— Нет, это намек на ваш характер да на ваши окрики.
— Как вы говорите, мальчишка?! Понимаете ли, перед кем стоите? — И Ступач ударил кулаком по столу.
Теперь Данило как можно спокойнее сказал:
— Не бейте кулаком ни мертвую, ни живую материю, научитесь уважать ее.
Ступач задохнулся от негодования:
— Я надеялся, мальчишка, что вы покаетесь, признаете свои ошибки, но раз так, поговорим с вами в другом месте, хотя мне и жаль вашей гордой молодости. Гордых время быстро гнет в бараний рог! — Он выскочил из-за стола, схватил портфель, хлопнул дверью и подался через школьное подворье на улицу, где стояла его бричка.
И теперь противный холод ударил Данила под сердце, уселся на плечах, пригнул их своей тяжестью. Хлопец тряхнул ими, сбрасывая эту тяжесть, приложил руку к сердцу. Чего ты испугалось? Не бойся, не мельчай. Слышишь?
Немного успокоившись, он снова возвратился в класс, к притихшим детям, нашел в себе силы улыбнуться им и спокойно закончить урок, а потом пошел бродить по лугам, которые держали уже на своих ладонях зелень и первые кисти первоцвета. Кому он, разомкнув веки, завтра посмотрит в глаза? И снова холод перекатывался по плечам и спине. Да пусть будет что будет, а он, не бросая на весы осторожность, как-то помог людям! Но есть и другая мудрость: осторожно ходи по земле. Такое хождение и ползанием может стать…
Возле райкома Ступач пружинисто соскочил с брички, небрежно махнул рукой вознице и, покосившись на свой полувоенный костюм, быстро направился к приемной. С порога он коротко спросил секретаршу:
— Есть? — и бросил свой характерный взгляд на дверь.
— Пожалуйста, пожалуйста, Прокоп Иванович, — сразу засуетилась и покраснела девушка, которая, хотя неведомо почему, побаивалась профессии Ступача, но не пугалась его византийских глаз. Секретарша много читала и все неразгаданное, таинственное называла византийщиной.
Ступач приветливо посмотрел на девушку, совсем сбив ее с панталыку, и исчез за дверью.
— А надымили… Хоть саблю вешай! — театрально остановился посреди просторного кабинета. В пословице он топор заменил саблей, так как перед ним сидели бывшие червонные казаки — секретарь райкома Виктор Мусульбас и военный комиссар Зиновий Сагайдак.
— Да, надымили, — согласился Мусульбас и положил трубку возле чернильницы. На горбоносом лице его после болезни еще оставался неровный румянец.
«Словно материки на немой карте», — подумал Ступач, который недолюбливал и побаивался секретаря, так как тот и до сих пор не может забыть его левых заскоков. Но ведь миновали они, миновали! Да и разве он теперь на работе не лезет из кожи вон?
— Садитесь, рассказывайте, если есть о чем рассказывать, — тряхнул черными кудрями смуглолицый Сагайдак.
— Я и постою, хотя в ногах, говорят, нет правды, — снова обратился к народному творчеству Ступач. — О чем же вам? Был я и у Магазанника, и в скитке, и у Бондаренко. Зерно, по-моему, осталось еще от монахов, которые умели все же хозяйничать, — в подземелье и до сих пор сухо, хоть перец держи. А вот Бондаренко надо покарать!
— Так уж и покарать? — сомнение и словно недовольство тенями промелькнули в орехово-карих глазах Мусульбаса.
— Непременно! Чтобы свой своего боялся! — и Ступач так рубанул рукой, будто и он был в червонном казачестве. — Думаете, Бондаренко покаялся? Не тут-то было! Я ему одно, а он мне другое. Я ему другое, а он мне третье…
— Вы ему третье, а Он вам четвертое, — насмешливо продолжал Сагайдак. — У вас до сотого не дошло?
Ступач обиделся:
— Поговорите еще вы с ним, то и до сотого дойдете.
— Да поговорим, — загадочно пообещал Сагайдак.
— Вот он и покажет свой норов, как мне показал.
— А как вы с ним говорили? — пристально посмотрел Мусульбас. — Случайно не угрожали?
— Не обошлось и без этого.
— А для чего это вам?
— Как для чего? — и Ступач даже усмехнулся. — Надо же иметь выгоду и от страха.
— Что-что? — даже поднялся Мусульбас, и поднялись его материки.
— Говорю: в нашей профессии можно и даже надо иметь выгоду от страха.
Мусульбас переглянулся с Сагайдаком и, не садясь, тихо спросил Ступача:
— Вы не догадываетесь, какие из этой выгоды могут быть утраты?
