Лазарь Карелин - Землетрясение. Головокружение
Бочкова у Денисова не было. Отвитийствовал уже? Что же, это хорошо, что Бочкова уже не было? Хорошо, что можно пригасить в себе тление шнура, не дать взорваться взрыву? Хорошо, по–видимому. Но это и есть взрослеть, умение избежать взрыва. Поплутав по студии, он этого как раз и добился все‑таки, он сейчас на столько‑то там ступенек в жизни стал взрослее. А велика ли вся лестница — этого никому не дано знать. Отсчитаешь ступеньки, и все тут.
Да, Бочков уже успел побывать у Денисова. Тот все знал, он сразу и сказал об этом:
— Всё знаю. Сейчас придёт монтажница Клава, ну, ленинградская наша кудесница, посоветуемся, нельзя ли будет убрать из сюжета этот плакат не по времени. Журнал‑то ещё не размножен?
— Нет.
— Вот и отлично. Леонид Викторович, итак, вы отправляетесь в Москву спасать те самые сценарии, на которые уж и крест положили. Удивлены?
Да, Леонид был удивлён. Но не тем, что снова возвращаются к жизни уже отклонённые главком сценарии. Об этом он сейчас не думал. Он был удивлён Денисовым, спокойствием его, уверенной его силой. Ведь тот сейчас как бы походя брал ответственность за историю с прошлогодним сюжетом на себя. Снимал её с чужих плеч и наваливал на собственные.
— Признаюсь, я решил ничего не говорить вам до поры, сомневался, что получится, — продолжал Денисов. — Позвонил кое–кому, написал пару письмишек и стал ждать. Получилось! Дело в том, что в министерство пришёл новый замминистра — умный, образованный, молодой. Того и гляди министром станет. Вот я ему и написал о наших сценарных бедах. А он взял да и вы* звал вас. Рады?
Да, Леонид был рад. Да, это было здорово. Но не тому он был рад, что едет домой, не это было здорово. Радовал его сейчас Денисов, здорово было, что есть на свете Денисов — человек, с которым не пропадёшь.
А тот продолжал:
— Оба сценария совсем не так плохи, в них правда есть, люди живые. — Он улыбнулся, лукаво сощурившись. — Ну, как в этом вашем сюжете прошлогоднем, — промелькнула улыбка, не задержалась. — Отбейте, Лёня, хотя бы один сценарий. Это не работа, то, что мы снимаем. Это не занятие для взрослого человека, будь то режиссёр, актёр, начальник сценарного отдела или директор студии. А годы идут, годы идут. Подумайте, Лёня, ведь мы тут с вами жизнь кладём. Мозг, сердце. На что?
Ведомая Чары Гельдыевым, в кабинет вошла сухонькая женщина в белом халате, сутулая и в очках.
— А, скорая помощь прибыла! — приветствовал её Денисов. — Ну, Клавдия Ивановна, каков ваш диагноз?
Сухонькая женщина, и верно очень похожая на врача, насмешливо из‑под очков глянула на Леонида, укоризненно затем покачав головой.
— Что ж это вы, дружочек, так небрежничаете? — Помолчала для порядка, подумала, смежив веки: врач да и только, — Я посмотрела журнал… Да, и музыка и дикторский текст ложатся как раз на эту стену с лозунгом… — Снова помолчала. — Попытаюсь что‑нибудь сделать…
— Попытайся, Клавдия, очень прошу, — сказал Чары Гельдыев. — Как режиссёр тебя прошу, — он гордо выпрямился. — Редактор–медактор — это все, конечно, имеет значение, но я сам монтировал журнал, и там, между прочим, моя фамилия на титрах.
— Твоя, твоя, Чары, — сказал Леонид, невольно залюбовавшись Чары Гельдыевым. Голова откинута, глаза смелые. — Но я, между прочим, кончал киноинститут, а ты в режиссёрах совсем недавно. Прав Бочков, плохо я тебе помогал.
— Слушать вас стыдно! — Это сказал Денисов. — Какие благородные, учтивые, бесстрашные рыцари. Урок на будущее. А сейчас вы тут друг перед дружкой могли бы и не расшаркиваться. Клавдия Ивановна, прошу вас, отправляйтесь в лабораторию, явите нам своё мастерство. А вы, сэр, не теряйте времени и оформляйте командировку. Что ж, кому что на роду написано: одному — в Москву лететь, другому — с Бочковым препираться. Оформляйте, оформляйте командировку.
Хороший ты человек, Сергей Денисов, надёжный ты ДРУГ…
Дальше всё пошло, как в нотной записи, когда композитор решает прогнать свои звуки вскачь и принимается кричать на них: «Аллегро! Престо! Престиссимо!»
Срочно была отстукана Ксенией Павловной командировка, тут же подписанная Денисовым, бегом, бегом были получены деньги в кассе, хотя бухгалтер упирался, денег, как всегда, было на донышке, и бегом, бегом услали администратора за билетом. Этим администратором был Птицин.
— Билет в Москву? На самолёт? На завтра? А сто граммов поставишь?
— Двести.
— Билет будет. Встретимся в «Фирюзе»! — Взял деньги и умчался — толстый мальчик на побегушках, облысевший уже мальчик.
Пока вершилась вся эта суета, Александр Тиунов преданно не покидал Леонида, был всё время рядом, молчаливо сочувствующий и важный, каким и надлежало быть человеку, оказавшему приятелю неоценимую услугу. Ведь проскочи журнал на экран с такой накладочкой — по головке бы не погладили.
А Леонид, с азартом включившись в беготню по студии, то и дело сам себя спрашивал: «Рад? — И всякий раз отвечал: — Да, рад», — но никакой радости не испытывал, всё время помня, что где‑то в недрах студии маленькая женщина в белом халате и в очках склонилась сейчас над монтажным столом–мувиолой и, как хирург какой‑нибудь, вершит свою операцию, от исхода которой и будет зависеть, радоваться Леониду или нет. И он всё время ждал, что его окликнут, что выйдет в коридор женщина в белом халате и, как в больнице, оповестит: «Операция прошла успешно!» Он очень надеялся на это. Слишком уж всё было нелепо, и эта нелепость должна была истаять, сгинуть. Он летит в Москву, у него радость, а эта нелепость гнетёт его, не даёт обрадоваться.
Леонид ещё издали увидел вышедшую из дверей лаборатории Клавдию Ивановну и бросился к ней, ещё издали пытаясь понять по её лицу, какое известие его ждёт. Лицо у Клавдии Ивановны, как у заправского медика, было непроницаемо.
— Пойдёмте, — только и сказала она, взяла Леонида за руку и ввела в лабораторию.
Тиунов, естественно, последовал за ними.
А Чары Гельдыев уже был там. И так сиял, что Леонид сразу уверовал: операция прошла успешно.
Новинка на студии, трофейная мувиола, соединённая с монтажным столом, весьма напоминала стол операционной. Или это только так показалось Леониду? И на этом операционном столе сейчас была распластана лента злополучного журнала.
Не произнося ни слова, Клавдия Ивановна пустила мувиолу.
Дёрнулись, ожили люди в кадриках, началась там — в маленьких пространствах, стеснённых перфорацией, — жизнь. И музыка зазвучала. И голос диктора, набирая силу, волнуясь и радуясь, начал говорить о надежде, которую несёт с собой весна этим людям, скромно празднующим её приход. И вот она — стена сельсовета. Белая, но с дождевыми потёками, с отбитой по углам штукатуркой. И вот сейчас и промелькнёт на этой стене первомайский лозунг, который не ко времени и который выдаёт с головой Леонида Галя: мол, сюжетик‑то этот из прошлого года…
Стена сельсоветская продолжала подрагивать в кадре, голос диктора все взволнованней становился, музыка все громче, а лозунг так и не появлялся. И вдруг что-то лишь на миг запнулось в музыке и что‑то лишь едва приметное случилось с голосом диктора, ну, вроде бы у него воздуха не хватило в груди от волнения. И все. И все. И стена сельсоветская исчезла, и уже холмы замелькали, утыканные точечками–головками тюльпанов. И все!
— Не может быть! — вырвалось у Леонида. — Как же так?
— А как слышите, — сказала Клавдия Ивановна без всякого торжества, не похваляясь своим умением, своим мастерством монтажницы, которая вот и музыку свела и слова диктора свела, никак их не покалечив, а лозунга на стене будто и не было. — Повторить?
— Повторите.
И снова замелькала на крошечном экране бело–серая стена сельсовета, снова, набирая силу, зазвучала музыка, взволнованно заговорил диктор. «Будет урожай! Будет!» Ну разве что последнее это «Будет!» вырвалось у диктора как‑то уж очень стремительно, будто он от волнения заикнулся на этом слове.
— Ну, заика–диктор — это уже не ЧП, за это с работы не выгоняют, — сказал Тиунов и сановито хохотнул, безмерно довольный своей шуткой и вообще собой во всей этой истории.
— Почему заика? — не согласился Чары Гельдыев. — Радуется человек…
Прибежала запыхавшаяся Ксения Павловна, пришёл следом Денисов, невозмутимый, улыбающийся. Им тоже продемонстрировали заику–диктора. И раз, и другой.
— Здорово! — похвалил Денисов.. — Цены вам нет, Клавдия Ивановна. И такое сокровище отпускает, увольняет «Ленфильм». Нет работы! Нечего делать. Стоит, буксует наш кинематограф. — Он жаловался, но слова у него выговаривались так весело, что трудно было расслышать их горький смысл. — Итак, Галь, в добрый путь. Летите, летите в свою Москву, раздобывайте нам сценарий. Желаю счастья, старина.
Они обнялись.
6Весна! Господи, как хорошо, весна! В Ашхабаде Леонид не заметил её прихода, она там всю зиму тлела. И в январе, и в феврале случались такие солнечные дни, что можно было посчитать их весенними.
