Василий Еловских - Старинная шкатулка
— Да это ваши, ленинградские, — затаенно, про себя усмехнулся дядя. — Думают, раз Сибирь, дак и распускаться можно.
— Да ты что!.. — испуганно возразил Виталий. — Слушай, дядь Миш, а почему ты в сапогах? — Он недоуменно поглядывал на дядюшкины стоптанные сапоги.
— Чего? — переспросил тот, хотя расслышал вопрос.
Племянник замялся:
— Вроде бы и неудобно спрашивать. Ты уж извини, пожалуйста.
— Да ничо. Говори, говори.
— Почему ты в сапогах?
— Хм! А в чем мне быть?
— Да ведь тепло.
— Ну и что?
— Сухо.
— Ну!
— Я бы, например, никак не смог.
— Обувью нас Ленинград снабжает. И нам высылают тока сапоги. А туфли для ваших щеголей оставляют.
— Ну да!.. — заулыбался племяш. — Рассказывай!
— А я завсегда в сапогах. — Это он сказал так из упрямства. На самом-то деле всяко бывает — и в туфлях ходит, и в сандалиях.
— И зимой и летом в сапогах?
— А чо это зимой-то?.. Зимой, конечно, в пимах. Если зимой поехать в сапогах, скажем, за сеном, то и без ног можно остаться. Это тебе не город.
— А летом не снимаешь?
— Почему не сымаю? — опять затаенно усмехнулся дядя. — Когда ложусь спать, то сымаю.
— Это ясно. А днем все время?..
— Да ведь у нас же осенью грязища. Это тока тут вот песочек.
Племяш забавлял его наивными вопросами, и Михаил Никифорович весело думал: «Как робенок, ей-богу. Все просто».
Осень и на самом деле была гнилой, то и дело моросил хилый дождик; дорога еще ничего — кое-где сохранилась, а в низинах не просыхала грязь, какие уж тут туфли. Мелькнула мысль: надо будет выбрать время и съездить за туфлями в районный универмаг, купить сразу пары две и, если устоится ведро, сбросить сапоги, а то получается так, что, кроме сапог, вроде бы и надеть-то нечего: сандалии не для осени, а туфлешки поизносились, каши просят. Говорить обо всем этом не хотелось, больно уж самоуверенный голос у племяша, будто все-то он знает и до всего дошел. Хотя, где уж, что уж!.. Михаил Никифорович, действительно, хорошо, удобно чувствовал себя в сапогах, куда лучше, чем в ботинках.
— Извини, дядя Миша, но я что подумал… Такая жарища, а ты в сапогах, да еще и в черном костюме. Это я тебе как дяде…
Племяш глядел по-детски наивно. И улыбался. Славная улыбка — тихая, дружеская, ничего не скажешь. Но Михаилу Никифоровичу стало вдруг обидно.
— Да ты что, дядь Миш? Я ж по-родственному. — Племяш замялся, видимо, начал понимать, что не надо говорить об этом — не время и вообще лишнее.
— Ну, договаривай, не бойся.
— Да ладно! Давай поговорим о чем-нибудь другом.
— Нет, уж коли начал, так продолжай. Я, брат, не люблю, когда не договаривают. Я это гадство не терплю. Ну!..
— Ну, хорошо, хорошо! Я бы, к примеру, надел что-нибудь легкое и светлое.
— Хм! Под физкультурника.
— Видишь ли…
— Если б я футбол пинал иль наперегонки бегал. Да мне, слава те господи, уже за пятьдесят перевалило. Михайло-то, скажут, спятил, никак. Хы!
Помолчали. Племяш вроде бы утих. А дядя раззадорился, ему хотелось доказать свое.
— У меня, знаешь, какое хозяйство? Пройди-ка наши поля с края до края. Подожди!.. До Марьиного болота километров четырнадцать. Да в эту сторону километра три наберется. Семнадцать километров. Да скота стока. Тут глазоньки да глазоньки нужны. И сама деревня не маленька. Представляю, что люди скажут, ежли я физкультурную одежу напялю.
— Ну это твое дело. Зря я поднял этот вопрос. Ты уж извини меня.
«Как на собрании: поднял вопрос», — подумал Михаил Никифорович.
По всему видать, племянничек упрям, ишь как лоб-то нахмурил; улыбался, улыбался и сразу — нахмурился: морщины как у старика, губы поджаты.
— Да светлый-то костюм у тебя через недельку в темный превратится. — Михаилу Никифоровичу стало смешно. — Здесь не тока пыль. Тут и грязи-то по уши бывает. Нам надо для работы что-то попрочнее. Знаешь, когда я этот костюм покупал?
— Когда?
— А лет десять назад.
— И с той поры носишь?
— Ношу. А чего не носить. Праздничное пальто зимнее я вскоре после войны купил. И до се ношу. Я подолгу ношу. Не треплю. Пускай уж городские модничают. Им там кое-кому делать-то неча.
— Ну это ты зря! У каждого свое дело.
— Зря! Хм! Я вот как-то в Москву махнул на выставку. Так смехотура, ей-богу! Стоит мужик на улице и какие-то билетики продает. Здоровенный такой. В шляпе и при галстуке. Вид, ну прямо как у генерала. Ему бы, милому, сено возить или дрова колоть, а он — билетики. В столовку зашел, а там мужик молодой хотел пальтишко на меня надеть. Что б я, значит, ему деньжонок подбросил. Умора! Или в гостинице. Сидит, как его?..
— Администратор.
— Да. Сидит, такой уж важный, такой уж важный. Рожа гладкая, как у большого барина. Не подступись. Даже разговаривать толком не хочет. Все через губу… Выпендривается перед деревенскими-то, корчит из себя. Министра изображает. А посади туда мою учетчицу Верку, в тыщу раз лучше сробит. Потому как не велика там бухгалтерия. Хотят все — шалтай-болтай.
Михаил Никифорович редко наезжал в города. И всегда чувствовал себя там пресквернейше: бесконечные вереницы куда-то несущихся машин, каменные дома-громадины, шикарные витрины магазинов и адовый шум ошеломляли его; он невозможно уставал, становился вялым, молчаливым, безропотным и старался поскорее смотаться домой. Вспоминать о тех поездках было, в общем-то, неприятно. Разговор с племянником тоже был не совсем приятен ему, и Михаил Никифорович говорил грубовато и иронично:
— Этим… с билетиками можно и модничать. А я вот мотаюсь с утра до ночи как окаянный. Так напластаешься за день-то, что и язык не ворочается.
Виталий улыбался, и это раздражало Михаила Никифоровича, он все больше и больше мрачнел.
«А в моем дядюшке есть что-то патриархальное, этакое… стародавнее. Даже примитивненькое, пожалуй. Такого не переубедишь. Тяжеловес. Кряжист. Как из земли вырос. Скучная все-таки у него жизнь».
А у дядюшки свои думы: «Худосочный какой. Согни — и переломится, как хворостинка. Поставь такого попрыгунчика на сенокос — дня не выдержит. Кишка тонка. Нет, жизнь в деревне куда здоровее».
Вглядевшись в молчаливого мужа, жена спросила встревоженно:
— Что с тобой?
— Ничего.
Она так хорошо изучила мужа, что безошибочно чувствовала, когда он не в духе, когда у него что-то не ладно, что-то не то.
— Садитесь, я уже к столу приготовила.
Михаил Никифорович налил всем троим по стакану бражки. Виталий отодвинул свой стакан. В быстрых, пренебрежительных движениях его руки было что-то оскорбительное.
— Ты чего?
— Брагу не пью. Это же отрава.
— Ну, а мы люди простые, деревенские. Нам и брага нипочем. Я тебе водочки лину.
Племянник выпил только две рюмки водки. А Михаил Никифорович опорожнил графин браги и четушку водки. Хотел было еще наполнить стакашек, да жена воспротивилась:
— Хватит нагружаться-то, еретик окаянный. Уже налил шары-то, будь ты неладен!
Когда Михаил Никифорович ехал со станции, ему не хотелось разговаривать, а сейчас вот захотелось; всегда хочется, когда выпьет. И он начал ершисто:
— Как-то не так ты смотришь на нас, ядрена-матрена! А знаешь, кто по всем показателям на самом первом месте-в районе? Наш колхоз «Знамя труда». А по колхозу опять же моя бригада лучшая. И по урожайности лучшая, и по другим делам. У нас все честь по чести. Только по надоям сплоховали. Была у нас тут одна дуреха. Дескать, в корове молоко не прокиснет. По надоям меня Ванька Самсонов обогнал с бригадой своей. Но и по надоям перегоним, вот увидишь. Дай тока срок. Я на это дело уже поставил самую бойкую бабенку Настю Токареву. А она не любит в пристяжке бежать, всегда — коренная. Мать, дай-ка папку. Да вон ту на комоде.
Он торжественно раскрыл пухлую красную папку и начал показывать вырезки из газет, фотоснимки, почетные грамоты.
— Видал? Это про меня и про мою бригаду.
— Дядя Миша, а почему ты говоришь: «Моя бригада»?
— А как? Это ж не чья-то, а моя, ясное дело. Это ж я ее… Я тянул… Бывало, даже ночами не спал. — Он стукнул себя кулаком по груди. — Ты что, не веришь? Не веришь?!
— Чего орешь-то, чего разорался-то на всю улицу? — замахала на него руками Мария Прохоровна. — Опять нахлестался как зюзя. Сладу с тобой никакого нету, христовый.
Племянник поерзал на стуле и проговорил уже другим голосом — тихим, неуверенным:
— Да, я еще от мамы слышал, что ваша бригада хорошо работает. И вот по газетным вырезкам тоже видно… А как ваши колхозники обеспечиваются материально?
— Да ничего теперь. Не голодуют. Нормально живут, грех жаловаться.
— А вот скотины во дворах вроде бы и не видно.
— Есть. Но маловато. Молодые вот… те не хотят возиться со скотиной.
