Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть
— Братцы! — вскричала вдруг Чернявая. — Едем завтра после зачета на Андреевское!
— Можно, — делая ход, произнес один из шахматистов, — если в конце дня…
— Отчего ж… — делая ход, пробормотал второй шахматист, — часика в четыре…
Беленькая радостно захлопала в ладоши:
— Ура! Великолепная идея! — Она посмотрела на Фомичева… — Истинно сибирский уголок! Вот увидите!
— Похоже, ты кому-то свидание там назначаешь! — сердито воскликнула Чернявая и, вырвав у покрасневшей подруги ложку, стала помешивать кашу сама.
Гитарист снова взялся за гитару, шахматисты расставляли фигуры для очередной партии. Подложив под голову рюкзак, Фомичев растянулся на свободном бревне. Собака подошла и прилегла рядом, свернулась в клубок. «Ничего нового, — устало подумал Фомичев, — почти так же, как дома, в тундре. И слава богу!» Закрыв глаза, он протянул руку, погладил жесткий, излучающий тепло мех. И ощутил горячее прикосновение собачьего языка.
Когда он проснулся, никого вокруг не было. Даже собаки. Только котелок с остатками рисовой каши стоял в изголовье. И ложка из каши торчала. Фомичев немного почесался — комары за ночь вволю над ним потешились, — подошел к реке, умылся. Съел кашу и, вымыв котелок, поднялся на обрыв. С неизменным постоянством плескался возле музея золотисто-алый фонтанчик Вечного огня. Фомичев купил билет, вошел в музей, долго стоял там у скелета мамонта. Самый, оказывается, крупный из найденных на территории страны… Здесь, на Тюменщине, найден. Гм-м-м… Найден? Или… М-да-а-а… Действительно, крупный экземпляр. Под потолок. А длинные бивни — на подпорках, как ветки яблонь. Внизу, на подставке, лежал еще один череп мамонта. Точно такой же. Словно запчасть. В следующем зале обратил на себя внимание Фомичева железный ящик сейсмостанции, с помощью которой нашли несколько месторождений. Тоже древность в своем роде, исцарапанная вся, металлические ручки отполированы множеством шершавых ладоней, блестят, как никелированные; углы побиты…
Когда Фомичев вышел из музея, как раз такси. Поехал по адресу, найденному в чехле зонтика, в больницу. Оказалось, это родильный дом. А Бронников про больницу написал. Стеснялся, что ли? Посещения, как и следовало ожидать, были тут запрещены, но в нижнем этаже имелась специальная телестудия. Фомичева усадили в кресло, показали, куда нужно смотреть. И вот на экране появился коридор третьего этажа. Мешки с бельем слева. Справа — стенгазета. «За здоровое материнство!» Даже несколько строчек можно прочитать: «Интразональный (внутрь носа) метод иммунизации живой вакцины…»
Но вот на экране появилось чье-то лицо. Мужчина какой-то, довольно молодой. В белом халате, в белом поварском колпаке. Врач? Взгляд острый, изучающий.
— Это вы Бронникову спрашиваете? — послышался из репродуктора энергичный голос.
— Да.
— А кто вы ей? Мужа ее я знаю… А…
Кто-то сбоку отодвинул его, отпихнул, можно сказать. Появилось знакомое, взволнованное лицо жены Бронникова. В халате, в косыночке…
— Здравствуйте, Алена Михайловна, — поклонился экрану Фомичев, — я из Базового, со Сто семнадцатой. Может, слышали, с лазаревской…
— А-а-а! — сразу заулыбалась она.
«Какая красивая!» — подумал Фомичев.
— Слушай, ты в теплицу случайно не заходил? Как там?
— Мимо проходил позавчера ночью. Свет горел…
— Ну, свет там всегда горит, а Машу не видел?
— Вообще-то шевелилось что-то…
— Ну, ясно — она! Как Коля мой? — и не дожидаясь ответа: — Ретранслятор уже поставили? — И снова не дождавшись ответа: — Со Сто семнадцатой, говоришь? Как там у Гогуа дела? Пришло ему письмо сверху? — она показала на потолок.
— Пока нет.
— Бедный! Дед этот так его вокруг пальца обвел — ужас! Представляешь, он из армии является, Гогуа, а дед — ни в какую! Самому, говорит, заведовать музеем нравится. Вот тебе и древнее оружие! Стрелы, пики, кинжалы, подлость, коварство и вероломство! По одному списку! Он ведь сначала к нам, в Базовый, махнул, Гогуа, после службы. Вы, говорит, кинжал похитили? Подошел, снял его с ковра — и назад. А через месяц является. Возьмите, говорит, кинжал, дарю. Ну, я Колю попросила, его на буровую взяли… Он как там у вас зарабатывает? Прилично?
— Как все, — пожал плечами Фомичев.
Теперь она молчала. Выговорилась… И доктор, поджав губы, молчал. Стоял рядом с ней и молчал. А Фомичев смотрел на них, на экран телевизора, словно увлекательный телефильм просматривал, и тоже молчал. По одной щеке ее, по левой, кажется, — там ведь, на экране, наоборот все — поползла слезинка. Тогда Фомичев торопливо расстегнул рюкзак, вырвал из него японский зонтик, нажал кнопку. Зонтик раскрылся, как вспыхнул. По синему полю алые маки.
— Это вам!.. Николай Иванович прислал… Жаль — телевизор у вас здесь не цветной, — Фомичев стал пальцем показывать на цвета, — маки — красные, поле — синее!
Какая-то бесконечная слезинка. Течет и течет. Медленная. Доктор, поджав губы, молчал. На заднем плане появилась толстая, еле в экран вместилась, пожилая медсестра. Мешки с бельем ворочала. Алена Михайловна оглянулась на нее, подождала…
— Передай моему… Передай Бронникову, пусть не волнуется, без сына я не…
Доктор зашевелился, подозрительно ожидая конца ее фразы. Алена Михайловна гневно на него глянула.
— Да, да! — произнесла она. — В сотый раз вам повторяю! Требую! Ребенка необходимо сохранить! Любой ценой! — И к Фомичеву: — Так и передай! Любой ценой! Пусть меня не станет, зато сын… Ребенок…
Доктор метнулся. Экран телевизора погас. Через минуту он снова засветился, но Бронниковой уже не было.
— Свидание закончено, — сурово произнес доктор, — больная устала. Общее состояние — удовлетворительное!
Долго еще сидел Фомичев перед немым, безжизненным оком экрана, держа над головой раскрытый японский зонтик. Опомнился наконец, поднялся. Разыскал сестру-хозяйку, ту самую, что мешки с бельем только что на экране ворочала. Толстая, вся в белом, похожа на хорошо взбитую подушку.
— Бронникова? Знаю ее, знаю. Шустрая! Тут ведь у нас всякие есть, и неаккуратные бывают. А она — ни-ни! И уж такая шустрая! Соленого огурчика девочке одной недавно захотелось. Поди, знаешь, на солененькое их в это время тянет. Так Алена по всем этажам прошлась, во все холодильники заглянула, сперла у кого-то огурец — и ей. Ага! — Она с сомнением посмотрела на зонтик: — Как же он действует?
Фомичев показал. Постояв под просквоженным солнцем японским шатром, отчего вся ее необъятная фигура запестрела алыми и синими зайчиками, смущенно засмеялась:
— Хорош предмет! Только поможет ли?..
13-бГород уже давно работал, двигался, жил. Со всех ракурсов — в фас и в профиль — демонстрировал он Фомичеву, подзабывшему, что это такое — город, свой кирпичный и бетонный, стеклянный и стальной облик. И, пробензиненный, начиненный белесой цементной пылью и черными микроалмазиками угля, резал глаза, щекотал ноздри воздух. И мчались, мчались, чуть ли не стукаясь бортами, чуть ли не задевая друг дружку, автомашины, нескончаемо, упорно, как в кошмарном, но бодром, скоростном сне. И, серые, расплавленной лавой взметнулись к небу и как бы застыли в том положении, в каком застиг их взгляд Фомичева, дворцы главков. О, какое напряженное, неутомимое действие чудилось, просвечивало сквозь окна и окна. Сквозь сами стены! Гуд шел от этих главков. Да, да, электрическое, на грани вспышки, на грани пережога неумолчное гудение. Как из трансформаторных будок. «Не трогать! Смертельно!» Штаб… Город-штаб. И он, Фомичев, явившийся сюда из тундры за картошкой. Во исполнение приказа-просьбы начальника НРЭ. Как ему проникнуть сюда, в этот гигантский электронный мозг, со своей смехотворной проблемой? Все равно что на полном ходу вскочить в проносящийся мимо поезд. Отбросит, сомнет…
Фомичев налег плечом и боком на тяжелую дверь одного из офисов. Торопиться некуда — он долго изучал обстановку. Ходил по коридорам, таблички на дверях читал, покупал в киосках, которых на каждом этаже было более чем достаточно, газеты и стержни для авторучки, а на четвертом этаже даже приобрел без всякой очереди билет в Тобольск на сегодня, в полночь. Спустился в подвал, где находилась столовая, и пообедал. Ничего готовят, почти так же, как Зоя у них на буровой, на Сто семнадцатой, Галю Лазареву вспомнить, так та лучше даже готовила. И меню обычное: щи да каша — пища наша. С картошкой и здесь, как видно, швах дело. Ну, благословясь — да в воду! Выбрал отдел, как ему казалось, самый могущественный, вошел в приемную.
— Павла Викторовича нет, — оторвавшись на секунду от машинки, встретила его холодным взглядом птица-секретарь с длинными наманикюренными ногтями. До того длинными, что даже просвечивали на солнце. «Как она такими по машинке бьет? Может, они пластмассовые, съемные?» — И когда будет — неизвестно, — бросила она, не отрываясь от машинки.
