Владимир Крупин - Спасенье погибших
Лева позволил себе паузу, он завершил труд пришивания. У Анны Феоктистовны был приоткрыт рот.
— Вот и все, — объявил Лева. — Мы прибыли сюда, она ждала внизу. Когда спустились, стояла машина с открытым багажником, бумаги из тележки были перекиданы в него, вот и все. Сумма была сунута в руки со словами «можно не считать». Машина уехала. Такси, номера не запомнил. Осталась эта жалкая пачка, не сорить же ею, привезли в тележке на пункт и стали говорить о своих девочках. Решили, что все-таки они порядочные стервочки, что любят из-за денег, но нам-то что. Решили встряхнуться. Все, Леша. Больше от меня не добились бы и на Лубянке. А тут сегодня в милицию. Я дрогнул. Но думал, представь себе, из-за девчонок. Потому что в эти дни мы с ними виделись. Накормили, напоили и спать положили. А не ложатся. Как? Я в таких случаях прост, как солдатское сукно, — по морде. Она реветь и сквозь кровоподтеки сообщает, что вовсе не из-за тряпок полюбила — я ей в ресторане тряпья обещал подбросить, да и подбросил бы, я человек не скупой, пока люди тянутся к чтению, источнику знаний, не обеднею, пообещал, а тут надо же — с самоотверженностью столкнулся. Выпивши был, Анна Феоктистовна, вот ему не нравятся такие подробности, но понять можно, не поверил и изметелил. И когда пришли с вызовом, думал, из-за нее. В общем-то, лишь бы восемнадцать исполнилось, чтоб не растление малолетних, неприятно же супруге на суде услышать такое. Нет, пожалуйста, тут и юные друзья общества книголюбов, тут и по морде схлопотал, тут и воротник оторвали, но тут и облегчение испытал. Сижу и думаю, что эту девочку я тоже полюблю. Ее Вика зовут. А бумаги я вам отдам, и прошу меня более не числить в знакомых. — Он встал, обулся. Полюбовался швом на дубленке. Подумал. — И другую сотню прощаю. Не будем мелочны. Из уважения к школе. Все-таки именно школа выучила меня читать и особенно считать. О, математика — великое дело. Если б все только считали, а меньше болтали, давно б прогресс прогрессировал. А Вику воспитаю и, может, женюсь. Уж очень моя теперешняя жена ненасытна. Ох жадна. В прошлом году лечилась на Золотых песках, нынче к этой болезни добавила такую, что нужен непременно Балатон. А ведь для кустотерапии хватило бы и шахтерского санатория, нет, ей Венгрию подавай. Зная ее, предвижу, что соцстран ей вот-вот будет мало. Уж делает закидоны: «Левушка, у меня такое состояние, что климатолог советует Грецию». — Лева показал небольшой, но крепкий кукиш. — А Вика — ангел: «Зачем, зачем ресторан? Давайте просто посидим в парке. Давайте на ВДНХ». Ха! Очень жалею про рукоприкладство. С женой понятно — профилактика, но ведь тоже палка о двух концах, вроде и проучишь, но потом за учебу она вытянет, что ей надо. Ну что, простимся? Вике на аттракционы хочется. Руку!
Честно скажу, я чувствовал себя обманутым.
— Богатый какой, — говорила Анна Феоктистовна, провожая меня, — ничего я не поняла, что говорит. Он дочку, что ли, свою ударил? Так зачем в ресторан водил? Так это от жены дочка? Или жена больная и родить не может? Он и тогда так все быстро — тыр-пыр: «Бабка, пофартило тебе. Держи!» Железными рублями заплатил, а я от своих не знала как избавиться: кассирши их не любят.
Живем дальше
Сообразив, что в школу поздно, я все-таки позвонил в учительскую. Никто не подошел. Лильмельяне звонить не рискнул, нет сил слушать выговор — не мальчик. Виноват, но жалобных речей я, как обломовский Захар, не люблю. По дороге решил зайти к дяде Сереже, сходить с ним в его бывшую комнату.
Дядя Сережа обычно подметал в загородке, потом нес сдавать «хрусталь», потом собирал кружки. Ужасное известие ждало меня — ночью дядя Сережа замерз до смерти и был увезен. Куда?
— На учебные пособия, — сказал мне дрожащий с похмелья мужичонка. — Печень будут в банке в спирту показывать. Чтоб не пили. А она уж зато напьется. Тут он и лежал, — показал мужичонка под ноги копящейся очереди. — Я с пяти тут. С утра такой колотун был, иду, думаю, может, еще кто прибредет, может, хоть аптеки дерябнем, когда не на что надеяться, так на что угодно надеешься, так ведь? А ты кто Сереже?
— Знакомый.
— Ну. Как и я. Иду, а тут менты его и грузят. Странно вообще-то: Сережа пить пил, но до упаду не перебирал. Видно, вчера кто-то ему чего-то крепкого влил. Он и вырубился. А ночью, вишь, подмерзло. Я тоже так же как-нибудь загнусь.
Милиция была рядом. Но дежурный сказал, что это было в ночную смену.
— Посмотрите, куда увезли.
Он посмотрел.
— Не успели записать.
Я решительно пошел к дому дяди Сережи. Дверь открыла очень недовольная женщина в нейлоновом стеганом халате. В прихожей висел милицейский мундир. Я спросил, не осталось ли что из вещей бывшего соседа.
— Мы все ему отдали.
— Выкинули на площадку.
— А вы хотите, чтоб он вшей занес? Вы его к себе ночевать водили?
— Меня интересуют не вещи, а бумаги мужчины, который с полгода назад жил у него. Можно, я посмотрю?
— Нечего смотреть. — Все-таки она провела меня в бывшую дяди Сережину комнату. Там был совершен полный ремонт. — Что он за птица такая важная, уже не вы первый. Деньги, что ли? — спрашивала женщина. — Не было денег. Ни в матрасе, ни в подушке. Мы их сожгли.
Я попросил заглянуть на антресоли, вспомнив шутку Олега, что в городе тоже есть полати, только их обозвали антресолями. Пустые банки, старый самовар, синтетическая елка, мышеловки. Но в углу усмотрел листок. А уж почерк Олега я отличил бы из тысячи. Но этот листок был единственным.
Только в лифте вспомнил, что даже не сказал ей о смерти дяди Сережи. Листок прочитал сразу:
«…Слышь, Петя, слышь! Да отлипни ты от футбола, не корову проиграем, слушай сюда. Чего мне славянофилы давеча баяли: говорят, не зря народ Петра Первого антихристом назвал, что подтверждают народные песни, а они не лгут, смотри оба тома Киреевского. И чего им, Петя, сказать? Каким козырем хлестнуть? Говорю: а вы рондо Вебера «Вечное движение» в исполнении Гинзбурга слушали? Отвечают: да, слушали, и это хорошо! Говорят: в этом есть мелодия, а где мелодия, там и музыка, а где музыка, там гармония, а где гармония, там жить можно, но Петр Первый — антихрист. Вишь, Петя, как они, вроде и уступят, успокоишься, а они за свое. Россини слушают, увертюру к «Сороке-воровке» слушают, я наблюдаю. Дело идет к Верди. Слушают. Думаю, размякли. Ну как, ребята, как с Петром? А с Петром, отвечают, все так же. Ну что ты с ними будешь делать! И ведь крепнут в гонениях! Петя!..»
Дома ждала такая картина — жена пила чай с… Идеей Ивановной. Какая умница, подумал я и про ту и про другую. Пора дружить.
Рассказал им о враче, о милиции, о Леве, о дяде Сереже. Ида жадно листала бумаги Олега. Повернулась к жене: «Можно, я буду курить в комнате?» Ушла. Жена налила мне супу, села напротив и выразительно вздохнула. Много чего значил ее вздох.
Заварив свежий чай, я понес его в комнату. Жена шла следом.
— Чаю выпейте, — пригласила жена. — Мы с мужем такие чаевники, и Олег говорил: без кофе проживу, а без чаю вымру. А как отдельно стал жить, много кофе пил.
— Слушайте, — резко прервала Ида. — «Как странно все, — прочла она совершенно другим голосом, мягким, глубоким, — как странно все. Сейчас прочел фразу о правиле жизненного поведения «Строгость к себе, внимание к другим», прочел случайно, в случайно открывшейся книге, и был до того рассеян, что поставил на полку и забыл, какую книгу брал, и уже отошел от полки, как фраза воссияла великим смыслом. Строгость к себе, внимание к другим. Да, да, больше ничего не нужно. Кинулся к полке и судорожно искал эту книгу, тщетно. Расстроился и ходил гулять. И успокоился. Ведь я запомнил, так и буду стараться. Сидел на детской площадке, тиранил себя за отношение к семье. И было два события. Далеко-далеко блеснула зарница. Я думал, что это зарница, а это была молния, о ней сказал надолго опоздавший гром. И снова медленно блеснуло, и снова тягостное ожидание грома. Но там-то, там-то, где идет гроза, там же страшно гремит, там страшно! В траве играл щенок, я и думал, что щенок, и нагнулся погладить, как еле успел отдернуть руку: это оказалась старая злющая собачонка. Я встал и услышал, что противно скрипят качели, и, видимо, давно скрипят, потому что маленькая девочка говорила той, что качалась: ты обещала, а сама все качаешься и качаешься».
— Леша! — сказала Ида решительно. — Ну-ка давай про этого Леву подробнее.
Пришлось снова рассказывать про милицию, про ребят, про Леву, про старуху.
Зазвонил телефон, жена сняла трубку.
— Да, да. Добрый вечер. Ой, простите. Да, дома. — И мне: — Ой, как нехорошо, что ты сразу не позвонил. Подойди.
Я стал объяснять Вере, что только вошел, что вызывали в милицию, что это связано с Олегом, с его рукописями…
— А моя свекровушка чего выкинула, — не дослушала Вера. — Даже бы мне было простительно, я брошенная, как их там называют, соломенная вдова, даже мне было простительно не явиться на похороны, нет, я все простила, все сделала, подружки помогли накрыть. Вернулись оттуда на автобусе, все в очередь в ванну, надо же руки вымыть, это ж обычай, что нельзя с кладбища землю приносить, ведь, опять же по обычаю, кидали по горсточке, прилипло. Ну вот, помыли. За стол. А ее нет. И кто-то видел, что она уходила в двери. Я выскочила, где там! Ясно, что на вокзал.
