Виктор Лесков - Серебряные стрелы
Она сидела не в силах двинуться с места, ни вскрикнуть, ни заголосить, будто у нее разом оборвалось сердце. «Может, он ранен?» — шевельнулась слабая надежда, и она ухватилась за нее со всем отчаянием. «Только бы не убит, пусть ранен, но только бы живой».
Цепляясь за стену, она зашла в хату, чтобы быстрее поднять Федора, будто от этого зависело спасение сына.
— Вставай, Ваню несут, — потерянно остановилась она над мужем.
Бойцы вошли осторожно, опустили у ее ног плащ.
Командир стоял перед ней, опустив тяжелые руки.
— Прости, мать… В темноте столкнулись с их разъездом. Твой сын шел первым, — сказал он вполголоса, будто не хотел, чтобы его слова слышали все.
Сын лежал перед ней в зыбком свете утра с полуоткрытыми губами, и от этого на его бледном лице застыло, казалось, недоумение. Видно, смерть пришла к нему внезапно.
— Деточка ты моя… — Мать, сдерживая вырывавшийся стон, опустилась перед ним на колени. — Как же я тебя не уберегла…
Она держала его голову в своих ладонях и, не отрываясь, смотрела в родное, знакомое до самой маленькой родинки лицо сына.
А потом она часто встречалась с ним во сне, и всякий раз Иван смотрел на мать грустно, задумчиво и будто с укором.
«Сынок, сынок!» — суетилась, спешила ему навстречу мать, а он молча поворачивался и уходил. Вроде и не шибко идет, а догнать она его никак не может. И сколько ни зовет, сколько: ни просит остановиться — он на нее даже ни разу не оглянется.
И так — почти каждую ночь. А днем она ждала с войны, которая уже кончилась, своего старшего сына Колю. Ждала, хотя давно от него писем не было, да и сны нехорошие свились. Письмо могло затеряться, а снам Петровна не верила. И не знала мать, что теперь только так, во сне, она сможет увидеть своих сыновей.
Первая высота
Нет ничего тягостнее этих минут ожидания падения. Оно неизбежно. Самолет вздыблен вверх, поставлен в небо «крестом», тяги никакой — сектор газа убран до упора, — скорость падает, безнадежно падает до критической…
Никто не видит сейчас лица Николая. Он один в кабине. И хорошо, что над ним только нежная синь мая, словно небо склонилось в светлой улыбке. Ничего этого Николай не замечает.
Взгляни на него сейчас Леся — она бы не узнала! Что сталось с ее любовью! Куда девалось ощущение его молодой удали, где оно, надежное мужское плечо, к которому ей так нравилось тихонько прикоснуться щекой.
В кабине, поникнув, сидел совсем еще юноша, весь в испарине, напухлив губы, ничем не похожий на отважного рыцаря девичьего воображения.
Она привыкла видеть его уверенным в себе, с ярким румянцем на щеках, но сейчас его побледневшее лицо было серым и неподвижным, как маска; взгляд загипнотизирован медленным движением указателя скорости на циферблате прибора. Да, на земле перед девчонкой можно пройтись гоголем — не всякому дано в восемнадцать лет держаться за ручку легкокрылой машины, но в небе — другое дело.
— Вот смотри, скорость уменьша-а-а-ется, — нараспев говорит инструктор, будто ему этот факт доставляет удовольствие.
Капитан Хохлов сидит в задней кабине, отгороженный от Николая Одинцова плексигласовой переборкой, и видит через свое мутное окошко лишь тыльную часть шлемофона курсанта.
Николай отнюдь не в восторге от сообщения инструктора. Он еще замечает, как бессильно шелестит винт в потоке, как, тяжелея, «вспухает» под ним машина. Все это признаки близкого срыва, и холодок страха растекается по его груди, подступает к горлу. Однако он не сдается, крепится духом, тянет ручку управления, удерживая самолет от клевка вниз. Главное сейчас для Одинцова, чтобы инструктор не заметил его страха, не заметил слабеющей воли. Надо держаться, держаться до конца, пенка хватает сил. Отступать некуда! Сейчас, именно в этом полете, решится для него: быть или не быть? Пилотом быть или наземником.
Не все могут быть летчиками. Вон Андрей Верхогляд уже укладывает чемоданчик — так и сказали: списан по «нелетной». И еще четырех ждет то же самое; Может, и ему, Николаю Одинцову, пришла пора собираться домой. Попробовал, как оно в кебе, — оказывается, не только приятные ощущения, а и тяжелый труд, — и теперь, может, самое время кончать это дело, тихонько отойти в сторону. И утешение для себя есть: держался сколько мог, терпел до последнего…
Но ведь и ему тогда, как Андрею, скажет кто-нибудь из однокурсников, панибратски хлопнув по плечу: «Не горюй, дружище, рожденный ползать летать не может!» В шутку скажет, вроде для утешения, но обидно будет до слез. Нет, не такой он, Николай Одинцов, чтобы сдаваться без боя, характер у него настырный. А гордости — так этого добра на двоих хватит. Главное сейчас, чтобы инструктор ничего не заметил. А то развернет самолет на аэродром и после посадки вышвырнет из кабины. Или скажет: гуляй парень! Нам нужны орлы, а не цыпленки. Так рассуждал курсант Одинцов. А капитан Хохлов рассуждал по-другому.
— На какой скорости будем вводить в штопор? — отдаленно слышит Николай вопрос инструктора.
— Сто двадцать, — отвечает он.
— Отлично!
Капитан Хохлов знал, что можно легко напугать молодого человека. Бросит он, инструктор, сейчас машину в пикирование, заложит глубокий крен, а затем из виража сорвет в штопор да придержит подольше, чтобы вывести в сотне метров от земли — и, кто знает, может, это отобьет у парня охоту к небу, если не навсегда, то надолго. Молодежь в опасность надо вводить с чуткостью, осторожно.
— Так, скорость ввода подходит, — Хохлов прекрасно понимает состояние курсанта и постоянно вызывает его на разговор. — Не забыл, какая последовательность выполнения? Рассказывай…
Одинцов тянет ручку управления на себя, хотя все его существо восстает против этого. Человек привык чувствовать под ногами землю и очень чутко реагирует на малейшее изменение равновесия. Чуть где поведет — и рука уже на опоре. А тут никаких опор, ты, почти полулежа, запрокинут на сиденье, чувствуешь его спинку, а перед твоим лицом только голубая пустота. И вдруг ты проваливаешься куда-то вниз.
— Надо дать педаль до упора, а затем ручку на себя, — отвечает он инструктору. Казалось бы, к чему тайне испытания, летит же самолет отлично, как ему и положено, и пусть себе летит тихонечко, зачем ему мешать, вгонять в беспорядочное падение? А надо! Надо для жизни. Никогда курсанта не выпустят лететь самостоятельно, пока он не научится выводить самолет из штопора. В полете он будет один, всякое может случиться. Засмотрится, к примеру, на землю, перетянет ручку на себя и ковырнется. Кого потом звать на помощь, если сам не научен? Там некого…
— Все правильно! Начинаем! Какой будем делать: правый, левый?
«Правый, левый?» Да какая разница Одинцову куда сыпаться, но инструктор его душа человек. «Правый, левый», — еще и выбирать дает. Определенно Николаю он нравится. Другой бы уже давно на него наорал.
— Лучше левый! — наугад решает Николай.
— Отлично, запоминай ориентир. Видишь деревеньку, на нее будешь выводить. Левую педаль до упора!
Одинцов видит впереди внизу, за обрезом капота, нечто вроде детских кубиков, расставленных в шахматном порядке, не сразу понимая, что это и есть его главный ориентир.
— Ну, что сидишь, милый? Работать надо!
Николай робко подает левую ногу вперед, давит на педаль, пересиливая себя, будто наступает своим ботинком на что-то хрупкое.
— Смелее, смелее! — подбадривает его инструктор.
А у Одинцова нет больше сил давить педаль, установилось критическое равновесие.
— Смелее! Вот так, — и Хохлов сам дожимает педаль.
Одинцов икнул, будто его опустили в купель с ледяной водой. Самолет куда-то провалился левым крылом, потащило его вниз, одновременно опрокидывая вверх колесами.
— Ручку, ручку на себя, — подсказывает капитан Хохлов, но куда там, разве Одинцову сейчас до этой ручки управления.
— Вот так, чувствуешь? — инструктор сам добрал ее, несколько раз поддернул до верхнего упора. — Чувствуешь, ответь мне!
— Чувствую, — не очень внятно подал голос по переговорному устройству Одинцов.
Как не чувствовать, если на их самолете управление спаренное, и любое движение в одной кабине дублируется в другой. Все чувствовал Одинцов, поскольку левая рука его неизменно лежала на секторе газа, а правой он держал ручку. Однако сейчас он самому себе казался распростертым над далекой землей, вроде падал с разведенными в стороны руками, и будто он вне кабины, вне самолета, а так, свистит вниз даже без парашюта. В первый момент у него даже дыхание перехватило, и он никак не мог сделать выдох. Земля кружилась перед глазами каруселью, была ровной и сочно яркой. В едином хороводе потянулись аккуратные, прямоугольные лоскуты полей, куртины березовых рот, осколком стекла сверкнул пруд. И в этом установившемся вращении Одинцов начал медленно отходить от испуга. «Так же летишь, только лицом вниз», — отметил он, чувствуя тяжесть своего тела на плечевых лямках парашюта. Николай уже смог перевести взгляд с земли на приборную доску, отсчитать потерянные метры по высотомеру.
