Нотэ Лурье - Небо и земля
Сеня был красивый парень, теперь он стал еще лучше, чем когда-то, в школьные годы. Мягкие светлые волосы, растрепавшись, падали на лоб, словно просились, чтобы их пригладили. Нехамка, поймав его просящий и вместе с тем нетерпеливый взгляд, круто повернулась и пошла в сторону, к току.
— Нехама, подожди! — Сеня не отставал от нее.
— Ну, чего ты за мной увязался, — крикнула Нехамка и ускорила шаг.
— Постой… погоди, — просил он ее.
— Не хочу с тобой стоять!
— Почему?
— Потому!
— Нехама, скажи, почему ты на меня сердишься? — Он преградил ей дорогу.
— Чего ты пристал ко мне? Мне из-за тебя и отдохнуть не удалось, а наши вон уже начали работать.
— Ну, так я вечером приду.
— Куда? — удивленно посмотрела на него девушка.
— Сюда. И буду тут ждать тебя. — Даже и не думай!
— Нехамочка, я прошу…
— Нет и нет, и не проси… Слышишь?
— Я все равно приду. Буду стоять тут всю ночь и ждать тебя.
— Нет, нет… Я к тебе не выйду! — крикнула Нехамка и, придерживая рукой косу, пустилась бежать.
Она прибежала на ток как раз в ту минуту, когда запустили молотилку. Проворно залезла наверх, на горячий от солнца мостик, обвязалась платком и начала орудовать вилами. И все же не удержалась, чтобы не оглянуться на подсолнухи. Сени там уже не было.
Одновременно с молотилкой заработали жатки, тронулся с места комбайн, и степь снова наполнилась шумом.
На разостланном брезенте провеивали обмолоченную пшеницу и тут же ссыпали чистое зерно в мешки. Полные мешки ставили на большие весы, потом укладывали на подводы.
Подводы были украшены красными флажками, а гривы лошадей — разноцветными ленточками. На головной подводе, прикрепленное к двум стоякам, трепыхалось красное полотнище, на котором белыми буквами было выведено: «Наш подарок фронту».
Отправляли первый обоз с зерном.
Уже десять доверху нагруженных подвод выстроились на дороге: ждали, пока подойдут остальные. На пузатых мешках сидели возницы — почти все женщины. На двух подводах поигрывали вожжами старшеклассники, гордые оказанной им честью. На одной, опустив на грудь голову в дырявом брыле, дремал Риклис.
Хонця, старый седой Хонця, шнырял между подвод, заботливо проверял, все ли в порядке. Особенно тщательно осмотрел он подводы, где сидели ребята. Но придраться было не к чему. Один только воз, на котором сидел Риклис, был весь забрызган засохшей грязью.
— Эй, Риклис! — окликнул его Хонця, еле сдерживая раздражение.
— А?.. Ты меня? — встрепенулся тот.
— Скажи-ка, работяга, — сердито глянул на него Хонця своим единственным глазом. — Ты что, думаешь на такой подводе хлеб везти?
— А что, а что такое? — стал петушиться Риклис.
— А ты слезь да посмотри.
— Нет, ты скажи!
— Нет, ты уж сам посмотри, собственными глазами!
Риклис неохотно слез и, почесываясь, осмотрел подводу.
— Не знаю, чего тебе надо. Вечно ты ко мне придираешься, недовольно проворчал он. — Ну, что тебе тут не нравится? Колеса не на месте или дышло на сторону сворочено?
— А что воз заляпан грязью — на это плевать? И не стыдно тебе, что люди скажут, а?
Риклис что-то буркнул, однако взял ведро и поплелся к кадке с водой.
Вскоре подводы, выстроившись гуськом, со скрипом двинулись по широкому Гуляйпольскому шляху. Нехамка смотрела с молотилки, как удаляется первый обоз. Она завела было песню, но смолкла, вспомнив о Вове.
Не одна Нехамка не позволяла себе петь сейчас. Почти у каждого из бурьяновцев кто-нибудь был на фронте — и вот в жатву, в самое веселое время, когда степь обычно звенела от песен, не слышно было ни одного поющего голоса.
Молодые девчата и те не пели, старались не шуметь, не задираться друг с другом. Только и было разговору, что о сводке да кто получил письмо с фронта.
За работой почти незаметно миновала вторая половина дня. Скошенное поле становилось все шире, комбайн и жатки уходили все дальше к горизонту.
Западный край неба, только что пылавший пожаром, начал меркнуть. Потускнели золотые пятна на стогах, на стерне и еще не скошенных полях, поголубел и стал свежее воздух. А потом на чистом, без единого облачка бледном небе засиял молодой месяц.
Поздно вечером кончили работу. Улеглись на соломе. Нехамка, одна, незаметно ушла на ставок.
Она разделась, закрутила повыше косу на голове и вошла в тихую, прохладную воду. Стоя по горло в воде, Нехамка почувствовала, как в тело ее проникает чудесная свежесть. На темном зеркале ставка играл месяц. Нехамка поплыла за ним. Вода встрепенулась, заволновалась, месяц разбился на мелкие кусочки дрожащего серебра.
Нехамка уже подплыла к камышам, когда увидела, что кто-то идет по плотине. Так и есть — Сеня! Она замерла, затаила дыхание. Сеня быстро прошел по плотине и спустился на берег,
«Ой, он тоже хочет купаться…» — с ужасом подумала Нехамка. Что делать? Где спрятаться?
Сеня остановился около ее одежды, лежавшей на примятой траве. Еще увидит, узнает, что это ее… Надо было раздеться подальше от плотины…
Черт его принес!
Нехамка задыхалась, ей все труднее было держаться на воде. «Ой, утону…» — подумала она с отчаянием и в ту же минуту услышала шаги. Осторожно повернув голову, Нехамка увидела, что Сеня вышел на белеющую в темноте дорогу и направляется к подсолнухам.
Как только он исчез в темноте, Нехамка тихо вылезла из воды и побежала к своим вещам, торопливо оделась. И вдруг ей захотелось догнать Сеню, сказать ему, чтобы не шел в подсолнухи, не ждал ее. К чему ему бродить там ночью одному… А что, если и правда выйти к нему на минутку? Ведь он пришел сюда ради нее, пешком шел от самого Ковалевска. Ну, любит он ее — что из того? Разве она должна сердиться на него за это?.. Нет, нет! Хочет ждать — пусть ждет. Ведь она ему сказала, что не придет, сказала, что не выйдет к нему.
Обуреваемая смутными чувствами, девушка, словно преодолевая встречную волну, которая отбрасывала ее назад, упрямо шла на ток.
«И думать не смей, — твердила она себе. — Я ему сказала, не приходи, — а там его дело». Подошла к скирде, забралась в свежую, непритоптанную солому и, обтянув подолом колени, легла. Пахло нагретым на солнце зерном.
В ночной степи царил покой. Лишь кукушка вдали куковала да на ближнем лугу фыркали лошади. А с проселочной дороги доносилось приглушенное тарахтенье груженых подвод. Колхозы днем и ночью везли зерно на элеватор.
Нехамка почувствовала, что месяц смотрит ей прямо в лицо. Она приоткрыла глаза. Высокое-высокое небо над ней было перечеркнуто серебристыми соломинками. Жалко было спать в такую чудную ночь…
Рядом послышался вздох. Кажется, это Вовина мать. Не спится ей, Наработалась, а заснуть не может…
Нехамка перевернулась на живот, зарылась поглубже в солому и закрыла глаза.
Вовина мать снова вздохнула, но Нехамка уже не слышала…
… Снилось, будто она, в пестром открытом сарафане, стоит у себя во дворе и тащит из колодца ведро. В ведре зерно — чистое, чистое. А с окраины хутора выезжает комбайн.
Комбайн мчится вниз по улице, и вдруг это уже не комбайн, а серо-зеленый танк. Танк сворачивает к ним во двор, и из него выскакивает Вова. У Вовы медаль на груди, левая рука перевязана. Нехамка бросается к нему, обнимает, целует…
— Посмотри, что я тебе привез, — говорит Вова и подает ей длинный гибкий стебелек, унизанный блестящими бусинками росы.
Нехамка осторожно, кончиками пальцев, берет стебелек с дрожащими серебристыми бусинками. Она хочет надеть бусы на шею, но вдруг ей вспоминается Сеня и ночь, когда была гроза, и ей становится страшно и стыдно.
— Надень, — просит Вова и так ласково смотрит на нее.
— Потом, — говорит она и краснеет.
— Эти бусы надо надеть сразу, — говорит Вова, — а не то они высохнут.
Но Нехамка знает, что у нее на шее синяк. Она вся дрожит. Она хочет что-то сказать Вове и не может. Что делать? Она так боится, что Вова заметит…
— Что с тобой, Нехамеле? — Воза нежно гладит ее по голове.
— Ничего… Вова, почему ты меня оставил одну? Ведь я так тебя просила, так ждала тебя…
— Сними с шеи платок.
— Не могу.
— Дай, я его развяжу.
— Нет, нет, Вова, не надо! — со слезами кричит Нехамка.
Но Вова смеется, он ничего не понимает. Он протягивает руку, срывает платок — и вдруг бледнеет.
— Что это у тебя? — спрашивает он и смотрит на нее испуганными глазами.
Она молчит. Что тут скажешь?
— Как же это, Нехамка, Нехамеле моя… Ты? Так то ты меня ждала?
— Вова, я не виновата, Вова!.. Я ждала, я люблю тебя, только тебя!..
— Почему же ты с другим пошла под скирду? — голос его дрожит от боли и обиды.
— А что я могла поделать? Нас ведь дождь захватил. Гремел гром…
— Я в это время шел в атаку. Вокруг меня рвались снаряды…
