Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 2 том
Он выжимает из себя остатки сил, — и вот уж где-то далеко впереди видит финиш и группу красноармейцев у него.
Счастливые! Они уж прибежали!
Вокруг него, рядом с ним бегут, тяжело дыша, товарищи. Он оглядывается — ого, и сзади еще немало. Это наполняет его тело новой силой. Радостно улыбается. Добегу! Вокруг — тишина, молчание, и только прерывистое сопение ребят да топот тяжелых армейских сапог.
Рядом бежит Горленко. Алеша видит его красное, разгоряченное лицо. Оно то вырывается вперед, то, словно дожидаясь его, снова появляется рядом.
Алеша убыстряет бег.
Перегнать! Перегнать Горленко! Этот маленький триумф нужен ему как воздух. Ах, зачем он сразу не начал дышать только носом, бежать на носках, легким, размеренным шагом. Как пригодились бы теперь ему эти глупо, слишком щедро истраченные силы!
Но он выжимает из себя все, все, что может, он делает нечеловеческие усилия, и вот удивленный Горленко остается позади.
Впереди чья-то спина. Кто это? Алеша напрасно старается угадать. Стриженая голова, белая сорочка, армейские брюки, сапоги — все одеты так. Так одет и сам Алеша.
Догнать! Увидеть, кто это. Перегнать его, торжествующе обернуться назад и подмигнуть глазом! Ну, ну, еще...
Но спина впереди начинает мелькать быстрее. Алеша тоже прибавляет шаг. Вот он уж догоняет, достает, вот...
Финиш. Командир с часами в руке. Разгоряченный, но сухой, без капельки пота на лице Левашов. Красный сердитый Сташевский. Ляшенко. Рунич — это его, оказывается, тщетно пытался догнать Алеша. Он оглядывается — на траве лежат, отдыхают еще несколько ребят.
— Удовлетворительно, Гайдаш! — говорит, ласково улыбаясь, ком роты Зубакин и что-то отмечает в блокноте. — Тройка с плюсом.
Проклятая тройка с плюсом!
Алексей отходит к дереву и, упираясь лбом в влажную, ободранную кору, тяжело дышит и сплевывает на землю густую, липкую слюну.
Один за другим подходят остальные участники бега. Их рубахи дымятся потом. Молча отходят в сторону, валятся на траву, вытирают платком, рукавом, рубахой мокрые спины.
Командир в общем доволен результатом бега.
— Ничего подобралось пополнение, — говорит он весело. — С таким пополнением мы лучшим полком в дивизии станем, — говорит он, и ребята весело и довольно смеются в ответ.
Комроты кладет часы в карман. Время, положенное на бег, истекло. Но еще нескольких бойцов нет. Нет Моргуна, нет Стрепетова. (Стрепетов в это время подходит, его лицо без очков — очень смешное и незнакомое. Он улыбается, смущенно пожимает плечами, шепчет командиру: ничего, ничего, потренируюсь — стану отличным бегуном, уверяю вас, и валится на траву.) Все наконец в сборе — нет Дымшица.
Ребята уже надели рубахи, затянули ремни, курят. Командиру наскучило ждать, но он вежливо молчит и смотрит на дорогу.
Наконец, на шоссе из пыли возникает маленькая, кругленькая, одинокая фигурка. Приближается. Видно, как усердно работает локтями. Это Дымшиц. Тяжелые сапоги стесняют его. Они кажутся больше, чем весь он. Швейк подпрыгивает и косолапо переступает с ноги на ногу. Он давно уж не бежит, хотя ему кажется, что он несется изо всех сил. Он больше топчется на месте и медленно, очень медленно подвигается вперед. Он устал, изнемог, его лицо багрово, пот застилает ему глаза — он ничего не видит, не думает, не плачет. Он только старается усерднее работать руками, — ноги совсем свинцовые, — трудно дышит и боится за сердце.
Ребята смеются. Действительно, это очень смешно — одинокая фигурка косолапо подпрыгивает на шоссе. Но комроты хмурится. Вероятно, он думает про себя: «Что мне делать с этим бравым бойцом?»
— Швейк, веселей, веселей! — поощрительно кричит Рунич. — Ножками, ножками.
Но когда Швейк подходит к финишу, смех смущенно обрывается. Лицо Дымшица страшно. Он вытирает глаза — в них дрожат слезинки, и, зашатавшись, падает навзничь на траву. Все расступаются. Он остается один. К нему никто не подходит. Всем тяжело и стыдно. Он лежит, закрыв глаза, и хрипло стонет.
Ночью, когда в казарме погас свет и уснули ребята, Алеша вдруг услышал, как кто-то тихим шепотом позвал его:
— Гайдаш. Товарищ.
Он узнал голос Швейка — соседа по койке слева.
— Швейк, ты что? — недоуменно спросил он.
— Гайдаш... Товарищ... Пойми... — прошептал Швейк, задыхаясь. — Пойми, пожалуйста... Я не симулянт. Не сволочь... Я советский человек... Я умею хорошо работать... Меня премировали... Ценили. Пойми...
— Тебе верят все, Юрий. С чего ты?
— Не верят... я не могу бегать... Понимаешь? Не умею. Всю жизнь у прилавка... Я никогда не бегал... Прыгать, стрелять — я не сумею... Никогда... Кругом горы. Надо лазать, карабкаться...
— Научишься, товарищ. Я тоже не умею.
— Ты сильный. А я... И понимаешь, я подумал сейчас: целый год. Понимаешь? Целый год, каждый день, утром, днем, вечером... Маршировать. Лазать в горы. Стрелять. Я пропаду, Гайдаш. Понимаешь?
Алексею представилось — так предстоит ему каждый день. Если не бег, так горы, если не горы, так походы. Целый год! Изо дня в день — в строю, в снаряжении, в походе, в карауле, в узде дисциплины... Ему стало страшно, но он рассердился на себя, сердито цыкнул на Швейка:
— Брось хныкать. Спи ты! — и накрылся с головой одеялом.
6
Еще в теплушке Алексей провел среди команды сбор денег на Воздушный Флот. Команда не успела и до полка доехать, а уж в тифлисской газете была тиснута заметка: «Молодые красноармейцы — Воздушному Флоту». В заметке был повинен Стрепетов. Это было его первое литературное произведение. Но денег Алексей так и не сдал еще. Оглушенный новыми впечатлениями армейской жизни, он забыл обо всем. А когда вспомнил, стало стыдно. Что с ними делать, куда их девать?
— Сдайте в штаб, — посоветовал ему политрук. Алексей пошел в штаб полка. Дневальный у ворот указал ему штыком дорогу. Штаб находился тут же, за полковым городком. Кривая и очень узкая уличка круто подала вниз. По обе стороны тянулась низенькая ограда из неотесанных серых камней, кое-как сложенных вместе и оплетенных сухими колючими прутьями хвороста. За оградой начинались огороды и сады. В ближнем из них дымил костер, пахло гарью.
У штаба стоял коновод, держа в поводу оседланных коней. Вороной жеребец с белой звездой на лбу нетерпеливо бил копытом.
— Вам кого? — остановил Алешу дежурный писарь с наганом на боку. — Начальника штаба нет, есть его помощник, товарищ Ковалев.
— Ну, пускай помощник, — нетерпеливо согласился Гайдаш.
— А по какому делу? А! Сейчас позвоню. — Дежурный повертел ручку телефона, вытянулся, зачем-то отдернул наган и доложил: — К вам красноармеец из пополнения. Принес сдать деньги на авиацию. Хорошо. Есть! Идите, товарищ.
Алексей взбежал по лестнице. У двери, на которой было написано «начальник штаба», остановился. Оправил гимнастерку, озабоченно взглянул на сапоги. Все это делал бессознательно. Почувствовал вдруг, что робеет. Разозлился на себя.
«В ЦЕКА входил, не робел, а тут дрейфлю!» — выругал он себя и громко постучал в дверь.
— Войдите! — приказал ему резкий голос, привычный к команде.
Он вошел. За столом, склонив над бумагами голову, сидел человек в военной форме. Блестели ремни, портупеи, блестел ровный тонкий пробор, блестела, словно полированная, чернильница.
Алексей кашлянул. Помначштаба поднял голову и посмотрел на Алешу. Вдруг его лицо перекосилось.
— Гайдаш? — прошептал он и побледнел. Алеша попятился к двери. Что это? Он невольно протер глаза.
В приподнявшемся со стула подтянутом помощнике начальника штаба с удивлением и ужасом узнал он Никиту Ковалева.
Оба молчали. Гулко стучали часы. Внизу за окном нетерпеливо заржал жеребец.
Первым пришел в себя Ковалев. Он улыбнулся уголками губ, глаза его были холодны и жестки.
— Вот мы и встретились с тобой. Алексей Гайдаш. Любопытно, не правда ли?
Он засмеялся, непринужденно, легко.
В Алешиных глазах мелькнули искорки злобной радости. «Не ждал? — подумал он. — Ага! Не ждал!.. Забрался на границу, к черту на кулички, думал, не разыщут, не пронюхают?»
И он тоже засмеялся.
— Вот мы и встретились, Никита Ковалев, — ответил он в унисон и продолжал смеяться. «Четыре кубика на петличках? Ишь ты!» — Давненько мы не виделись с тобой. Сколько же? Восемь лет! Неужто восемь?
Ковалев нахмурился, свел густые брови. Восемь лет? Вспомнилось, как вышел тогда из школы, раздавленный, выгнанный — шумно захлопнулась за ним дверь. Улица, сумерки, огни — что впереди? Готов был застонать от злости. Обернулся к школе, яростно сжал кулаки: «Бомбами их, бомбами!» — закричал он и побежал по улице. Этого не забывал никогда.
Застарелая, отлежавшаяся ненависть снова зашумела в нем. Вот он, Алексей Гайдаш, вождь «школьных большевиков», самый заклятый враг, первый, кто нанес ему удар в грудь. Сколько таких ударов было потом. Он ничего не забыл.
Вот он стоит перед ним, беспомощный, жалкий красноармеец. Даже дух у Ковалева захватило от радости. А-а-а! Торжествующе вытянулся, сухой, бравый, пахнущий кожей, позвякивающий шпорами. Наметанным глазом строевика окинул расхлябанную фигуру, прислонившуюся к двери. Презрительно усмехнулся: «Вояка. Только горло умеете драть на митингах». И снова нахлынула ярость: «Распечь! Накричать! Выгнать!» Судорожно стиснул зубы. Захлебнулся. О! «Осторожнее, осторожнее! — успокаивал он себя. — Уничтожить, уничтожить его, но потихоньку. Только осторожнее, ради бога осторожнее, Никита. Пожалуйста!» — умолял он себя.
