Сергей Сергеев-Ценский - Том 8. Преображение России
— Вот какой вечер сегодня удался: дал бог с хорошим человеком увидеться и поговорить!
А Илья сидел совсем далекий.
«Он всегда здесь с ними такой или только сейчас, при мне?» — старался разгадать Алексей Иваныч.
Только раза два за весь вечер обратился дядя прямо к Илье. В первый раз он сказал, хитровато покосившись:
— А Шамов-то!.. На мое же и вышло: теперь рачьим ходом ползет.
— Ну, что ему теперь: заработал, — вяло сказал Илья.
— Ух, за-ра-бо-тал!.. Заработал кошке на морковку, а кошка морквы и не ест, хе-хе-хе.
Во второй раз тоже так, — назвал какое-то имя и коротко бросил Илье, как о чем-то хорошо им обоим известном:
— Он мне: «Ваша миссия математически ясна…» и так дальше. А я ему сказал потихоньку: «Душевный мой паренек… Вы свою мате-матику знаете, но вы моего папаши не знали, да-с… Характер мой природный надо сначала узнать!..»
— Это уж ты, кажется, напрасно, — проронил Илья.
— Не-ет-с, он отлично понял: не напрасно вышло.
«Что это у них, общие торговые дела, что ли?.. И сюда приехала Валя!» — подумал Алексей Иваныч. Он написал украдкой в своей записной книжке: «Пойдемте в ресторан» — и протянул Илье. Тот, прочитав, кивнул головой, и только что хотел встать Алексей Иваныч, как дядя, поглядев на часы (было девять без четверти), сказал, вставая:
— Ну-с, кончено… Кому говорить — говори, кому спать — спи, всяк своим делом занимайся.
Алексей Иваныч тоже поднялся, чтобы проститься с ним, но он защитно поднял руки:
— Нет, не прощаюсь! Совсем не имею привычки прощаться на сон грядущий… Завтра в добром здравии встанем, увидимся, — поздороваюсь с вами с большой радостью, а прощаться — считаю это за напрасную гордость! Точно до завтра мы с вами не доживем, а? Прощаться!.. Считаю, что это — грех!
И ушел, шмурыгая мягкими сапогами и блестя упрямым серебряным затылком, а вскоре вышли из дому и Алексей Иваныч с Ильей.
Когда Алексей Иваныч встречался с очень спокойными людьми, он всячески старался растревожить, растормошить их и, если не удавалось, — недоуменно смотрел, скучал и потом стремительно уходил. Спокойствие, даже и чужое, удручало его. К совершенно незнакомым людям он подходил так просто, доверчиво, весело, как будто и понятия такого — «незнакомый» совсем для него не существовало; и, глядя на него со стороны, довольно ясно представлял всякий, что люди как будто действительно — братья. Но вот теперь ехал он на одном извозчике с человеком, который разбил его жизнь и тем стал единственным для него, ни на кого не похожим. У человека этого был такой необычайно спокойный упругий локоть и все остальное, даже пальто и меховая шапка — необычайные, и куда он его везет, это знал он сам, а Алексей Иваныч ловил себя на мелком бабьем любопытстве: что «выйдет» дальше? Почему это случилось так, — он даже и не задумывался над этим: потому что здесь же, рядом с ними, как бы ехала она, Валя.
И во всю дорогу, пока ехали они (трое), ни Алексей Иваныч, ни Илья не сказали ни слова; да дорога и не была длинной.
Город был не из больших, уездный, только портовый, и везде бросалась в глаза эта умная людская расчетливость в постройках — вместительных, но лишенных всякой дорогой красоты, в тесноте и сжатости улиц, в чрезвычайно искалеченных тяжелыми подводами, но так и оставленных мостовых. Как будто все стремилось отсюда куда-то к отъезду и отплытию: со стороны вокзала свистали поезда, со стороны моря гудели пароходы, — с суши подвозили пшеницу и тут же грузили ее на суда… И суша и море тут были только для транзитной торговли.
— Неуютный у вас город, — сказал Алексей Иваныч, когда Илья остановил извозчика, а посмотрев на ресторан, добавил, удивляясь: — Да ведь это как раз, кажется, тот самый ресторан, в котором я обедал!
— Не знаю, тот или не тот… А вам разве не все равно?
— Нет, это, кажется, другой… Зайдемте…
Однако ресторан оказался действительно тот самый. Так же, как и давеча, сидела за стойкой толстая, сложив на животе свои обрубки, и так же горбатенькая щелкала на счетах, и сорока, чтобы снимать шляпы, и слюнявый пес, и та же самая таперша с кругами, и скрипач с платочком на левом плече, и флейтист-дирижер, лысенький, но с залихватскими усами.
— Нет, я не хочу сюда! — решил Алексей Иваныч, испугавшись, и остановился у входа в зал.
— Да уж разделись, — неопределенно сказал Илья, хотя разделся только он сам, а Алексей Иваныч все оглядывался в недоумении.
Тут человек с приросшей к локтю салфеткой, согнутый, как дверная скобка, вдруг подскочил, впрыгивая в душу глазами:
— Имеются свободные кабинеты… Угодно?.. Хотя и в вале не сказать, чтобы тесно… Пожалуйте.
В зале действительно не было тесно, но, конечно, взяли кабинет.
Теперь просто сидели друг против друга два человека, из которых один был обижен другим, как это случалось на земле миллионы раз, и к чему, несмотря на это, люди все-таки не могут привыкнуть, как не могут привыкнуть к смерти. Кажется, просто это для всех вообще, но почему же не просто для каждого? И почему Алексей Иваныч все всматривался белыми глазами своими в спокойного, — теперь уж совершенно спокойного, даже как будто веселого слегка Илью? Этой веселости Илья не выказывал ничем, — ни лицом, ни движением, ни голосом, — но Алексей Иваныч ее чуял, и его она несколько сбивала с толку: никак нельзя было напасть на правильный тон.
— Что же, возьмем ужин? — вопросительно говорил Илья, принимаясь разглядывать карточку, а Алексей Иваныч думал оскорбленно: «Как? Ужинать с ним? С негодяем этим? Ни за что!» — и, поспешно обернувшись к человеку-салфетке, сказал:
— Мне белого вина… простого… семильону… Мне ужина не надо.
Но тут же поймал себя: «А чай-то у него в столовой я все-таки пил? А ехал-то сюда на извозчике я не с ним ли рядом?» И так же быстро согласился с Ильей вдруг:
— Впрочем, можно и ужин.
И когда ушел человек, лихо тряхнув фалдами фрака, как будто неслыханно осчастливили его тем, что заказали два ужина, Алексей Иваныч оглядел дрянной кабинет, видавший всякие виды, поглядел на себя в зеркало, исцарапанное перстнями и с желтым большим каким-то тоже подлым пятном наверху, и сказал Илье:
— Ваш дядя, он — нечаянно мудрый человек… Похож он на тех, про которых поется, — знаете? — «И на главе его митра и в руцех его жезл»… Верно, верно… в нем что-то есть такое… Я мудрых стариков люблю… А вот вы не из мудрых, не-ет, — хоть он вам и дядя!
Илья в это время обкусывал ноготь, но, обкусив его, сколько надо было, спросил:
— Это вы почему знаете?
— Что вы — не из мудрых?
— Да.
— Вижу… Это видно.
— Кстати… О мудрости говорить не будем, а кстати: мой патрон, — он довольно известный в округе адвокат, — он именно на днях вот нуждался в вас.
— Как во мне?
— В архитекторе, то есть… называю вместо лица — профессию.
— Нет, я только лицо! Только лицо! — заспешил Алексей Иваныч. — Здесь, с вами, я только лицо… И всегда лицо… И, пожалуйста, не надо архитектора, пожалуйста! — Он привскочил было, но увидел, что ходить тут негде, и сел. — У меня была Валя, теперь ее нет, только об этом.
— Со временем и нас не будет… Что же еще об этом?.. Представьте, что я только место, по которому она от вас ушла.
— Тропинка?.. Торная тропинка?
— Пусть тропинка. Важно было то, что она от вас ушла, что вы не сумели ее удержать у себя…
— Не сумел?.. Не мог, да… вернее, не мог.
— А остальное должно быть для вас безразлично.
— Нет!.. Это — нет!.. Это уж нет… Мне не может быть безразлично.
— Но ведь она просто ушла от вас, навсегда ушла!
— Перед тем как умереть, она ушла навсегда, — это верно… но когда умерла, — пришла снова, — сказал медленно, но уверенно Алексей Иваныч, так же медленно и уверенно, как Илья говорил.
А в это время человек внес бутылку вина под мышкой и прибор на подносе. Он показал бутылку Алексею Иванычу: того ли вина он хотел, и Алексей Иваныч с одного взгляда увидел, что вино не то, но сказал: «Это самое». Илья его и без вина пьянил.
В кабинете тапершу из зала (и скрипача, и флейтиста) было слышно слабее, конечно, но все представлялись страшные круги около глаз и как-то связывались крепко с гнусным желтым тусклым пятном на зеркале вверху, и с этими выцарапанными надписями внизу, и с этим обшарпанным диваном, и с этой пыльной занавеской окна во двор, и с затхлой сыростью, идущей из углов, и с Ильей.
В сером франтоватом пиджаке Илья теперь казался моложе, чем раньше, у себя, когда был в черной венгерке, — но сколько ни искал Алексей Иваныч, что в нем могла полюбить Валя, не мог найти. Иногда он отводил от него глаза, старался забыть, что он сидит напротив, старался совсем забыть его и взглянуть на него внезапно, как на совершенно новое лицо… — нет, ничего, — даже страшно: одни тупые углы.
