Иосиф Ликстанов - Безымянная слава
— Раиса Павловна на дежурство пошли, — сказала Маруся, едва пошевелив губами. — А к вам какой-то Тихомиров заходил. Еще придет…
Теперь Степан видел ее такой, какая она есть. Ее лицо, открытая до ключиц шея и тонкие сильные руки, покрытые янтарно-золотым загаром, который дается только южанкам, не знающим дня без солнца, но избегающим его прямых лучей. Две черные блестящие и упругие косы уложены на голове широким тюрбаном, слишком тяжелым для шеи, округлой и высокой, но еще не окрепшей. Карие глаза в длинных ресницах лежат без блеска, словно еще не проснувшиеся к жизни, и от этого лицо девушки кажется стыдливым. Конечно, она умеет улыбаться, но делает это как-то неохотно и словно жалеет о каждой своей улыбке. Она вовсе не маленькая, но Степану кажется, чти эту живую статуэтку можно поднять на ладони вытянутой руки.
— Читаете «Дворянское гнездо», Маруся?
— Зачем Раиса Павловна дали мне книжку про несчастную любовь? — вздохнула девушка. — Плачу я с той книжки. Зачем Лизочка, сердечко мое, такая несчастная стала…
— Значит, вы уже дочитали… Хотите, дам новую книгу?
— Ой, не надо, Степа!.. Я еще про Лизу буду читать.
— Любите поплакать? — улыбнулся Степан.
— Каждый день плачу… Несчастная я на всю жизнь… — Ее губы вздрогнули и тут же заметно улыбнулись. — Проклятая у вас работа, все вас дома нет. А я сегодня буду на пляже гулять перед дежурством…
— И я тоже… буду на пляже…
Широкая гладкая струя хрустально-прозрачной воды, разделяющая их, с шумом падает в кадку, стоящую у крыльца Марусиной мазанки. Вот ведро опустело и стало легким, но их руки так близко одна к другой на дужке ведра, что их нельзя разлучить, это будет больно — разлучить их.
Вдруг Маруся быстрым, испуганным движением выхватывает ведро из руки Степана и накрывает кадку деревянным кругом.
— Этот пришел… — И, подхватив ведро, исчезает в дверях мазанки.
Пришел Мишук — первый гость Степана в Черноморске; явился принарядившийся, вопреки своему полному презрению к внешности, в свежей парусиновой голландке, в начищенных гетрах-танках, побритый и даже пахнущий одеколоном.
— Еще раз здорово, мастер! — Он с обычным полупоклоном пожал руку Степана и повел глазами на Марусину мазанку: — Ухлестываешь за этой? Ишь, воду на пару носят.
— Выдумывай глупости! — покраснел Степан. — Идем ко мне.
— Ну идем… ухажер.
Уже то обстоятельство, что Степан с матерью занимают целый дом, — правда, небольшой, — насторожило Мишука; он с усмешкой посмотрел, как Степан вытирает ноги о половик в передней, что-то буркнул и тоже шаркнул по половику, пробормотав: «Ишь!» Но комната Степана на произвела на Мишука определенно тяжелое впечатление. Окинув ее помрачневшем, насмешливым взглядом, угрюмо проговорил:
— Буржуем живешь… Оброс… Стулья да занавесочки…
— Не всем же квартировать под яликами. Яликов не хватит, — пошутил Степан. — Пора и тебе обзавестись жильем. Ведь скоро зима, холодно будет.
— Я у сторожа на мысу живу, когда холодно, а обрастать не желаю! — отрезал Мишук. — Сделаешь мировую революцию с занавесочками, как же… Не для того мы кровь проливали, чтобы обрастать… — Впрочем, полка с книгами отвлекла его мысль от неправильного, зазорного образа жизни Степана; он прилип к полке, рассматривая корешки, и уважительно сказал: — Много у тебя книг! Все прочитал?
— Конечно… И не только эти. У нас была хорошая библиотека, только в голодное время мы с мамой почти все распродали.
— Книги загнали? — не понял, а потом искренне огорчился Мишук. — Эх, ты! Я лучше с голоду сдох бы… Я уже сорок три книжки прочитал. Здорово?
— Смотря что ты читаешь… Какие книги ты читаешь, о чем?
— Про жизнь, — исчерпывающе ответил Мишук. — Кто как живет, правильно или неправильно, полезный он для революции или вредный… — Он долго молчал, ощупывая корешки книг, и, не обернувшись к Степану, но окаменев, начал свой большой разговор: — Колька говорит, что ты книжку пишешь… Я тоже книжку напишу, а? — Он снял с полки «Обрыв», взвесил на ладони, не удовлетворился и выбрал «Братьев Карамазовых». — Вот такую напишу.
— Ты? — уставился на него Степан.
— Я… — Мишук повернулся к Степану и с чувством большого собственного достоинства кивнул головой. — Хватит книжки княгиням писать! Мы, пролетарии, писать будем.
— Какие княгини?
— Княгиня Бебутова. Будто не знаешь! Хорошо написала, только все про паразитов. Читать тошно, так и взял бы на мушку. А «Ключи счастья» Вербицкая написала — тоже, наверно, паразитка. — Он помолчал, в упор глядя; на ошеломленного Степана своими серыми эмалевыми глазами. — Не знаю я еще, как книжки писать. Поможешь?
— Не стоит… — коротко ответил Степан, резко затронутый таким отношением к делу, которое он считал святая святых труда человечества.
Его отказ явился для Мишука оскорбительной неожиданностью. Он шагнул к двери, остановился на пороге и проговорил медленно, убежденно:
— Шкура ты, а не комсомолец! Интеллигент собачий!
Не получив ответа, он опустился на стул с видом человека, решившего добиться своего во что бы то ни стало:
— Нет, ты должен сказать, почему ты так… Почему не хочешь показать, как книжку пишут? Жалко тебе, что я книжку о всех фронтах напишу, как мы белую сволочь били своею собственной рукой? Контра ты, что ли?
— Книги ты не напишешь, потому что ты малограмотный человек, мало читал и сейчас читаешь дрянь, — сказал Степан. — Тебе надо много читать, думать над прочитанным, учиться выражать свои мысли… Многие писатели начинали работой в газете. И ты начни так, но по-настоящему. Согласен? Вот в этом я тебе помогу. Только я не Перегудов, бегать за тобой не буду.
Мишук смотрел на него недоверчиво:
— Ну да… Газета, газета!.. Черта мне в твоей газете, когда я книжку писать хочу!
— Да ты представляешь себе, что такое писательская работа? — вспыхнул Степан. — Ты знаешь о таком писателе — Максиме Горьком?
— А то нет?.. Он про Буревестника написал, в клубе сколько раз слышал.
— Он написал много хороших книг. А знаешь, как он жил, как учился?
Рассказ о труде писателя Мишук слушал, как показалось Степану, совершенно безучастно, неподвижно глядя в землю. Но, когда Степан сунул ему в руки два тома «Войны и мира», сказав, что эту книгу Толстой писал девять лет и переписывал семь раз, Мишук поднял голову. На его лбу блестели капли пота, губы были сжаты до белизны.
— Зачем он… семь раз переписывал? — спросил Мишук и покачал головой. — Он же граф был… Я в толстовский музей ходил, я знаю… Для чего переписывал?.. Чтобы лучше было? Та-ак… — Вдруг он встал, шагнул к Степану. — Думаешь, не смогу я, как… Толстой? — спросил он, быстрым движением протянул Степану руку и, обозлившись, ожесточенно спросил: — Учишь?
— Будешь слушаться?
— Хоть гвозди заколачивай! — стукнул себя по голове Мишук. — Давай учи!
Лишь нагрузив Мишука книгами и выпустив его из дома, Степан дал себе отчет, что уже давно вечер, что Маруся не дождалась его и что он несусветный остолоп.
12
Итак, Степан Киреев стал сотрудником «Маяка».
Кончился испытательный срок. Временное редакционное удостоверение сменилось постоянным. Осень сменилась зимой.
Утром Степан мчался в город, нырял в папки учрежденческой почты, беседовал с людьми, сбрасывал на стол Пальмина ворох заметок, наспех обедал в каком-нибудь ресторанчике, в какой-нибудь столовке или дома, возвращался в город ради совещаний, конференций, митингов, чтобы сдать в конце дня заметки «со вчерой», то есть заметки, начинавшиеся словами, священными для каждого журналиста: «вчера вечером». Каждый новый день был неизменно трудным днем, требовавшим больших усилий, как горный перевал, и все же было жаль расставаться с ним. Степан неохотно расставался с редакцией. Люди, работающие много и успешно, любят свое рабочее место, свой стол, на котором знакомо каждое чернильное пятно, привычные голоса товарищей и привычное пощелкивание маятника.
Свой первый и печальный репортерский день Степан вспоминал все реже и с усмешкой все более удивленной. Да полно, было ли это в действительности? Теперь он хорошо знал, что ему нужно искать в том или ином учреждении сегодня, завтра или через неделю, так как хорошо знал, чем занят аппарат учреждений, что должны обдумать, решить, сделать люди. Кроме того, он добросовестно торчал на заседаниях и совещаниях, пропитывался табачным дымом и уходил иной раз с пустым блокнотом, но обогащенный новыми темами. К нему привыкли в окрисполкоме, в горкомхозе, в финотделе, для него не было «белых пятен» в жизни этих учреждений; короче говоря, он стал осведомленным репортером, на которого редакция могла положиться: ничего не прозевает, вовремя или немного раньше принесет в зубах то, что нужно. Сальский в любую минуту мог сказать, где находится то или иное судно, кто стоит на мостике и какие грузы лежат в трюмах. В своей сфере Степан знал не меньше.
