Олесь Гончар - Таврия
— Как тут неуютно, — поморщилась Софья Карловна. — Дети, козы, пылища, дым!..
Неподалеку от казарм, возле так называемого «черного водопоя» (каким, в отличие от «белого», господского, пользовались только батраки и скот), уже вкусно пахло едой, варилась, клокотала в огромных чанах пища для сезонников. Тридцать выбракованных ветеринаром баранов были зарезаны к их приходу! Бараньи шкуры и рога так и лежали здесь неубранными, чтоб каждый мог, увидев их собственными глазами, убедиться в щедрости асканийской хозяйки, чтоб потом и летом, когда обычно начинаются жалобы на харчи, можно было заткнуть недовольным глотку напоминанием об этих тридцати нагульных баранах, без сожаления убитых в день прибытия первой партии сезонников.
Потянуло пылью, потом, заскрипело, затопало… Передние мажары, огибая Асканию, уже въезжали на выгон. Запыленные толпы сезонников, увидев колодец, с хода бросились к нему (кроме воды, для них сейчас ничто не существовало). Гаркуша, соскочив с коня, подбежал к хозяйке, стал докладывать. Софья, перебив его, приказала выстроить прибывших для осмотра.
Нелегкое было дело — выстроить эту разношерстную массу. Одни толпились возле колодца, другие разбирали с мажар котомки, некоторые же, напившись, разлеглись, как паны, и не хотели подниматься. Однако Гаркуша вместе с подгоняльщиками, пустив в ход весь свой опыт, вскоре кое-как выстроил батраков в длинную шеренгу, которую он постарался даже выровнять по-солдатски, но она так и осталась выпуклой, дугообразной, как поднятая и застывшая волна.
Софья в сопровождении управляющего и приказчиков двинулась осматривать людей. В шуршащем платье, в белой панаме, шла она походкой королевы вдоль шеренги, милостиво улыбаясь запыленным, пропотевшим людям. Батрачки не умели так улыбаться. Улыбка хозяйки была для них каким-то фокусом: пока смотрит на тебя, улыбается, а только отвела взгляд в сторону управляющего, — уже погасла улыбка, и вместо нее появилось выражение скуки или настороженного напряжения. Потом и это быстро гаснет, — госпожа снова обращается к людям, и снова губы ее складываются в привычную улыбку.
Иногда Софья останавливалась, заговаривала, спрашивала, довольны ли, что попали в Асканию.
— Нам хоть в ад, лишь бы харч богат!
— А баня будет?
— А в зверинец нас пустят?
— А в сад?
Хозяйка все обещала.
Около Данька и Валерика она тоже задержалась и как будто даже обрадовалась встрече с этими юными батраками.
— Какие милые мальчики! — томно воскликнула она. — Густав Августович, обратите внимание, какие у них умные, интеллектуальные лица! Я всегда чувствую в себе какую-то подсознательную тягу к детям, к их чистоте и непосредственности… Вы их назначьте, пожалуйста, на легкую и приятную работу. Вообще я приказываю всех детей и подростков назначать только на легкие, посильные для них работы… Оставьте их, — добавила она по-немецки, — хотя бы при складах… шерсть перебирать.
Елейный голос Софьи и выражение веселого радушия и ханжеской сдержанности, лежавшее на ее лице, девушкам-сезонницам не понравились с первого взгляда.
— Злюка, наверное, — перешептывались батрачки. — Яга!
— Улыбается, а сама аж посинела… Отчего это? От злости, конечно!
— А духами какими надушена… Несет от нее, как конским потом…
— Да еще стриженая впридачу… Будто парни ей косы отрезали.
Софья не слыхала этих замечаний по своему адресу и, продвигаясь вдоль шеренги, одаривала сезонников улыбками, которые казались ей безупречными.
После осмотра разрешено было пить и есть. Криничанские Сердюки, увидев бараньи шкуры, заговорщицки подмигнули друг другу и расхохотались: вот где налопаемся!
— Как ваше мнение, госпожа хозяйка, о нынешнем наборе? — спросил Густав Августович, когда Софья, оставшись с ним посреди выгона, наконец, перестала улыбаться.
— Не знаю, что завтра другие приведут, а от этих впечатление не очень утешительное, — процедила Софья. — По сравнению с прошлогодними среди этих, по-моему, значительно больше дерзких, разбойничьих физиономий… Не так ли?.. К тому же среди девушек уж слишком много писаных красавиц. Я, кстати, заметила это за Гаркушей, — он всегда таких приведет, что хоть, выставку устраивай… Хотела б я знать, чью волю в данном случае он выполняет? Объясните, пожалуйста, ему, Густав Августович, что мне нужны прежде всего скотницы, доярки, вязальщицы с крепкими хребтами, а не яркие полтавские красавицы, которые все лето будут крутить с батраками романы, отвлекая их от работы.
Густаву Августовичу было точно известно, чью волю выполняет Гаркуша. Этот хитрый пройдоха-приказчик знает, на кого ему делать ставку. Перед Софьей он сгибается лишь для видимости, а весь расчет его на паныча Вольдемара. И хотя управляющий ненавидел Гаркушу, все же разоблачить перед хозяйкой фаворита молодого Фальцфейна не мог и не хотел, тем более что и сам в деле с красавицами чувствовал себя в какой-то мере соучастником Гаркуши. Управляющий, конечно, не мог сейчас сказать обо всем этом Софье. Однако, хотя бы для вида, надо было накричать на Гаркушу, проучить его немедленно, чтоб госпожа видела. Позвав приказчика, Густав Августович взял его за локоть и, отведя в сторону, стал читать нотацию.
— Доннерветтер, — раздраженно ругнулся Густав Августович, — из-за тебя мне нагоняй… Зачем столько красавиц набрал?
— А ну их к черту, — выругался в ответ Гаркуша, держась перед управляющим довольно нахально. — Они все там красавицы!
— То не есть резон… Пани недовольна!
— Лучше б она не совалась в эти дела, ваша пани…
— Ну ты, Гаркуш, осторожней на поворотах… Пока паныч путешествует, она тебя еще может… э-э… в рог скрутить!
— Выкинштейн, может? — оскалился приказчик. — Не очень вы меня этим пугайте! Что я — себе их набирал, гаремы у меня тайные, что ли? Сами хорошо знаете — куда и кому подбирается товар!
Пока они переругивались, Софья Карловна стояла одна посреди выгона, следя из-под панамы за толкотней у колодца.
Сезонники пировали: пили воду, отдышавшись, снова пили, как самый лучший, самый сладкий в мире напиток. Девушки тут же умывались, прихорашивались, расчесывали свои тяжелые волнистые волосы, не обращая внимания на госпожу.
О, как их сейчас ненавидела Софья! Молодые, пышущие здоровьем, налитые горячей, сочной силой… Нахлынули толпой, завладели ее двором, ее водой, затмив ее самое… Только что пришли откуда-то из-под солнца, из Каховки, словно древние рабыни с восточных невольничьих рынков, и уже не чувствуют себя рабынями, держат себя здесь как дома. Боже, какие у них фигуры, какие пышные упругие бюсты, сколько естественной, неосознанной грации в каждом движении… Плавно, как русалки, расчесывают косы, стали в ряд вдоль корыт и моют ноги, высоко подбирая юбки, не стыдясь своих белых, не загоревших икр, своего упругого, молодого, прекрасного тела…
Глубоко вздохнула Софья.
Нет, не хотела б она быть святой, молодой хотела бы стать!
XIVГорячая духота стоит в сараях. Пышет над головой раскаленная черепица. Воняет шерсть. Воздух тяжелый, густо насыщенный запахом овечьей серы, скипидара, дегтя, которым заливают пораженные коростой места на коже и свежие кровоточащие порезы на только что остриженных овцах.
Сидят мальчики полукругом в душном углу, перебирают шерсть. Немудреное это дело — перебирать грязную, вонючую «обножку», забитые репьями и овечьим пометом отходы, падающие под сортировочный стол… Быстро овладели Данько и Валерик новым ремеслом. Пожалела их пани, приказала поставить на легкую работу… Дышалось бы ей так легко, как им! Засадить бы ее, рыжую ведьму, в это вонючее пекло, где угораешь от серы, где от блеянья овец туманится голова… Ребята так наслушаются за день овечьего блеянья, что потом в казарме всю ночь им овцы снятся.
Стрижет овец специальная артель стрижеев-маячан, прибывших сюда, как цыгане, целыми семьями. Раскинули возле амбаров шатры для детей, пустили лошадей на пастбище (выговорили себе такое право на время работы), а сами с утра до ночи в сараях, не разгибаясь, снимают тяжелые руна с мериносов, цигаев, линкольнов. Верховодит стрижеями тетка Варвара, дебелая, напористая, горластая, ее слово для артели — закон.
— Бросай работу!
И все бросили.
— Начинаем!
И все начали.
Тетку Варвару побаивается даже долговязый немец-надсмотрщик. Его зовут Фридрих Фридрихович, но она упрямо величает его Фидриком Фидриковичем или просто Фидриком. Фидрику, видимо, впервые приходится иметь дело с женщиной-атаманом, и он еще не всегда догадывается, как вести себя с нею в том или ином случае.
В обязанности надсмотрщика входит покрикивать на людей, взвешивать шерсть, а также выдавать стрижеям маленькие медные бирки за каждую остриженную овцу. Если у выхода, где Фидрик осматривает овец, между ним и каким-нибудь молодым стрижеем возникает спор, то зовут тетку Варвару, чтоб рассудила. Грудастая, с красным лицом, с ножницами в руке, в рабочих парусиновых штанах, подходит она к спорщикам спокойной атаманской походкой.
