Ольга Гуссаковская - Перевал Подумай
Корреспондент оживился: его перо уже не повисало вопросительно над страницей, он едва успевал записывать все, что говорил Синяев.
Когда корреспондент наконец ушел, Аркадий Викторович заметил, что в комнате находится Гольцев.
— Признаюсь, что даже я на этот раз слушал вас не без интереса, — небрежно заговорил Гольцев. — Жаль только, что все необходимые слова пришли к вам поздновато. Но ничего, мы еще повоюем. Вы помните — за мной обещанный вечер в ресторане. Так — как?
Вечером они сидели в укромном уголке все того же ресторана «Арктика». Было время, когда официантки побойчее перестают давать сдачу, а посетители уже никого не видят и не слышат, кроме самих себя. Табачный дым клубился между колоннами, как в древнем храме, а вместо песнопений готовый на все оркестр неблагозвучно исполнял «Эти глаза напротив». Оба выпили изрядно. В голове Синяева слабо бродила мысль о крепком черном кофе и уходе домой. Но Гольцева словно и водка не брала: сощуренные ледяные глаза по-трезвому ничего не упускали из виду.
Он закурил сигарету, затянулся неторопливо. Глаза его уставились на Синяева с каким-то внезапно вспыхнувшим сомнением.
— Можете благодарить судьбу за то, что она вовремя поставила меня на вашем пути. Но если бы знать, что впереди? Неужели я опять… Хотя нет… Я вас поддержу, несмотря ни на что. А Ремезова не мешает проучить — зарвался.
— О чем вы говорите, не слышу? — почти заискивающе спросил Синяев.
Его угнетал тяжелый, пронизывающий и невидящий взгляд Гольцева.
— Да что толку, если вы и услышите? — ответил тот снисходительно. — Теперь все равно отступать поздно. Я говорю, что мне не нравится, просто-таки не нравится лицо этого Ремезова. Такие всегда прячут козырей в рукаве. Но я-то знаю, на чем он собирается играть! Так… я вижу, что с вас, коллега, вполне довольно.
Гольцев оглянулся, ловко поймал за край фартучка убегающую официантку:
— Кофе и расчет, девочка. Быстро.
На светящейся изморозью улице они расстались. Гольцев неуловимо быстро исчез в мерцающем облаке, окутавшем дома и деревья. Синяев сейчас же забыл о нем, как будто сбросил с плеч тяготивший груз.
Улица радовалась. Из лучистой мглы слышался смех, его то и дело толкали бегущие куда-то группы девушек. Разноцветные окна домов казались гирляндами праздничных огней. Но облегчение не приходило. Тяжело переводя дыхание, запоздало огрызаясь на прохожих, спешащих мимо, он брел вверх по улице, к знакомому парадному с вечно открытой настежь дверью.
* * *Жизнь в доме Гордеевых начиналась спозаранку. Ксения Максимовна вставала еще до света, бесшумной тенью скользила по тесной кухоньке, готовила детям завтрак. Им всем на занятия идти: одним — в школу, Генке — в техникум. За дверью простуженно тявкала Жучка, дверь отворялась, и в кухню, согнувшись, входила высокая костлявая Фая-молочница. Молча ставила на стол литровую банку с парным молоком.
— Чайку горячего на дорожку? — спрашивала Ксения Максимовна.
— Плесни, плесни, студено на дворе-то, ох студено! — качала головой Фая, обеими руками беря горячую кружку. Она торопилась на базар — занять место получше. За дверью ждали ее санки с бидонами и крынками. Зине долгое время было непонятно, чего ради эта скуповатая и недобрая на вид баба каждый день приносит Гордеевым то молоко, то сметану, ничего не беря взамен?
А вечерами шли другие. Зина только удивлялась, как умудряется Ксения Максимовна помнить их всех?
— В интернате-то была? — отчитывала она вертлявую бабенку с синими следами татуировки на руках, — Не была? Да не прячь глаза-то, вижу ведь! Эх, совести у тебя, Настасья, нету: такой сын растет, а ты что? Все гуляешь?
Или молча выносила и передавала не по-колымски легко одетой женщине теплые детские вещи.
— Только приехали. О морозах наших не подумали. В дороге поиздержались, а зарплата когда еще будет? Пусть носят… — объясняла она Зине. — Мы и сами-то попервоначалу такого бы горя хватили, кабы не добрые люди.
«Да, есть добрые люди, и Ксения Максимовна одна из них. Как мне повезло, что я здесь», — думала Зина и втайне гордилась своей хозяйкой. А Ксения Максимовна уже бежала куда-то унимать расходившегося пьяницу или вела к себе чьих-то детей… Жить без людей она просто не могла, не умела.
К Федору Нилычу Зина относилась иначе. Да он и сам был человеком иного склада. Работал он в городском тресте озеленения.
Каждый год весной и осенью на улицах появлялись машины, перевозившие в город тайгу: молоденькие гибкие лиственницы, шершавую елоху и дерн с кустиками голубики и карликовой березки… Рабочие треста сажали деревья и закрепляли дерн. А потом город и тайга вступали в свое извечное единоборство, и город побеждал: лиственницы и елоха еще выживали, но нежный лесной дерн погибал. Через полгода все начиналось снова. Существовал план озеленения, он упорно выполнялся, хотя в нем явно не хватало какого-то звена, знания здешней земли, терпения. Может быть, сад Федора Нилыча и мог рассказать о том, на какие чудеса способна северная земля, но он был пока лишь делом рук одного энтузиаста.
Вечерами Федор Нилыч сидел в углу возле столика, заваленного пакетами с семенами, шуршал аптечной негнущейся бумагой, делая новые пакеты, или писал письма друзьям-садоводам, во все концы страны. Маленькая лампочка допоздна освещала его отрешенное, задумчивое лицо и чуть дрожащую от усталости руку. Вряд ли он сознавал в такие моменты, где находится, и уж вовсе не думал о том, что будут завтра есть его дети. Дом, семья были полностью на плечах Ксении Максимовны.
В то утро Зина и сама встала до света. Выйдя на кухню, она не только услышала, но и увидела обеих женщин — Ксению Максимовну и Фаю.
Лицо у Фаи жесткое, сухое, с шелушистой от мороза кожей. И глаза как бы заранее нацелены — не упустить своего. А Ксения Максимовна передавая ей кружку, словно погладила ее добрыми лучистыми глазами. И на секунду лицо Фаи оттаяло. Зина поняла, что, вероятно, этой цепкой, горластой бабе как раз и недоставало простой человеческой ласки, бескорыстного участия.
За этим-то она и приходила сюда.
«Сегодня же найду Димку, спрошу, как у него с работой, а насчет денег все расскажу Ксении Максимовне, она поможет», — подумала о своем Зина.
Однако Диму она не нашла.
Сказали, что из общежития, где он жил временно, его выселили, а куда ушел — не знают. Весь день все валилось у Зины из рук. Она умудрилась покрыть стену такой немыслимой зеленью, что Маша только головой покачала:
— Где твои глаза? Завтра переделаешь все. Ведь эту стену корова оближет: подумает — трава…
Потом к ней тихонько подошла Валя:
— Тебе помочь?
— Нет, спасибо, я сама.
Еще не хватало, чтобы такую простую работу за нее делали другие! Что о ней тогда вообще подумают?
Ксению Максимовну Зина застала одну — редкий случай. Та штопала детские колготки — вечная неизбывная работа матерей и бабушек.
По дороге домой Зина почти уже решила зайти и поговорить с Танцюрой, ведь не убьет же он ее? Она уже знала, что жил он ото всех на особицу — замкнуто и нелюдимо. Дом вели у него старуха-мать и дурнушка-сестра, которые, в отличие от других, никогда не навещали Ксению Максимовну. Зарабатывал он хорошо: зимой шоферил, летом ходил мотористом на сейнере. Что уж, кажется, такому человеку какой-то картежный выигрыш? Но только увидела его, стоявшего по привычке возле своих ворот — нога отставлена, но колено мелко, нервно подрагивает, взгляд сонный, мутный, — поняла: никогда и ни за что она не подойдет к этому человеку. Не сможет. И никакого, даже пустячного долга он не простит.
— Вы не знаете, что у Александра Ильича когда-то произошло с Танцюрой? Он что-то говорил, но я так и не поняла, в чем там дело… — спросила Зина, едва сняв пальто. — И что это вообще за человек? — Спрашивая, Зина хотела окончательно убедиться, стоит ли ей связываться с Танцюрой или нет?
Ксения Максимовна помолчала с минуту, словно решая, нужно ли отвечать? Потом сказала:
— Это уже давно было, можно и рассказать. Девушку Танцюра тогда пустил, квартирантку. Верой звали. Вежливая такая была — всем «спасибо» говорила. А собой — ничего особенного. Но знаешь, как оно бывает? Дом один. Поладили как-то… Ну, потом все женщины видят — ходит Вера в положении, а о свадьбе что-то никто не заикается. Да и по ней заметно — нехорошо там у них, плачет она часто… Я попыталась потолковать с ней — молчит. Саша тогда у нас жил. Давайте, говорит, я с ним по-мужски побеседую. Я не велела. Танцюра — из бывших уголовников. Вот я и боялась — не вышло бы хуже. А оно так повернулось, что я и не ожидала! Зима тогда лютущая выдалась, сил нет, и как раз январь на дворе. Жучку мы и то в дом брали на ночь… А тут — стук в окно заполночь. Тихий, еле слышно. Хорошо хоть сплю-то я чутко — открыла, а там Вера! Пальтишко кое-как накинуто, еле на ногах держится — так мне на руки и упала. Середь ночи, бессовестные, выгнали. Ну, тут Саша-то и не удержался, бросился как бешеный, с ним бывает… Побил тогда Танцюру, крепко побил. Но тот не жаловался — знал за «то.
