Александр Шеллер-Михайлов - Милые бездельники
— Что же, онъ служилъ? — спросилъ я.
— Ну, этого я тебѣ не скажу, милый ты человѣкъ, а по военному сословію числился и въ генералы въ молодые еще годы произошелъ, — отвѣтила старуха, отирая губы:- служить же… что-то я мало видѣла, чтобы онъ служилъ. Все это, бывало, ѣздитъ на своихъ орловскихъ, на балахъ танцуетъ, по заграницамъ катается, а служить… да, милый ты человѣкъ, на что ему служить было при его капиталѣ и знатности? Числился только такъ для своей прихоти, да видимости, на службѣ, а утруждать себя службою надобности никакой не имѣлъ. «У меня, бывало, говоритъ, — и свои подданные, и свое войско, орда безпардонная». Это онъ крестьянъ подданными называлъ, а насъ, дворовыхъ, войскомъ да ордой безнардонной. Да насъ и точно орда была и порядки у насъ одно время военные были. По барабану завелъ это нашъ потѣшникъ будить насъ. Забьетъ, бывало, барабанщикъ въ барабанъ, ну, значитъ, поднимайся и на мѣста стройся. Дворецкій обойдетъ, осмотритъ, каждый ли при своемъ оружіи, оружіемъ-то называли щетки у полотеровъ, у дѣвушекъ сѣнныхъ пяльца, иголки, нитки, у комнатныхъ лакеевъ салфетки, метелки для пыли, ну, вотъ все, что кому нужно имѣть по его должности и сословію, — и если все въ порядкѣ,- начинается служба. Тоже были у насъ въ тѣ поры и пожарныя тревоги: зазвонятъ, это, вдругъ днемъ или ночью въ колокола и долженъ кажинный человѣкъ въ домѣ браться за ту вещь, которая назначена ему для спасенія въ случаѣ пожара. Если кто не успѣетъ къ своему мѣсту во-время прибыть, того сейчасъ и на расправу. «Изъ-за тебя, мошенникъ, у меня мой Ватто сгорѣлъ! — крикнетъ баринъ, — Ваттомъ это онъ картины такія называлъ, — ты за него у меня и заплатишь!» Ну, извѣстно, бѣдному человѣку чѣмъ платить: шкурой своей платитъ. Посѣкутъ его за провинность — вотъ и расплатился. Ину пору пожарныхъ тревогъ баринъ, бывало, долго не дѣлаетъ, а тамъ вдругъ два-три дня подъ-рядъ весь домъ по ночамъ поднимаетъ. Тоже любилъ онъ мальчишекъ артикуламъ военнымъ обучать, цѣлый полкъ у него потѣшный былъ, мундеры и значки понадѣланы всѣмъ были, крѣпости ихъ водилъ брать. Иногда настоящихъ генераловъ въ имѣніе приглашалъ на маневры. Ну, тѣ, извѣстно, смѣются, хвалятъ, поблажаютъ ему. Разъ такъ на маневрахъ этихъ самыхъ войско свое завелъ, что чуть и самихъ настоящихъ генераловъ не потопить. Повелъ ихъ въ бродъ, перемочилъ всѣхъ, измаялъ, — ну, а ничего, смолчали. Извѣстно, богатъ былъ! Потомъ только и это ему все надоѣло, бросилъ…
— Однако, шутникъ же онъ у васъ былъ, — замѣтилъ я.
— Да, шутникъ, шутникъ! — вздохнула старуха. — А иногда на него михлюдія, болѣзнь такая, нападала, омрачится, затоскуетъ-затоскуетъ и сейчасъ запрется отъ всѣхъ, никого не принимаетъ, коли кого увидитъ случайно изъ знакомыхъ — отворотится, будто бы и не знаетъ. И въ это время дѣлай въ домѣ, что хочешь, — ему все равно. Въ эти дни только мой упокойничекъ Иванъ Тарасовичъ и смѣлъ къ нему кабинетъ входить и даже не только, бывало, говоритъ съ нимъ баринъ, а усадитъ его у себя, разспрашиваетъ, какъ крестьяне живутъ, довольна ли дворня, не проситъ ли кто о чемъ, не жалуется ли на что-нибудь. «Скоморохъ ты. Иванъ», скажетъ онъ моему-то упокойничку. — «Скоморохъ, ваше сіятельство!» отвѣтитъ Иванъ-то. — «Дуракъ, нашелъ чѣмъ хвастать! Подло быть скоморохомъ! Человѣкомъ нужно быть, человѣкомъ!» скажетъ князь. И бѣда, если Иванъ тутъ вздумаетъ какую-нибудь штуку выкинуть, чтобы князя потѣшить. Раскричится, растопается князь. Я тебя одного за человѣка, почитаю, а ты что дурака-то ломаешь! — крикнетъ онъ. — Я съ тобой душу отвести хочу, а ты мнѣ глаза отводишь! И ужъ въ это время Иванъ что хотѣлъ, то и дѣлалъ изъ барина. Одному одно выпроситъ, для другого другое выхлопочетъ, третьему третье устроить. Баринъ на все соглашается, а самъ ходитъ по кабинету, вздыхаетъ, подергиваетъ усы да говорятъ: «Скоморошничаемъ, скоморошничаемъ, а люди-то, люди-то что выносятъ!» И все-то, всякая-то мелочь до самаго сердца въ это время доходила, душу его выворачивала…
Старушка задумалась и начала жевать почти беззубымъ ртомъ.
— Много нажилъ вашъ мужъ? — спросилъ я.
Старушка вдругъ оживилась, взволновалась.
— Какъ это, батюшка, много-то нажить! — проговорила она почти съ укоромъ. — Жалованье-то небольшое было, а у насъ и крестники, и посажёныя дѣти, и сироты разныя были, такъ тутъ не наживешь. Много ртовъ-то кормили, чтобы тоже люди спасибо сказали да помянули добромъ послѣ смерти.
— Но вѣдь вы же говорите, что князь вашему мужу ни въ чемъ не отказывалъ, — сказалъ я.
— Не отказывалъ, не отказывалъ, да ничего для себя мой упокойничекъ-то не просилъ, — проговорила старуха. — Не за господина онъ князя считалъ, а за отца, за брата. Не ему было обирать да подачки выпрашивать, когда князь его, холопа, до себя поднялъ да душу ему свою открывалъ. Родные были у князя, друзья знатные были у него, жена была, а второго Ивана у него не было. «Ты, Иванъ, — говорилъ онъ, бывало:- слышалъ мое первое слово, ты примешь и мой послѣдній вздохъ. Другіе мнѣ только лгали, а ты мнѣ говорилъ только правду!»
Старушка опять задумалась и помолчала.
— Нѣтъ, не такой человѣкъ былъ мой упокойничекъ, чтобы наживаться, — проговорила она, спустя минуту, и прибавила:- Да и то сказать, сталъ бы наживаться, такъ его и духу не было бы у князя. Дотуда его и любилъ князь, покуда онъ зналъ, что Иванъ не изъ корысти ему, какъ собака, преданъ. Князя тоже провести было трудно, по глазамъ читалъ, что человѣкъ думаетъ. Станутъ ему говорить что-нибудь про человѣка, а онъ смотритъ такъ прямо, прямо въ глаза, а самъ все слушаетъ, слушаетъ да вдругъ и оборветъ: «все-то ты, братецъ, врешь и врешь!» Сгоритъ это, просто, человѣкъ со стыда-то…
Мы доѣхали до большой станціи, и я пошелъ обѣдать, прервавъ на-время бесѣду со старухой.
* * *— Да, примѣчательный человѣкъ былъ князь, а случился грѣхъ и его обошли, — заговорила старуха, когда я снова вернулся въ вагонъ.
Она, очевидно, во время, моего отсутствія мысленно продолжала теперь разсказъ именно съ той точки, на которой остановилась, — съ способности князя читать по глазамъ чужія мысли.
— Кто же это его обошелъ? — спросилъ я.
— И сказать-то срамъ: наша сестра, баба, — отвѣтила старуха, качая головой.
— Это интересно, разскажите! — попросилъ я свою собесѣдницу.
Она только этого и ждала.
— Ну, я тебѣ, милый ты мой человѣкъ, все по порядку разскажу, — заговорила она, подсаживаясь половчѣе и отирая рукою ротъ. — Князь нашъ былъ женатъ. Долго онъ это такъ по холостому куролесилъ, по заграницамъ разнымъ актеркамъ и пѣвуньямъ деньги за свое удовольствіе платилъ, на чужихъ женъ тысячи за ихъ снисхожденье бросалъ. Наконецъ, надоѣла ему эта самая канитель. «Ты, говоритъ, Иванъ женился, пора и мнѣ, чѣмъ я хуже тебя!» Это онъ моему Ивану-то Тарасовичу упокойничку говорилъ, а Иванъ-то Тарасовичъ только-что поженился на мнѣ,- рабеночка ждали мы, ну, и поженились, не стану грѣха таить передъ тобой, милый ты человѣкъ, дѣло прошлое, давно мы слюбимшись были, а тутъ, какъ затяжелѣла я, Иванъ Тарасовичъ и прикрылъ грѣхъ, чтобы не зазорно было. Кто Богу не грѣшенъ! Ну, такъ вотъ и говоритъ князь, что и онъ, глядя на моего Ивана Тарасовича, жениться вздумалъ. Сказано — сдѣлано. Приглянулась ему одна барышня… Да ужъ и мудрено было не приглянуться: лёбедь бѣлая, роза-сантифолія, сахаръ-рафинатъ и знатности очень большой, — изъ первѣйшихъ петербургскихъ графинь родомъ. Какъ только князь сдѣлалъ ей предложеніе, такъ тотчасъ же она и согласіе дала и родители ея сопротивленія не оказали. Князь-то нашъ былъ и постарше ея гораздо, и мало она его знала, а пойти пошла съ радостью: дѣла-то, видишь, денежныя у ея папеньки продырявились, а знатность того доказывать не дозволяла, вотъ и она, и папенька ея и обрадовались предложенью-то князя, знали, что и десятерыхъ такихъ, какъ они, князь на настоящую доску поднять можетъ. Ну-съ, поженился князь, отдѣлалъ дворецъ въ Питерѣ, зажилъ съ молодой женой открыто: балы, театры, собранія — хорошая жизнь, барская, кажется, и умирать не надо. Только одно горе: гусь свиньѣ не товарищъ, какъ говоритъ наша мужицкая-то пословица. Пожениться-то господа поженились, а сойтись-то не могли. Оба они и важныхъ родовъ были, и обучены по-французскому были, а карактеры-то — ну, вотъ, какъ небо и земля, отличались. Нашъ-то князь на людей все больше съ насмѣшкою, съ издѣвательствомъ, съ презрительностью смотритъ, всѣхъ подлецами, да низкопоклонниками, да прохвостами честитъ, точно вотъ на проломъ медвѣдь впередъ ломитъ, а она все на политикѣ, все по-петербургскому съ улыбками да съ церемоніями, «очень рада-съ да милости просимъ», а отвернулъ человѣкъ отъ нея голову — «не принимай, говорить, его больше» — одно слово, петербургское обращеніе. И не сошлись, и не сошлись! Наша она на князя нападать: «ты, говоритъ, медвѣдь!» «ты, говоритъ, обращенія не знаешь!» «ты, говорить, враговъ нажилъ и всѣ на тебя косятся!» «ты вѣчно въ опалѣ!» А князь смѣется: «Князья, говоритъ, Осиновскіе ничьихъ рукъ не лизали и никому сапогъ не чистили, а у нихъ стаивали въ прихожихъ многіе изъ тѣхъ, до кого теперь и рукой не достанешь! У меня, говоритъ, есть одинъ человѣкъ, котораго я уважаю — это мой Иванъ, а остальные прохвосты и только!» Княгиня пожметъ, бывало, плечами: «холопа уважаешь, а людей своего круга третируешь!» Князь только засмѣется: «Холопа? говоритъ. Ну, вотъ погоди, я его въ чины произведу». Въ это-то самое время онъ моего Ивана Тарасовича и на волю отпустилъ, и приписалъ къ какому-то департаменту и чинъ ему выхлопоталъ, извѣстно, все для своей потѣхи: «Ну, вотъ, говоритъ, Ванька и не холопъ, а его благородіе!» Княгиня только плечами пожала: «Чудодѣй ты, говорить, и больше ничего!» Такъ это кондры у нихъ съ первыхъ дней пошли: князь ея гостямъ грубитъ, она его штуки чудодѣйныя осуждаетъ, ну, а съ виду ничего, — живутъ какъ будто и ладно. Только разъ князь спросилъ при княгинѣ у моего упокойничка: «Ну, а какъ ты со своей Настасьей Ивановной живешь?» Это меня-то Настасьей Ивановной, родной мой, зовутъ. «Ничего, — говоритъ Иванъ Тарасовичъ, — живемъ ладно». — «Вмѣстѣ?» спрашиваетъ. — «Да нешто порознь можно? — смѣется Иванъ Тарасовичъ. — Бабу затѣмъ и берутъ, чтобы подъ рукой была». — «И потрафляетъ, говорить, на тебя?» — «Какъ не потрафлять, — отвѣчаетъ Иванъ Тарасовичъ. — На то и замужъ шла, чтобы потрафлять!» — «Такъ, такъ, — кивнулъ головой князь. — Я вотъ то же думалъ!» Больше ничего и не сказалъ. Къ чему бы онъ это спрашивалъ? думали мы съ Иваномъ Тарасовичемъ. Ужъ не къ тому ли, что недоволенъ онъ, что княгиня съ нимъ на разныхъ половинахъ живетъ? Такъ вѣдь и то сказать, у господъ и всегда такъ. Начали мы присматривать да примѣчать, — странное что-то у насъ въ домѣ творится: князь омрачился, заскучалъ, замкнулся, михлюдія на него напала; княгиня все по баламъ да по тіатрамъ ѣздитъ, а о князѣ и не спроситъ, поминаетъ его только для того съ гостями своими, чтобы осмѣять да въ шуты вырядить. Слугь-то у насъ было много, орда — одно слово, такъ это одинъ одно подслушаетъ, другой другое и все это промежъ себя передаютъ. Начали мы съ Иваномъ Тарасовичемъ узнавать, что нѣтъ князю у жены лучшаго имени, какъ «чудодѣй», да «шутъ гороховый», да «поврежденный», да «медвѣдь». Ужъ какъ-какъ она его не вышучивала со своими гостями-то, а гостей-то у нея всегда полны комнаты: извѣстное дѣло, ни она ничего не дѣлала, ни они никакихъ занятіевъ, кромѣ своего удовольствія, не знали, ну, и рыскали, она къ нимъ, они къ ней, только и слышишь, что колеса у подъѣзда гремятъ, безпечальное житье! А чаще всѣхъ сталъ къ намъ наѣзжать какой-то молоденькій гусарчикъ. Кузеномъ она его звала, то-есть сродственникомъ, а ужъ съ какой стороны онъ ей сродственникомъ приходился, — этого я доподлинно сказать не умѣю, только видѣли мы, что ужъ онъ очень зачастилъ ѣздить къ княгинѣ. Пошли разные толки и по городу, и по людскимъ, дальше да больше, дальше да больше. А князь ровно ничего и не знаетъ. Вотъ только разъ были у насъ гости и вышелъ баринъ въ парадныя комнаты и такой веселый да разговорчивый. Говорили-говорили, какъ вдругъ баринъ спросилъ у своего тестя, у отца-то нашей княгини: «Просто не знаю, что дѣлать съ любовными шашнями, какъ отучить распутниковъ отъ этого баловства?» Тесть ему на это: «Остричь двумъ-тремъ косы, да выпороть двухъ-трехъ юбочниковъ на конюшнѣ, такъ уймутся». — «Вы думаете, что это лучше всего отучитъ отъ разврата?» спросилъ князь. — «Да, больше нечего дѣлать», отвѣтилъ князю его тесть. — «Ну, спасибо вамъ за добрый совѣтъ!» отвѣтилъ князь. Такъ разговоръ этимъ и кончился, а ночью… Ну, батюшка, еще сто лѣтъ проживу, а этой ночи я не забуду, — со вздохомъ проговорила старуха. — Разбудилъ это меня и Ивана Тарасовича самъ баринъ ночью и велѣлъ намъ идти за собой. Встали мы, пошли, думаемъ: «Господи, что такое стряслось!» Привелъ онъ насъ въ комнату къ барынѣ, а тамъ лежитъ на диванѣ связанный кузенъ барыни, а барыня къ стулу привязана. Подозвалъ меня баринъ и говоритъ: «Вы, Настасья Ивановна, умѣете стричь волосы?» — «Умѣю», говорю, а сама стою ни жива, ни мертва, поджилки дрожатъ, такъ вотъ и шатаюсь, какъ пьяная. «Такъ вотъ, говоритъ, остригите косу княгинѣ. Тяжело ей, какъ честной женщинѣ, съ косою ходить». Я такъ и повалилась, какъ снопъ, въ ноги князю. «Помилуйте, молю, ваше сіятельство». — «Стригите», крикнулъ онъ, топнувъ ногою. Схватила я его за ноги, цѣлую ихъ, плачу, а онъ свое: «Стригите!» Потомъ обернулся къ княгинѣ и проговорилъ ей: «Или, можетъ-бытъ, хотите, чтобы я васъ для этой холопки пощадилъ?» Княгиня только зубы стиснула… Нечего дѣлать, остригла я ее, голубушку… Остригла, а сердце-то мое, ровно голубь, въ груди трепеталось… Потомъ велѣлъ князь мнѣ выйти и обернулся къ Ивану Тарасовичу: «Раздѣвай его!» указалъ онъ на княгининскаго кузена и тотчасъ же обратился къ этому самому кузену: «Отецъ вашей любовницы совѣтовалъ мнѣ пороть юбочниковъ на конюшнѣ, но я сдѣлаю для васъ снисхожденіе и выпорю васъ здѣсь, въ ея будуарѣ». Иванъ Тарасовичъ не прекословилъ, раздѣлъ связаннаго господчика, разложилъ его на софѣ, притянулъ къ ней веревками и началъ секуцію. Княгинѣ дурно сдѣлаюсь и чувствъ лишилась она. «Брось его!» крикнулъ тогда князь и обернулся къ лежавшему на софѣ кузену: «Теперь вы можете любить другъ друга, сколько вамъ угодно. Васъ сейчасъ препроводятъ въ домъ отца вашей любовницы». Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты, приказавъ проводить мнѣ и Ивану Тарасовичу барыню и барина до поданной къ крыльцу кареты.
