Мария Прилежаева - Пушкинский вальс
Ответа не было.
— Когда так… — с расстановкой произнесла Небылова.
Краска хлынула ей на щеки, зрачки стали колкими. Она надменно вскинула голову:
— Когда так… теперь, по крайнем мере, я все знаю.
Она поднялась, снова высокомерная и неуязвимо красивая, и вышла из комнаты, не дожидаясь, чтобы ее проводили. В прихожей стукнула входная дверь, стало тихо.
Мама поставила стул к стене. Настю колотило, как в лихорадке.
— Что ей от тебя нужно? Зачем она приходила?
— От счастья не приходят, — ответила мать.
Насте показалась искра торжества в глазах матери. Мама зажгла папиросу и нетерпеливо курила.
— Эта женщина из тех, кто умеет отшвырнуть все препятствия, — сказала она.
«Почему же папа ее полюбил?» — угрюмо подумала Настя.
— Жаль его, — словно услышав Настину мысль, ответила мать.
Она жалела и не винила отца. Настя винила, не прощала, не могла любить папу, как прежде. Нет прежнего отца. Есть слабый, запутавшийся, неуверенный человек. Нет того человека, с которым Димка любил рассуждать о политических новостях, когда являлся к ним в воскресенье, предварительно отутюжив складки на брюках. У них мужские интересы. Они обсуждали международное положение. Настя не очень-то разбиралась в международном положении и помалкивала, удивляясь Димкиной эрудиции в вопросах политики. Папа сидел вот в этом кресле у своего стола, а Настя рядом, обвив его рукой свою шею. «Птенец под крылом», — говорил папа, а Димка преданными глазами глядел на него. Как хорошо было им! Где ты, ласковая, чистая жизнь, где ты?
Настя недоумевала, страдала, стыдилась, что папа, которому стукнуло сорок девять лет, у которого седые виски и две глубокие морщины у рта, ушел к чужой красивой женщине с белой шеей!
— И что нелепо, что они чужды душевно. Он мягкий, совестливый, а она… как жадно она рвется к цели! Что из этого выйдет, не знаю, — сказала мама.
Мама была возбуждена, непрерывно курила одну за другой папиросы, сыпала пепел, и ходила по комнате из угла в угол, и говорила о том, что отцу чужда эта женщина, отцу будет плохо, чем дальше, тем хуже. О! Эти бессовестные хищницы!
Мама измучилась молчать, ей надо было излиться. Но то торжество, которое Настя уловила в глазах мамы, не проходило в ней. Она встала у зеркала и долго всматривалась в свое отражение. Покачала головой.
— Он не будет с ней счастлив.
«Почем знать, может быть, твой жизненный путь пересекла настоящая, самоотверженная, истинная любовь», — вспоминалось Насте. И неспокойный свет в глазах Галины. «Бывает так в жизни?.. В книгах, Галина! Спроси моего отца, он скажет. Только в книгах».
Вечером она вынула из почтового ящика письмо. На конверте стоял обратный адрес. Настя перечитала несколько раз, не веря глазам. Письмо пришло с обратным адресом. Подчеркнуто жирной чертой: Дмитрий Лавров. Прячась от мамы, Настя тихонько прокралась к себе, заперлась.
Вот что было в письме.
«Настя, я все узнал! Вячеслав Абакашин переписывается с Борькой Левитовым и рассказал ему. Нина Сергеевна улетает на „ТУ-104“ домой (вызвана на областное совещание, может, насовсем) и захватит письмо. Она тоже знает, и все ребята. Я очень тороплюсь. Нина Сергеевна ходит внизу у вагончика, я слышу, как она ходит и ждет. Настя, я не поверил, но Борька показал мне противное письмо Вячеслава. Я немножко помню Анну Небылову, она писала про нас, когда мы уезжали на стройку. Я еще подумал тогда, что она вычурная и все рисуется чем-то.
Эта новость трахнула меня по голове. Сто раз знал из жизни и газет, что бросают семью, но Аркадий Павлович, которого я считал высшим образцом человека, кроме известных на всю страну героев с громким именем, — разве можно было ждать?.. Опускаются руки, не хочется верить в людей, если даже Аркадий Павлович бросил самого верного друга… Немолодой и прожил почти всю жизнь… А если бы молодой? Любовь бывает один раз. Я тебя люблю. Больше никого никогда! Зачем я пишу? В голове хаос. Я подлец и мерзавец. Ничего не понял тогда! Ты права, что меня презираешь. Нина Сергеевна кричит, чтобы скорее. Не успею дописать… Настя, прошу тебя, как человек и бывший товарищ (ты не можешь считать меня товарищем после всего), если тебе нужна рука помощи, напиши! Не представляю, как теперь быть. Ребята говорят, надо выписать тебя к нам. Здесь есть библиотека, твоя мама могла бы… Нина Сергеевна торопит, кончаю. Даже теперь, после Аркадия Павловича, я верю в верность и верных людей… А сам-то, а сам-то? Ты права, что презираешь меня. Совершенный хаос, ужасное настроение! Дурак, остолоп, поделом тебе, так и надо! Все ребята шлют привет. У нас выпал снег, все бело. И тоска. Прошу, Настя, напиши! Хоть слово. Буду ждать. Если ответишь сразу, письмо придет через пять дней. Настя, ответь!
Дмитрий Лавров».Мать стучала в дверь.
— Новые новости, она от меня запирается! Открой. Слышишь, открой! — нетерпеливо стучалась мать.
Настя сунула письмо под подушку и впустила ее.
— Как ты думаешь, Настя, — возбужденно говорила мама, — если его держит привычка и он звонит и приходит, оттого что скучает о своем письменном столе и уюте, он нам не нужен? И этот Врубель нам не нужен! Развод? Пусть. Я ничего не хочу насильно. Мы просто не говорили о разводе, мы говорили о том, что случилось. Но, Настя, она его совершенно не знает. Она старается себя обмануть.
Мать гладила Настины волосы, не понимая, почему Настя смеется и плачет, уткнувшись лицом ей в плечо.
— Они меня оскорбили, а мне его жаль, Настя, — говорила мать. — Я не могу его простить никогда! Не прощу. За себя и тебя не прощу! Но мне его жаль. Он не будет с ней счастлив. Я почти рада. И мне его жаль.
13
Василий Архипович стоял в дверях бригады, встречая рабочих на вечернюю смену, вернее, дневную: было без четверти два. Строго заложив правую руку за борт халата, он буркал:
— Здравствуйте. Проходите.
— Василий Архипович, вот так сюрприз! Василий Архипович, на десятиминутке обсудим?
— Проходите, проходите!
Он не глядел прямо в лицо, и девушки, как бы чего-то конфузясь, уторапливали шаг и, собравшись группами возле конвейера, лихорадочно шептались, поминутно обращая взоры на дверь. Пришла Настя, шепот умолк. Конвейер еще не работал, регуляторы не отбивали свое однообразное «тук-тук», наступила настороженная тишина.
Всем было слышно, как мастер сказал:
— Товарищ Андронова, ступайте к моему месту и ждите.
— Чего ждать, Василий Архипович?
— Прошу без расспросов подчиняться приказаниям мастера.
Издали в кружке девушек Настя увидала Галину. Галина отвернулась. Настю провожало молчание, пока она шла вдоль конвейера в тот дальний угол, где были стол, кабинет, канцелярия и «капитанский мостик» Василия Архиповича. Похожая на доброго доктора, технолог в шумном халате при встрече виновато потупилась, не назвав ее дорогушей.
Пазухина, напротив, осторожно, но с любопытством кивнула. Все это было непонятно и странно. Настя боялась споткнуться.
Она пощупала карман халата. Димкино письмо было с ней. Но Настя боялась споткнуться.
Звонок. Началась ежедневная жизнь бригады. Все занялись своим делом. Мастер не подходил.
«Что еще за напасть надо мной!» — в недоумении думала Настя, сидя у стола, где ей приказали, и не веря напасти, хотя признаки были слишком тревожны, особенно то, что отвернулась Галина.
Мастер не спешил к своему руководящему месту, неподалеку от рупора. Насте начинало казаться: он медлит нарочно, подолгу задерживаясь то у одной, то у другой операции. Она старалась думать о Димке и его сумасшедшем письме (милый Димка!), но тревожилась и недоумевала все больше. Чтобы убить время, она стала разглядывать папки на столике Василия Архиповича и увидела развернутый лист многотиражки.
«Конвейер или читальня?» — бросился в глаза заголовок, подчеркнутый красным карандашом.
Кровь отлила у нее от лица. Сердце застучало редко и тупо, словно хотело пробить грудную клетку.
«Все кончено. Окончательно кончено все! Нельзя больше жить. Все кончилось», — бессмысленно вертелось в мозгу, пока, не смея взять в руки газетный лист, Настя силилась вникнуть в фельетон Абакашина, где он негодовал и острил по поводу знаменитой (в кавычках) сборщицы Галины Корзинкиной, которая вчера отличилась (в кавычках). Что за пример для нас, кто недавно пришел на завод, для ученицы, от которой нам стало известно…
И дальше и дальше в этом же духе.
«Нельзя больше жить! Надо уйти! Надо бежать!»
Но Настя не двигалась с места. На нее нашло отупение. Кончилось, кончилось, кончилось… «От которой нам стало известно…»
Весь завод читает фельетон Абакашина. Вот он, гром! А хороша штучка, эта ученица Корзинкиной? «Галина, не могу больше жить. Я действительно не могу. Вообще не могу, не только у нас на заводе».
