Сусанна Георгиевская - Колокола
— Степан Александрович, мой отец немолод. Я и Катя родились поздно... Тяжко болеет мать... Откуда я знаю, что будет через четыре года!.. Дорога мне будет открыта, все это так... Но особое положение моей семьи... В состоянии ли будет отец работать? А если нет? Как же я совмещу учебу с заботами о семье?
— Мальчик, мое поколение училось без отрыва от производства. А Воронихин... Он был не просто рабочим, а крепостным. Твой учитель. Петров... сам знаешь, сколько пришлось преодолевать этому выдающемуся архитектору... Я ходатайствовал, чтобы тебя в институте... восстановили. Я свидетельствовал, что, по моему опыту, нету неисправимых ребят... Тем более таких, как ты. Институт не встал на мою точку зрения... Здесь особенно горько то — и я понимаю это, — что ты во всем как бы сам виноват и не раз упрекнешь себя, но, если хочешь знать мою точку зрения сейчас, когда мы с тобой здесь с глазу на глаз... Армия — лучшая для тебя школа... Школа товарищества, дисциплины, близкого столкновения с другими людьми... И долга, который ты понимаешь односторонне. Долг у нас есть не только по отношению к семье. Подумай об этом, Всеволод... У тебя будет время об этом подумать... Единственное, что я хотел бы для тебя сделать и сделать могу, особенно теперь, когда я с тобою поговорил... с тобой и с твоим отцом... и лучше понял тебя, как мне думается... я сделаю все, чтобы тебя направили... Одним словом, я бы хотел, чтобы ты проходил военную службу на Санамюндэ. Это место нелегкое... Но там начальником мой товарищ, человек широкой, щедрой души. Я воспользуюсь своим правом и дам тебе хорошую аттестацию. Я верю тебе и в тебя. И знаю: не ошибусь... У меня чутье... За десять лет я немало перевидел вашего брата. Но если ты мне позволишь, я... Одним словом, частный вопрос. Если эта девчонка (та, что к тебе приезжала)... Ну ладно, ладно. А если женщина — старше тебя? Не отвечаешь? Ну что ж, я тебя понимаю. Это, пожалуй, было бы неделикатно по отношению к женщине... Подними глаза, Всеволод. Если трудно придется, напишешь, ладно? Не напишешь. Куда там! Ты ведь у нас гордец!
ЗАКЛЯТЬЕ
«Будь сегодня двадцать ноль-ноль Центральной переговорной.
Сева».— Зиновьеву в третью кабину, Зиновьеву в третью кабину. Зиновьеву в третью кабину.
— Здравствуй, Кира, Это я, Сева.
— Здравствуй. Ну как ты там жив-здоров?
— Кира, алло!.. Тебе хорошо слышно?.. В общем, здесь, понимаешь ли... Тебе хорошо слышно?.. Кира, м е н я и с к л ю ч и л и из института.
Молчание.
— Перед самым дипломом?.. Как это возможно?!
— Кира, переговорную мне здесь один парнишка устроил... Я сильно хотел... Я хотел услышать твой голос!
— Сева... Что бы ни было, что бы с тобой ни случилось, я... я... Ты бы не мог в двух словах... Хоть коротко...
— Ерунда!
— Поняла... Все вышло из-за меня. Из-за того, что я приезжала в часть. Сева! Скажи мне правду... Ты сдал все экзамены? Все? Абсолютно все?
— Кира, не будь ребенком.
— Алло!.. Алло!.. Сева, когда ты будешь в Москве?.. Алло!.. Девушка, девушка!.. Нас почему-то разъединили. Милая, дорогая... Отец умирает! Не разъединяйте, не разъединяйте.
— Абонент, разговор окончен, попрошу положить трубочку.
— ...Доченька! Эко хорошо, что поспела... Он еще вчера телеграмму отбил, чтоб я тебя встретила у выхода с переговорной... Но знаешь, какие люди нынче недобросовестные? Телеграмма возьми да и опоздай. Сейчас. Отдышусь. Умаялась... Не помню, как и добралась! — И руки Севиной матери торопливо и деловито провели по Кириным волосам. — Нельзя убиваться, грех. Не смерть, не война, не голод... Разве счастье в одном его инженерстве? И-и-и — нет!.. Но я... — и вдруг сказала старая женщина со страшной и грозной силой, — как мать... Христом-богом прошу...
— Мама!.. Нет, нет!.. Я и так... Я знаю...
— Не бросай моего сынка.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НОЧЬ
Сквозь сито дождя Кира видит большой желтый месяц, как бы заледеневший в холодном кольце. Он глядит ей в глаза тревожно и пристально...
Девочка глубоко вздохнула, спустила с кровати босые ноги.
Этот пол когда-то циклевал Сева.
Кира зажмурилась и встала на четвереньки. Но этого ей показалось мало. Она погладила пол ладошками.
Но и этого ей показалось мало. Она улеглась на полу калачиком.
«Сколько сейчас?.. Должно быть, часов одиннадцать!»
Она выскользнула в коридор, прислушалась, услыхала ровное дыхание матери... Прокралась в спальню, подошла к стоящей в углу кроватке.
Его волосы были влажными. Кира прижалась губами к его щеке.
— Сашка....
Он ее услыхал. Щечка дрогнула.
— Милый! Я знаю — ты у меня колдун. Сделай, пожалуйста, так, чтоб я была сильная.
— Кира?.. Ты?
— Мама, а мне показалось... будто приехал папа.
— Ступай, ступай, полуночница... Уйди от ребенка. У него жар.
Кира пошла к себе и принялась одеваться. Плащик висел на вешалке в коридоре, она не решилась его прихватить с собой, накинула на плечи летнее клетчатое пальто... На это пальтишко метила Вероника, но Кира не отдавала... Для верности оно висело в ее шкафу.
Из дому Кира выскользнула босая (тупоносые ботинки она обула на лестнице).
Ночь. Навстречу девочке хлестнуло мглой и дождем.
Проехал грузовичок, вздымая грязь. Низко опустив голову, прошла женщина.
«Если Сашка завтра поправится, я отдам Веронике это пальто. Утром отдам. Как проснется, сейчас же, сейчас же его отдам... Все на свете я ради него отдам!»
— Такси-и! Пожалуйста. Воробьевы горы.
— Ты что, решила в ночи совершить экскурсию?
— По какому праву вы меня тычете? К университету.
Дождь хлестал о стекла окон. Кира сидела зажмурившись, словно дремала.
«Отчего так долго!.. Как долго, как долго!..»
— Что случилось с такси, товарищ водитель?
— А ничего такого — легкое землетрясение: зажгли светофор.
— Остановитесь-ка... Мы приехали. Подождите. Я — мигом.
— Ах вот оно что! Я — ждать, а ты — наутек?
— Ладно. Если хотите, можете подняться вместе со мной, — высокомерно сказала Кира.
...Она дома. Приехала. Вон светятся ее окна... Значит, еще не ложилась спать... Скорей, скорей!
— Валентина Петровна!.. Простите. У нас... То есть у меня... Происшествие... В общем... Заплатите ему, пожалуйста. Пусть уйдет, пусть смоется...
— Что с тобой, девочка? На кого ты похожа?
Кира робко присела на ту приступку у вешалки, где галоши. Ржевская стянула с нее пальто. Кира икнула.
— Снимешь чулки?! Снимай. Они — мокрые. Ну? Говори!
Вместо ответа Кира опять икнула.
— Ладно, давай помолчим. Успокойся. Пойдем-ка я чаю дам. Надень мои туфли. Нет, погоди, я налью тебе в чай коньяку. Не хочешь? Ну хорошо. Я выпью чаю, а ты поикай, поикай...
И тут-то Кира перевела дыхание. И принялась говорить. Она говорила жадно, захлебываясь, перебивая себя, торопясь.
Это была ее первая в жизни исповедь.
— Все? — спросила Ржевская.
— Да. То есть нет... То есть все.
Ржевская встала и, опустив голову, тихо прошла по комнате.
— Девочка, почему они не дали ему гауптвахту?
— Не знаю. Ничего я не понимаю.
— Кира, здесь что-то не так... Успокойся. Завтра я пойду в институт, и все образуется. Ну!.. Подними-ка голову. Улыбнись. Молодцом!
Ржевская села к столу и задумалась.
— Значит, вы целовались! В лесу? Нет, девочка, этого не бывает...
— Честное слово — было. И вот за это, за это...
— Погоди-ка... Вы целовались... А потом он взял тебя за руку... Не слушай меня. Я шучу, шучу.
Усталое лицо женщины с пиявками широких бровей, соединившихся у переносья, стало насмешливым и печальным.
— Шучу! Неужели не понимаешь? Ночь, дождик, чулки, которые ты порвала, твое заляпанное пальтишко — все это жизнь, жизнь... Она стучится в двери — к тебе. Это жизнь. Поняла?
— Нет.
— Счастлив даже тот человек, который остро чувствует одиночество.
— Не говорите так... Это — страшно.
— Да, страшно. Но это — жизнь. А он был когда-нибудь... груб с тобой?
— Был. Но мы помирились, и я простила.
— Деточка, я не совсем о том. Вы в лесу... Вас двое... Нет! Этого не бывает...
— Почему вы не верите, Валентина Петровна?
Ржевская расхохоталась.
— А чего здесь особенного? Почему нам никто не верит?.. Лес? Подумаешь! Невидаль! Нельзя целоваться?
— Можно. Нужно.
— Валентина Петровна... Родная... Вы... Я... Я, кажется, поняла.
— Кира, разве я дала тебе право меня исповедовать? Ладно, шучу, шучу... Не обижайся. Я бы хотела быть очень старой. Старой-старой. Я хотела бы ждать своего старика. Хотела бы постареть, быть старой тувинкой... И чтоб мы жили в чуме.
— Зачем?
— А разве нехорошо?... Или вот: пусть уж мой старикан — рыбак. Мы живем на Кубани. Домик у моря... Я жду, старик уходит на лов. Он меня называет «моя старуха»! У нас много-много детей... А ведь бывает такое, Кира!.. Не слушай меня. Вот трешка, щегленок. Иди! Завтра мы обе должны быть в полном вооружении. Надо выспаться. Нам предстоит бой!
СЫНОВЬЯ
