Виктор Крюков - Свет любви
— Ну, как там Москва?
— Москву еще не заняли? — спросило из темноты несколько голосов сразу.
Было так темно, что Игорь не видел людей, но по вопросам понял, что это свои.
— Нет, Москва наша. Москву не сдадут! — воскликнул он с радостью.
— Москву не сдадут? — спросил кто-то с явной угрозой. — Ее уже сдали...
— Неправда! — закричал Игорь. — Он врет, товарищи!
— У тебя, паря, хороший ватник, — услышал Игорь знакомый голос, и вдруг чьи-то сильные руки сграбастали его за полы стеганой куртки и выволокли на середину комнаты. — Расстегивайся!..
Игорь упирался тонкими длинными руками в колкую бороду, стараясь вырваться.
— Расстегивайся, тебе же будет лучше!
Игорь замер в недоумении.
Те же сильные руки распахнули куртку, послышался треск раздираемой материи. Человек, стоявший перед Игорем, стал вытаскивать из его куртки вату.
— Отстань от паренька! — к Игорю подошли трое и отстранили человека, который разорвал полу его стеганки.
— Игорь, Игорь! — узнав его, закричали Ефим и Колька Беленькие, они сидели в погребе уже три дня.
Ефима уже водили на допрос и пытались узнать, кто поджег конюшню и где закопано сто овец, забитых рабочими накануне прихода немцев, но он ничего не сказал.
— И ты молчи. Сознаешься — расстрел! — закончил Ефим и отошел от Игоря.
Игорь видел, как тот, кто разорвал ему стеганку и выхватил, словно клещами, клок ваты, свернул из нее жгут и положил на пол. Потом он вынул из-за пазухи дощечку и, положив на жгут, начал быстро двигать ее. Он елозил по полу коленями, тяжело дышал. С головы его упала на пол черная ушанка с оборванными наушниками, но он не поднял ее, а продолжал уползать вперед, к маленькому высокому окошку, не отрывая рук от дощечки, снующей по полу, как челнок.
Операция длилась минут пятнадцать. Потом темный угол с людьми закопошился, из потайных карманов стали вынимать бумажки для самокруток, свертывать цигарки.
Елозивший по полу спрятал дощечку, схватил дрожащими пальцами плотно скатанный фитиль ваты и, растягивая в стороны, осторожно подул на него. В середине, там, где фитиль разорвался, засветился неяркий огонь.
— Прикуривай, курачи! — сказал хозяин огня.
К нему бросились со всех сторон. Первым подошел к огню тот, кто говорил, что Москва уже сдана. Когда он через цигарку всасывал огонь в себя, красные искры падали на пол, и Игорю стало видно его лицо, такое морщинистое, будто кто-то сгреб лицо в горсть, да так оно и осталось.
— Тише, падло, толкайся, погасишь! — сказал владелец огня, добытого доисторическим способом. Выждав, пока прикурили все, он запалил сам огромную козью ножку и подошел к Игорю.
— Куришь?
От огня козьей ножки лицо курящего осветилось. Игорь узнал его.
— Это вы мне свиную тушу обещали? — усмехнулся он и услышал ответ:
— Что ж ты мне сразу-то не сказал? — Тяжелая рука чернобородого опустилась на плечо Игоря и, подхватив его под локоть, повлекла в угол, где на полу лежала длинная байдачина.
— Садись! — предложил бородач. — Говори, как попал?
— А вы как?
— Увидели немцы, что свиные туши в моей телеге, и ну отнимать. Я в драку. Спасибо, что не кокнули на месте: спас только документ, что в тюрьме сидел, почти не вылазя.
И он показал бумагу, из которой Игорь узнал, что этот бородач, с тремя фамилиями — Палкин, Галкин и Смирнов, действительно сидел в тюрьме.
— Вот что, парень, вон с тем — его зовут Фитиль, — уголовник кивнул на морщинистого человека, который прикуривал первым, — с ним ни слова. Это клуша, провокатор.
— Спасибо, дяденька. — Игорь пожал огромную лапу Палкина-Галкина-Смирнова.
Позже этот человек сказал Игорю, что он уже и сам не помнит, какая из трех фамилий у него настоящая, — его часто били. Воровать он начал с детства, несколько раз бежал из лагерей и всякий раз придумывал новую фамилию, чтобы труднее было его разыскать...
На другой день Игоря повели на допрос. Когда он вошел в большую комнату, там за длинным столом сидели двое: офицер и полицай, арестовавший Игоря. Лысый, желтолицый, он пританцовывал под столом ногами в щегольских белых бурках. Офицер сидел неподвижно. Очки и задумчивое, спокойное лицо офицера делали его похожим на учителя. Он деловито смотрел на бумаги, разложенные по столу, и не обратил на вошедших ни малейшего внимания.
Солдат остановился в трех шагах от стола и что-то доложил по-немецки. Лысый полицай в бурках — он был и за переводчика — подошел к двери, и через минуту в комнату вошла мать Игоря.
Она метнулась к сыну и обхватила его за плечи. Глаза ее были заплаканы, лицо раскраснелось. С минуту они постояли посреди комнаты, потом лысый вывел ее за дверь...
— Садись, — возвратись в комнату, кивнул он Игорю на стул, стоявший у стола, и сам опустился в жесткое кресло напротив.
— Вам, пацанам, унывать нечего! Скоро житуха будет — во! — Лысый вскинул большой палец, мечтательно закрыл глаза и продолжал: — Каждый парень четырнадцати-пятнадцати лет будет иметь свой автомобиль. А при Сталине вы имели только самокаты, и то не все.
Лысый высморкался, убрал платок и сказал:
— Слушай, Игорь, кто же поджег конюшню? Я тебя спрашиваю так, по-товарищески. Пойми сам: ведь это не нападение на солдата немецкой армии...
— Я не знаю... — ответил Игорь.
— Ну, ты брось, не запирайся. Я тебя и твоих ребят выручить хочу, а ты в кусты. Ты ведь парень умный, пожалей свою мать... Скажи, где закопаны сто овец?
— Если овец закопали, они наверняка задохлись и в пищу не годятся, — сказал Игорь и недоуменно пожал плечами.
— Ста-ать, сукин сын! — крикнул лысый, вынув руки из кармана галифе.
Игорь вскочил.
— А ну, к стенке! — скомандовал лысый, выхватив из кармана пистолет. Он так стукнул им Игоря в плечо, что тот отлетел к стене, на которой висела карта мира, и упал.
Видимо, внезапный этот удар лысый наносил своим жертвам не впервые: так он был точен и силен.
— Считаю до трех: не скажешь, где баранина, — сам станешь мясом! — выкрикнул полицай.
Игорь поднялся с колен, с ненавистью поглядел на мучителя.
Тот наводил в лицо пистолет.
Офицер с лицом учителя невозмутимо перебирал на столе бумаги.
— Повертывайся к стенке, сволочь! — скомандовал лысый.
Сердце билось беспорядочно. Дрожа, задыхаясь и чуть не падая, Игорь подошел к стене. Ноги словно одеревенели, колени подгибались. В раскрытые от страха глаза бросилась карта: коричневые очертания материков на голубом фоне океана. Близко к носу был сапог Италии. Игорь подумал: «Все, больше ничего не увижу...»
— Р-рр-аз! — процедил сквозь зубы лысый.
Очертания материков куда-то исчезли. Карта слилась в сплошное пятно. Какого она цвета? Лилового? Красного? Синего?
— Дыва! — раздался тот же голос за спиной. Промелькнул в памяти образ матери. Она сидела на кровати, закрыв лицо руками, как в тот день, когда проводили на войну отца... Перед глазами возник ремень, годами висевший дома на стенке. Отец точил об него бритву... Зазвенело в левом ухе.
— Три! — выкрикнул полицай.
Краем глаза Игорь увидел дуло, узенькое, черное. Оттуда сейчас выскочит пуля. «Мама! Мама! Сейчас меня совсем не будет. Совсем...» Жесткие спазмы перехватили горло. «Живу последнюю минуту. Все, что вижу сейчас, — вижу последний раз», — подумал он со страхом и горечью и наклонил вниз голову. С предельной яркостью в глаза бросился коричневый плинтус пола, к нему прилип изжеванный окурок. Крошечные точки на коричневой покраске, песчинки и царапины на полу; новые калоши на валенках, они нагло блестели.
Раздался выстрел. Игорь вздрогнул. Сорванная карта, шурша по стене, упала на пол...
Игорь как бы очнулся. Перед глазами по-прежнему блестят калоши. Все тот же окурок на коричневом плинтусе. «Я жив! Еще жив. Не попал фриц...»
Вдруг молния ударила в голову, искры посыпались из глаз и загорелась вся комната: цементный пол, карта мира, окурок.
Игорь рухнул на пол. Вошли два солдата, поволокли его. Лысый плюнул Игорю в ноги и куда-то исчез.
В подвале, куда затащили Игоря после допроса, жуткая тянулась жизнь. Нередко дверь распахивалась, и на холодный цементный пол бросали избитых: с кровоподтеками и вывернутыми пальцами. Фитиль, провокатор, как бы оказывая помощь, оттаскивал их на свое место на байдачине, утешал, советовал и, если избитый бредил, внимательно вслушивался в лихорадочные слова, а утром уходил «на допрос», то есть делал отчет о своем подслушивании.
— Удушил бы суку! — скрипел зубами Палкин, когда Фитиля в камере не бывало. — Заставил бы лизать парашу, да вышака{3} боюсь! Пожить еще хотца.
Он относился к Фитилю странно: ненавидел его и в то же время дружил с ним. Может быть, дружил с умыслом, чтобы немцы не подбросили другого провокатора: «Пусть, мол, болтается в камере, мы-то знаем, кто он такой».
