Павел Халов - Пеленг 307
— Давай посуду, Семен...
Нашлась только одна кружка. Свою Федосов увез в Рязань.
— Эх, молодо-зелено, — проворчал Кузьмин, вытаскивая из кармана пластмассовый складной стаканчик.
Семена силой усадили на кровать между тралмастером и Мишкой, еще не проснувшимся окончательно. Напротив устроились Феликс и Меньшенький. Ведро с крабами водрузили между коек на табуретке. Было тесно. Коленями Семен больно упирался в ребро табуретки. Феликс налил до краев обе посудины. И, поколебавшись, отставил стаканчик в сторону.
— Будем из одной, — объявил он и поднял кружку. — Старина, — обратился он к Семену, — мы неплохо тралили...
Семен перебил его:
— Костя, этот капитан не приходил в машину довертывать шурупы? — Он нажал на слово «этот». — Теперь капитаны знают, где и что довертывать!
Феликс нахмурился.
— За то, что мы снова вместе, — сказал он и выпил первым.
— Миша, — сказал Феликс Лучкину. — Ты останешься здесь. До нашего прихода. Твою вахту отстоят. Я скажу. А то этот осел начудит, на свою голову. Мы придем в десять. Нет, в одиннадцать, — поправился он, для чего-то посмотрев на часы.
8Семен улетал домой. Это сделали Феликс и Меньшенький. Они пришли точно в одиннадцать. Феликс вынул из внутреннего кармана тужурки голубой авиационный билет и сказал:
— Твой самолет уходит завтра в пятнадцать часов по местному. Одевайся. Пойдешь с Костей в отдел кадров, потом в бухгалтерию. Тебе дали отпуск. Вещи мы с Мишей соберем.
Семен не сопротивлялся. Ему даже стало легче.
У автобусной остановки Меньшенький вопросительно посмотрел на него и хлопнул белесыми ресницами:
— М-может, п-пешком?
— Давай пешком...
Он обрадовался:
— П-понимаешь, все никак находиться не могу, соскучился...
— Пойдем пешком, Костя.
— Завидую тебе. — Голос у Кости был тихим и грустным, — На материк, домой поедешь... А мой дом здесь... Я даже в Москве только п-про-ездом был... В детстве...
— Может быть, я не вернусь, Костя.
Он испуганно глянул на Семена сбоку.
— С-семен, ты вернешься... Эт-т-то, — он неловко повел рукой в сторону бухты, — въедается. Вернешься, Семен. Только осенью, к самым штормам...
— Как ты думаешь — завтра погода летная будет? — спросил Семен.
— Улетишь. Часок продержат на аэродроме, и улетишь.
— Почему часок? Я знаю — сутками сидят.
— Ты полетишь с Елизова, там другое дело. Южняк потянет — и п-порядок...
Начальник отдела кадров Красиков, шумный, какой-то взбудораженный, с веселым ожесточением накинулся на Баркова. Семен думал, что его будут расспрашивать. Но Красиков тотчас усадил его за стол и хлопнул перед ним листком бумаги. Пока Семен писал заявление об отпуске — ручка была тонкой и перо царапало, — он несколько раз выбегал из комнаты, шумел в соседнем кабинете и носился по коридору. Потом выхватил заявление, едва Семен успел расписаться, и умчался снова. Семен ждал его минут пять.
— Вот! Поезжай, механик, — радостно засмеялся он, словно не Барков, а сам уезжал в отпуск. — Поздравляю! Повезло!
— Спасибо, — буркнул Семен.
— Ты что — не рад?!
— Почему же, рад...
Красиков повел его к двери, приятельски положив на плечо свою пухлую розовую руку.
— Да, — спохватился он и вернулся к столу. Молниеносно перебрал кипу бумаг, выдернул оттуда один серый листок, нашарил конверт, свернул бумажку вчетверо и сунул ее в конверт.
— Это тебе, механик, на добрую память, — хитро подмигнул он.
Семен сунул конверт в карман и пошел по коридору.
На улице он достал конверт. На папиросной бумаге был текст какой-то радиограммы. Листочек истрепался — его немало потаскали.
«СРТ «Коршун» Капитану Федорову.
Состояние товарища Баркова внушает опасенье тчк Категорически необходимо ваше присутствие тчк Врач Гамберг».
По закорючке вместо подписи принявшего Семен узнал радиста с «Коршуна» и усмехнулся, вспоминая маленького доктора.
В аэропорт ехали на такси. Чемодан положили в багажник. Моросило. Щелкал стеклоочиститель, размеренно мотались по ветровому стеклу щетки. Впереди качалась залитая талой водой дорога.
Меньшенький сидел рядом с водителем. На заднем сиденье — Мишка, Феликс и Семен. Кузьмин принимал сельдяные снасти и не поехал.
Они прибыли в два часа дня. Мишка и Меньшенький подхватили чемодан и отправились регистрировать билет и оформлять багаж. Уже подали автобус для выезда к самолету. Весь двор заполнили пассажиры. Чтобы не толкаться, Семен и Феликс отошли к киоску — там была лужа, и никто туда не подходил. На грузовике повезли вещи. Чемодан Семена лежал сверху.
Феликс проводил грузовик взглядом и произнес:
— Вещи повезли. Улетишь.
— Да, — сказал Семен, — наверно.
— Старина, — сказал Феликс, — ты должен вернуться. Делай что хочешь, но ты должен вернуться.
— Я должен только тебе — за билет.
Феликс огорченно покачал головой и прищурился, точно ему было больно:
— Я не прощу себе, если ты не вернешься. Нельзя оставлять все так, как сейчас. Иначе от нас всю жизнь будет нести дохлой рыбой...
Он помолчал, ожидая, что Семен что-нибудь скажет ему. Но Семен глядел в сторону. Тогда он сказал:
— Я говорил тебе, что Славиков и Мелеша тогда пришли ко мне в рубку, оба. Я говорил... Помнишь?
— Помню...
— Я послал их тогда к черту... Но, кажется, я понял, в чем дело, старик...
— Не полощи мне мозги, товарищ капитан...
— Я только хотел сказать, что это добрые парни. Четыре года мы не замечали таких парней. Понимаешь? В команде двадцать шесть человек, а мы всегда были только впятером. Брали рыбу — считали, что это мы: Кузьмин, ты, Меньшенький, Мишка и я. В пролове сидели — тоже на себя принимали. Вспомни-ка, Семен, кто-кто у нас только не толкался на судне! Сколько этих Кибриковых прошло через «Коршун»! Кибриков-то еще ладно — матрос. А Табаков? Что, не было среди механиков или на мостике таких? А мы привыкли. Лишь бы нас не касалось. Приходили такие, как эти десятиклассники, мы и их под одну гребенку... И в результате обделались по самые уши...
В глубине двора шумно задвигались пассажиры. Феликс заговорил торопливо: хотел успеть все сказать.
— Когда Ризнич вывел «Коршуна» на пеленг триста семь, было поздно что-то менять...
— Да, ты говорил об этом, — сказал Семен.
Феликс посмотрел ему прямо в глаза.
— Я в тот раз не все тебе сказал, старик. Я ничего не сделал тогда, не имел права. Но если бы я почувствовал, что все двадцать шесть наших парней заодно, я все-таки послал бы Ризнича к чертовой бабушке и с легкой душой пошел бы под суд...
Пронзительно засигналил автобус, созывая пассажиров. И хотя оба ждали этого, они вздрогнули и растерянно взглянули друг на друга. Феликс переступил в луже с ноги на ногу.
— Я пошел, Феликс?..
— Может, будет еще машина?
— Надо идти... Чем скорей...
— Пошли... Где наши парни?
Феликс не сказал самого главного, — может, потому, что не успел, а может быть, потому, что сам до конца понял это лишь сейчас, разговаривая с Семеном: так плавать и жить, как они делали это раньше, нельзя. Надо все начинать по-новому. На «Коршуне» нужно все переделывать, переделывать с азов.
Шагая рядом с Семеном через лужи к автобусу, он думал о «Коршуне», и, захламленный, какой-то измученный, с ослабевшим такелажем, с захлестанными коридорами и каютами, со всей своей неразберихой, траулер показался Феликсу не пепелищем, а целиной, которую предстоит осваивать ему. И впервые в глубине души еще неосознанно он почувствовал себя капитаном.
Меньшенький и Лучкин нервничали возле автобуса. Костя сунул Семену билет и посадочный.
— С-счастливо, второй... Привези помидорчиков красненьких, а лучше арбуз, б-большой. — Меньшенький развел руками. — Вот такой!
— Можно и помидорчиков и арбуз, — солидно поправил его Мишка.
— Ладно, Костя, привезу арбуз с тебя ростом. До свиданья. Пока, Миша...
Он уже занес ногу на подножку. Перепрыгивая через лужи, к автобусу бежала женщина в форменном берете и летной куртке. В руках у нее трепетали белые списки пассажиров.
Она подтолкнула Семена в спину, он влез и оглянулся.
— Возвращайся, старина! — крикнул Феликс.
Автобус тронулся. Дорога на взлетную полосу огибала аэровокзал. Ребята пересекли двор вокзала и вышли к дороге. Семен еще раз увидел их. Они стояли на краю кювета, залитого водой, засунув руки в карманы плащей, и неулыбчиво смотрели на удалявшийся автобус. Где-то над ними едва угадывалась заснеженная громада Авачинской сопки. Моросило...
Глава шестая
Всю ночь ревел и стонал ветер. Время от времени с грохотом шевелилась железная кровля. Мелко дрожали стекла, поскрипывали закрытые ставни. И словно кто-то большой летел и не мог улететь — за стеной под окнами бились высокие тополя. В комнате стояла непроницаемая темнота — вытянутая рука окуналась в чернильный воздух.
