Всеволод Кочетов - Молодость с нами
— Нахал?
— Нет, он не нахал… Он… ну так сложилось все. Видите ли, он у нас в институте со дня организации. Он тут перезанимал все должности за двадцать лет.
— И директором был?
— Был. Был секретарем партийной организации, профсоюз возглавлял, заместителем директора был по научной части, разными отделами и лабораториями заведовал. Директором, говорю, тоже был. И. о. Исполняющим обязанности.
— И считает, что он всем кум и сват, — так, что ли?
— Ну а как же, Павел Петрович! Посудите сами. Как только трудность с кадрами, как только кого-нибудь снимут или не утвердят — кто спасает положение? Товарищ Харитонов.
— Все умеет, все знает?
— Не в этом дело, Павел Петрович. Но его биографические данные…
— Хорошо, Лидия Борисовна, у нас, видимо, еще будет время для собеседования по вопросам биографических данных товарища Харитонова. А пока я бы попросил вас… — Павел Петрович взглянул на часы, — оповестите членов ученого совета. Скажите, что я приглашаю их ровно к двенадцати. У вас есть список?
— Зачем список! Я знаю всех без всяких списков. — Лиля Борисовна даже обиделась.
До двенадцати Павел Петрович успел поговорить по поводу предстоящего совета со своим заместителем по научной части Архиповым и с Мелентьевым.
Разговор с Мелентьевым был довольно короткий.
— Товарищ Мелентьев, — сказал Павел Петрович, — вы мне обещали помощь, советовали не теряться. Где же помощь? Вы даже зайти ко мне не хотите.
Мелентьев посмотрел неподвижными глазами, кашлянул и удивился:
— Извини, товарищ Колосов, претензия твоя неосновательная. Чего же я примусь к тебе ходить? Ты — единоначальник. У нас, знаешь, руководителю мешать не принято. Помочь — да. Какая тебе нужна помощь? Приди, скажи, подумаем вместе.
— Собрания у тебя не предвидится на ближайшее время? Я бы проинформировал партийную организацию о тех впечатлениях, какие сложились у меня при знакомстве с планом научно-исследовательской работы на этот год.
— Не понравился план?
— Почему — не понравился? Но поправки бы внести следовало. И принципиальные поправки.
— Нехорошо получится, товарищ Колосов. Мы ведь план уже обсуждали на общем собрании в конце того года, вынесли рекомендации. Что ж, теперь свое же решение ревизовать? В общем, если считаешь нужным, давай твои предложения обсудим сначала на бюро. Если бюро согласится, вынесем и на собрание.
До двенадцати еще было добрых полчаса. Павел Петрович остался в своем, неприятном ему, мрачном кабинете. Принял сразу две таблетки пирамидона: очень болела голова после вчерашнего. Он досадовал на то, что все эти дни держался в институте если не как мокрая курица, то во всяком случае и не так, как следовало бы. Естественно, что ему уже панибратски подмигивают, говорят: «Ну как она, жизнь-то», вот-вот примутся хлопать по плечу, и тогда он повалится, так и не успев подняться. Странно, ведь на заводе он знал и умел, что и как сказать, что и как сделать, он не стеснялся резать правду в глаза, мог употребить крепкое словцо, все мог, а тут… тут растерялся. Если разобраться, не он один виноват в этом. И в министерстве, и в обкоме, и в райкоме — всюду ему твердили одно: специфика научно-исследовательской работы, многообразие биографических и творческих индивидуальностей в коллективе института, необходимость их сплотить, спаять, необходимость быть исключительно чутким, внимательно прислушиваться к малейшему гулу этого трудового улья и немедленно принимать меры, если возникнет хоть какое-либо нарушение в его рабочем ритме.
Его ошибка, думалось Павлу Петровичу, состояла в том, что он не начал действовать с первого дня. И ученый совет надо было собрать в первый день, и партийное собрание созвать назавтра же, и с главным инженером решить немедленно… Но разве он не поступил бы именно так, если бы все это случилось хотя бы месяц назад, когда еще была с ним его Елена? Разве бы его запугали все эти специфики, разве таким растерянным и вялым предстал бы он перед учеными?
Дверь распахнулась, вошел высокий, крупный мужчина с белой прядкой надо лбом, с красивым спокойным лицом и умными глазами.
Павел Петрович вышел из-за стола, поздоровался. Вошедший, пожимая ему руку, сказал:
— Бакланов, Алексей Андреевич.
— Очень приятно, — ответил Павел Петрович. — Мы, кажется, встречались. О ваших работах по жаропрочным сталям я во всяком случае знаю.
— Ну и мне ваши работы, Павел Петрович, известны, — отбросив со лба седую прядь, сказал Бакланов.
Вслед за Баклановым входили другие члены ученого совета. Павел Петрович встречал их близ дверей, приглашал к столу, накрытому зеленым. Не без удовольствия отмечал он в уме, что из людей, которых ему упорно на протяжении почти целой недели называли то Шувалова, то Мелентьев и из которых состояло вчерашнее общество Шуваловой, тут оказались только подвижный Белогрудов, толстяк Румянцев да монументальный, медлительный и важный Красносельцев.
Последней вошла Серафима Антоновна. Как всегда свежая, подтянутая. Она села в кресло возле окна.
— Товарищи! — сказал Павел Петрович, когда слева от него за отдельным столиком устроилась Лиля Борисовна, готовая вести протокол. — Я пригласил вас для того, чтобы, наконец, состоялось наше обоюдное знакомство. Правильнее было бы это сделать в первый день моего прихода в институт. Ну, коли произошла ошибка, давайте ее исправим. Будем знакомы. Я думаю, мы сегодня должны подвергнуть критике все, что только мешает работе института, высказать все претензии, быть абсолютно откровенными. Это даст нам возможность выработать и позитивную нашу программу. Как вы считаете?
— Совершенно верно, — отозвался немедленно Красносельцев. — Мы должны быть сегодня абсолютно откровенными. Но мне хотелось бы, чтоб уважаемый товарищ директор подал пример к этому и абсолютно откровенно высказал свое мнение о нашем тематическом плане. Почему я так говорю? Потому что были прецеденты: придет новый директор, вначале все тишь да гладь, а потом начинается ломка плана. Вот и хочется знать, будет такая ломка на этот раз или нет.
— Не вижу нужды не быть откровенным, — заговорил Павел Петрович. — Пожалуйста, товарищ Красносельцев. О плане… — Он полистал страницы отпечатанного на гектографе тематического плана. — Вот, например, ваша тема… Как бы остроумно вы ее ни называли, что это в конце-то концов? Поиски тех критических температур нагревания стали, которые найдены еще в прошлом веке и известны всем сталеварам под названием точек Чернова, нашего выдающегося соотечественника Дмитрия Константиновича Чернова.
— Позвольте! — Невозмутимый Красносельцев взволновался. — Нельзя так примитивно…
— Ну, конечно, у вас это выглядит как будто бы и вполне современно, — продолжал Павел Петрович спокойно. — Но суть-то, суть — точки Чернова, а? И этим вы заняты, товарищ Красносельцев, более чем десять долгих лет, из года в год. Начали еще до войны… Так что, как тут не заняться пересмотром плана, я просто не знаю. Надо к нему отнестись очень внимательно, очень. Он — основа нашей работы.
Павел Петрович говорил минут тридцать. Закончил он так:
— Если товарищу Красносельцеву угодно называть это словом «ломка», то да — ломка, видимо, будет. Она необходима.
— Позвольте, не могу молчать! — Красносельцев вскочил с места. Он окончательно утратил величественное спокойствие. Суть его речи заключалась в том, что от высказывания нового директора пахнет махаевщиной, оно противоречит установкам Восемнадцатого съезда партии в отношении интеллигенции, что, возможно, он, Красносельцев, и оттолкнулся от работ Чернова, но что в этом удивительного? Чернов — отец металлографии. Предположим в общем, что он, Красносельцев, взял отправными точками точки Чернова, но он разве топчется на месте, разве в печати, в широкой печати, не отражен его громадный труд? Из года в год увеличивается в объеме его капитальное исследование, выдержавшее уже четыре издания. Научную работу нельзя ограничивать формальными рамками, это творчество, а творчество нельзя планировать, как производство примусов.
Дождавшись паузы, Павел Петрович сказал:
— Товарищ Красносельцев, но ведь ваш этот печатный труд подвергся серьезной критике в центральной печати.
— Знаете, — помолчав, ответил Красносельцев. — Критика!.. Еще Бальзак говорил: «Критика — это щетка, которая не годится для тонких материй, она бы стерла всю ткань».
Бакланов спокойно сказал:
— Во-первых, это говорил не сам Бальзак, а один из его героев. А во-вторых, ни о какой тонкой материи речи нет. Я позволю напомнить заглавие статьи, которую имеет в виду товарищ Колосов. Статья называлась: «Толстая, но пустая книга».
Некоторые из членов совета засмеялись. Был слышен тенорок Румянцева: «Вот теоретик, ну и теоретик!»
