Пётр Вершигора - Дом родной
— Ты чего, маманя? — спросил сын.
— За что же это, Петяшка? — спросила мать.
Зуев не понял.
— Теперь тебя из начальников-то скинут? — спросила она, показывая на четыре тусклые звездочки на измятом капитанском погоне. Зуев впервые после приезда засмеялся.
— Эх ты, штатская штафирка, маманька моя! А еще попрекала, почему до Волги отступали! Это же меня бо́льшим начальником делают: звездочка одна да две полоски — значит старший офицер. Так что, если теперь будешь ругать, — так полегче… Теперь сынок у тебя уже не капитан, а майор. Понятно?
— Старший? — растерянно спросила мать, заглядывая в родное лицо с морщинками вокруг глаз. Ее было трудно обмануть смехом. Она-то видела: глаза сына не смеялись. — Ну а раз старший — жениться-то когда?
Морщины сразу исчезли. Майор снова стал походить на ее Петяшку. Только печального, обиженного кем-то. Он ничего не ответил. Молча надел гимнастерку и, на ходу подпоясываясь ремнем, пошел на службу.
«Как белка испуганная в клетке. Снова сбежал вертеть свое колесо», — подумал он про себя, шагая вдоль заборов.
Когда Зуев постучал в кабинет секретаря райкома, Швыдченко все еще сидел задумавшись. Он мысленно проверял весь разговор и свои отношения с председателем райисполкома. На душе было неловко, муторно как-то. Швыдченко снова был недоволен собой. До войны председатель колхоза, затем партизанский комиссар, он никак не мог втянуться в новую, необычную для него работу.
«Поганое дело — привычка. Иной привыкнет, что кто-то ему разжует, покажет, подгонит, напомнит, поправит. И так всю жизнь? А теперь…» — думал он, разводя руками.
А теперь ему самому приходилось подгонять других. Вот Сазонов, этот отлично справляется с таким трудным делом. И Швыдченко еще больше проникся уважением и вроде бы даже позавидовал председателю райисполкома.
Вошедший военком прервал его мысли.
— Здорово, капитан! — протянул ему руку Швыдченко. — Садись, садись!
Когда военком сел, Швыдченко, все еще собираясь с мыслями, поднял голову. Начать разговор, не найдя глаз собеседника, он никогда не мог. С удивлением глянув на майорские погоны, он почесал за ухом:
— Вот, понимаешь ли, память, видать, стариковская подводит. Понизил тебя в чине-звании. Ну, извини, брат, извини.
Секретарь райкома встал и прошелся наискось кабинета. Зуев также поднялся и подошел к Швыдченке:
— Нет, Федот Данилович. Память у вас хорошая. Первый раз был у вас капитаном, а сейчас приказ вышел.
Но Швыдченко уже думал о своем, поглядывая в окно:
— Ну как работается? Ремонт закончили?
Зуев утвердительно кивнул головой.
— Как у тебя со штатом?
— Присылают из облвоенкомата. Вольнонаемных набрал на месте.
Швыдченко, по давней привычке задавать обычные, «текущие» вопросы «для завязки разговора», внимательно следил за выражением лица, интонацией собеседника, хотя часто сами ответы проходили мимо его внимания. Майор говорил тихо. У губ его залегла глубокая складка, которой при первом знакомстве Федор Данилович что-то не заметил.
— Работаешь много? Устаешь? — уже просто, по-человечески спросил он Зуева.
— Да… нет, ничего, — безразлично ответил военком.
«Ну конечно, у него что-то на душе неладно…» И секретарь прошелся по своей дорожке.
— Ну а народ как к тебе? Пошел? Да ты сиди, сиди.
И, не дождавшись ответа, Швыдченко подошел к Зуеву, пытаясь разглядеть поближе его усталое лицо.
— Ты что такой? — спросил он в тот момент, когда Зуев сам себе отвечал на поставленный секретарем вопрос: «Народ-то пошел, а Шамрай все не идет». И, поворачивая медленно голову, он посмотрел в черные, вороньи глаза человека, участливо опустившегося рядом с ним. Зуев сразу одернул себя: «Ну что ты расквасился? У человека на плечах целый район, да еще какой район…» Майор уже составил себе кое-какое представление о состоянии колхозов и в особенности жилья как в селах, так и в самом рабочем поселке. «…А ты к нему еще со своими личными делами…»
— Чего-нибудь по домашней части или по службе? — не спуская глаз с майора, спросил Швыдченко.
Зуев молчал.
— Забыл спросить о семейном положении. Женатый, холостой?
— Холостяк. Дома мать и двоюродный братишка.
И бывалому Швыдченко все стало ясно. Он быстро поднялся и, шагая по комнате, начал говорить о делах района.
— Недельки три, а то и месяц в колхозах не был, — пожаловался он военкому. — На лошадях много не обскачешь. У тебя, говорят, трофейная машина имеется? Нет настроения район объехать? А? Морозцем по утрам еще проскочим. Дороги прихватывает, я думаю, для твоего «мерседеса» это хорошо. Пройдет? Насчет бензина не журись. Лимит на райком отпускают. А вот мотора никак не допрошусь.
Зуев охотно дал согласие. Он и сам все собирался поездить. А кроме того, его с первого же дня тянула вторая полоса обороны немцев, перерезавшая район на востоке.
— Ну так что ж, договорились? Завтра с утра и двинем?
— Денька на три-четыре? — спросил Зуев.
— Загадывать не будем. Дело само покажет. Но примерно так, — ответил Швыдченко.
На рассвете секретарь райкома и военком выехали в колхозы.
4Объезд начали с самого дальнего колхоза «Заря». Находился он на границе с Белоруссией. Сосновые перелески, березняки перемежались тощими песчаными пажитями. На одном поле сгрудилась кучка женщин и ребятишек.
— Картоху копают. Подъедем? — кивнул Швыдченко.
К самому полю машина не подошла: мешали оттаявшие зыбинки по обочинам дороги.
Как только машина остановилась, из толпы вышел маленький невзрачный человечек в офицерском кителе. Он быстро зарысил навстречу. На груди у него позвякивали два ордена «Славы». Он придерживал их рукою. Золотые нашивки и гвардейский значок говорили о прошлом получше длиннейшей анкеты.
Швыдченко бойко вылез из «зумаша».
— Председатель колхоза имени… «Заря», — сказал кавалер солдатских орденов хрипловатым голосом, лихо, по-гвардейски беря под козырек и явно отдавая предпочтение военному. И, уже обращаясь только к майору, добавил: — Гвардии старшина Горюн.
Зуев откозырял бойкому председателю.
— Ну как, Горюн? Картоху копаем? — начал Швыдченко с «текущего вопроса».
— Да какое там, товарищ секретарь! Не работа, а мучение. Мужчины и вовсе не выходят, а бабы — для виду. Им тоже без всякого интересу. Так дело не пойдет, в собачий след работаем…
Швыдченко и сам знал, что дело в колхозе не идет. В прошлом году часть картошки поморозили, а то, что успели выхватить, ушло на заготовки. Этого основного продукта питания совсем не хватило на трудодни. И народ, разуверившись, не надеялся и в этом году что-нибудь получить в колхозе, налег на приусадебные участки.
— Ну как? Не рвутся больше у тебя мины? — уходя от скользкой темы, спросил секретарь райкома.
— Никак нет. Порядок. Могу доложить, что все дорожки разминированы.
— Сам ты их, что ли, выковыриваешь?
— Было дело… понемногу. Да тут один нашелся. Ох и ловкач! За пуд картохи и пол-литра… — Горюн неожиданно для его мелковатой фигуры залился гулким, но, как показалось Зуеву, чуть-чуть подхалимским смешком. — Да вот поглядите, что удумал.
Председатель колхоза отошел к небольшому овражку и вытащил из него длинную жердь, на конце которой были изогнутые старые вилы и петли.
— Не понимаю, что за военная техника, — пожал плечами секретарь, вопросительно глядя на военкома.
Зуев тоже смотрел на жердь и Горюна с недоумением. Тот загудел смехом еще сильнее и искреннее:
— Да вот так: выроет себе окопчик, вроде как для стрельбы лежа, ну, пехотную ячейку, товарищ гвардии майор. Рядом, значит, с минным полем заляжет. Раньше разметит, где мины. Возле каждой воткнет хворостинку для приметы, потом из этого окопчика и выковыривает их. За полдня-день любое минное поле расчистит. Ну, вроде как курица навозную кучу от червей.
Все трое засмеялись.
— Смекалка, — сказал секретарь. — Откуда он такой?
— Да из райцентра. Подвышковский.
— Слушай, Горюн. А тот мосточек, что в деревушке? — отсмеявшись, спросил Федот Данилович.
— Сделали, товарищ секретарь, — нахмурился Горюн. — Но только прошу ослобонить меня от гужевой повинности, мы свою сторону расчистили, и дорогу, конечно… а с ихней, левой стороны пущай сами.
— Да поимей же ты каплю совести, человече, — просительно сказал Федот Данилович. — Там же одни бабы. Нет у тебя стыда!
Горюн замолчал и, опустив глаза в землю, стал ковырять носком сапога куст картофеля. Но никакого угрызения совести Зуев что-то не приметил в его взгляде.
После длительного молчания Швыдченко спросил как-то безразлично, между прочим, так, как городские люди спрашивают о погоде, когда иссякнет тема разговора:
