Николай Погодин - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
— Не помрет с голода твоя Римка. Дядя Дема ей, кажется, неплохо выводит. Молчала бы.
— Теперь я вижу, что Римма права. Ты его действия покрываешь.
Володьке показалась смешной значительность, с которой Ирочка произнесла эти слова.
— Много ты понимаешь!.. Не лезла бы не в свое дело.
— Вымогатель, вымогатель! — с детским упрямством повторила Ирочка. А ты ему помогаешь.
— Я?!
— Ты!
— Помогаю?
— Помогаешь!
— Ну, знаешь ты… — Володька задохнулся от негодования.
— Вместе ходите.
— Ходим. Не вдвоем же.
— Знаю. Но ведь девушки с вами не ходят?
— А кто не разрешает?..
— Не хватало, чтоб и они ходили!
— А что? Неплохо бы.
Володьке сделалось весело, когда он представил себе, как они всей бригадой пошли бы в ресторан. В этой картине ему почудилось что–то уютное, почти семейное. Однако Ирочка думала иначе.
— Плохо, Володька. Неужели и твои товарищи не понимают, как это плохо?
— Мало тебе меня учить, еще за ребят примись.
— Ты один виноват.
— Вот наладила!
— Да, ты один.
— Пустяковый разговор, честное слово. При чем тут я? Дело обыкновенное. Такой порядок. Складчина.
— А что ты нам со Светланой говорил?
— Завтра потолкуем. Сегодня праздник.
Он взял Ирочку за локоть. Ирочка локоть отняла.
— Теперь я поняла, о чем ты нам говорил. В душе ты осуждаешь Дему, тебе это и самому противно, но у тебя не хватает мужества послать его к черту. А мог бы. Уверяю тебя. Ты же первый человек в бригаде.
Володька был польщен и расстроен в одно и то же время. Конечно, Ирочка говорила до тонкости верно. Но что он мог бы послать дядю Дему к черту, ему не приходило в голову. Володька не любил бригадира. Точнее, он был равнодушен к нему. Порядки, заведенные дядей Демой, казались Володьке неизбежностью. Без бригадира нельзя, это уж точно. А порядки… Так ведь это просто выпивка два раза в месяц, в дни получки. Все складывались, деньги передавали дяде Деме, а он в ресторане угощал ребят, как старший и радушный друг. Девушки в ресторан не ходили, но давали деньги наравне с ребятами.
— К черту послать? — вдруг спросил Володька. — Ладно. А зачем?
— Но ты же сам возмущался, — презрительно ответила Ирочка.
Это была истинная правда. Возмущался. Но чувство возмущения закипало в нем ненадолго. Володька быстро находил успокоение в том, что «все мы такие». Он подразумевал себя и всех своих товарищей. Что же касается дяди Демы, то он был хуже их всех. Он мусорный человек. Тут спорить не приходилось. Если «все мы такие», то он–то уж гораздо хуже нас.
— Ты, Ирка… — он впервые назвал ее Иркой, как называют товарищей по работе, дружелюбно и грубовато, — лучше не лезь не в свое дело. Ничего ты не понимаешь.
Римма тоже не понимает?
— Она дура.
— Нет, не дура!
— Если бы она не была дурой, то поимела бы в виду, что с нашим бригадиром всегда договориться можно. А с другим чертом ни за что не договоришься. Этот рабочего человека не обижает! — Володька горячился. — Римма должна по набережной процентов на тридцать ниже получать, а он ей круглую норму выводит. А она какую–то полсотню в месяц жалеет! Дура, и больше ничего. Мы больше даем.
— Не она, а вы дураки! — решительно сказала Ирочка.
Выяснилось, что она отлично знает всю механику того, что у них называлось «вывести». В секреты этой механики ее посвятила та же Римма Зарницына — самая грамотная девушка в бригаде. Володьку крайне удивило и то, что Ирочка заговорила о заработной плате так, точно она не была подсобной, а сидела экономистом в тресте. Володька только повторял про себя: «Ну и ну!»
— Ничего подобного, Володенька, — говорила Ирочка, — дурачит он вас. Я не ожидала, что ты такой темный.
— Ну–ну!
— Ничего, Володенька, не ну–ну. Вы сами ему позволяете. Вот он и пользуется. Вам кажется, что вы от него зависите, а вы от него нисколько не зависите. Вы зависите только от государства, и больше ни от кого. В тресте имеется определенный фонд заработной платы, и никто не может его перерасходовать. Никто не может вывести Римме больше, чем ей полагается. Дурачит он вас.
Конечно, все–таки они зависели от бригадира и не совсем он их дурачил, но в большом, настоящем смысле, если рассуждать по–хозяйски, по–советски, Ирочка была совершенно права.
Володька хотя и сознавал это, но не собирался сдаваться. Он хотел возразить, но вдруг их спор был неожиданно прерван вмешательством внешнего мира. Внешний мир оказался толстой женской физиономией, неожиданно склонившейся над ними.
— Гляжу и не нагляжусь! Такая миловидная пара, а грызетесь. — Женщина сочувственно покачала головой. — Бросит он тебя!
— Как бросит? — почти прошептала Ирочка.
— Как жен бросают, не знаешь?
— Но я не…
— Что — не?
— Не жена, — виновато произнесла Ирочка.
— А кто же?
— Никто…
Толстая женщина заколыхалась от обидного и недоброго смеха.
— Никто! Она — никто!
…Поезд замедлил ход. Люди стали подниматься со своих мест, румяная женская физиономия куда–то пропала. Ирочке не хотелось больше спорить, а Володька даже был благодарен незнакомой женщине, оборвавшей этот неприятный ему спор.
Вот и все, что, между прочим, произошло в утреннем дачном поезде, когда Ирочка ехала с Володькой в гости к старикам.
Глава четырнадцатая
На даче до вечера
Ирочка увидела Ивана Егоровича за «сто километров». Он сидел на пне под тонкой березкой и оглядывал поезд своими голубыми, как дачное небо, глазами. У Ирочки сейчас же пропал тот неприятный осадок, который остался от слов вагонной толстухи. Володька тоже хорош! Слушал с удовольствием. Муж! Ирочке очень хотелось смазать его по самодовольной роже! Но она увидела Ивана Егоровича и забыла обо всем. Ей было радостно, что он живет на свете и теперь встречает ее.
Она побежала к нему. Володьке тоже было приятно встретиться с Иваном Егоровичем, но зачем же бежать? Он степенно дошел до изгороди дачного поселка. Здороваясь с Володькой, как со старым знакомым, Иван Егорович подмигнул ему, а Ирочка перехватила этот сигнал и строго сказала:
— Не моргай, дядя, ничего не будет. Он мне слово дал.
— Слово дал, — тонко усмехнулся Иван Егорович. — Не муж, чай!
Ирочка содрогнулась. Опять это слово! Как отвратительно усмехнулся дядя! Знала бы, ни за что не взяла бы сюда Володьку. А он опять что–то вообразил и состроил немыслимо пошлую гримасу.
— Зачем такие пошлости говорить? — строго спросила Ирочка.
Иван Егорович легко вздохнул, будто прощал ей что–то.
— Ладно.
Ирочке, конечно, только показалось, что Иван Егорович отвратительно усмехнулся, а Володька состроил пошлую гримасу. Когда Иван Егорович пошутил, Ирочка показалась Володьке невестой, его невестой, и его охватило такое чувство, какое нельзя было выразить словами. А Иван Егорович подумал, что любовь у ребят дошла до самой кроны той березки, под которой он их ждал, и теперь, сказал он себе, уж ничего не поделаешь.
Пока Ирочка сердилась, они дошли до знакомой низенькой калитки, и здесь Ирочку пронзили черные с зеленью глаза Нины Петровны. Ирочка, однако, справилась с властью этих глаз и ответила тетке таким кротким взором, словно ей было не девятнадцать, а всего десять лет.
— Ну, здравствуй, племянница!
— Здравствуйте, тетя!
— Первой надо здороваться.
— Не успела.
— Ждала, не дождалась.
Иван Егорович посмотрел на Володьку. Тот суетливо снял свою соломенную шляпу и стал кланяться. Иван Егорович даже присвистнул от досады. И этот пойдет под башмак! Вот царица, леший тебя задери!
— Работаешь, девочка?
— Работаю.
— Ну как?
— Очень довольна.
— Чем?
— Тем, что работаю.
— Какая у нас работа, — искательно вставил Володька, — ничего увлекательного.
Тетка посмотрела на него безмерно холодно.
— Работа не должна быть увлекательной.
— Да, да! — все так же искательно пробормотал Володька. — Конечно!..
— Работа должна быть работой. Не следует путать работу с увлечениями.
Володька, усиленно соображая, посматривал то на Ивана Егоровича, то на Ирочку. Концепции Нины Петровны были им давно знакомы, а он думал: «Черт ее знает, эту страшную бабу, может быть, она и впрямь знает то, о чем говорит».
— А то, — продолжала Нина Петровна своим режущим слух голосом, — подайте им увлекательную работу! Зажгите их! Ересь! Нянькой работать в больнице, как, по–вашему, увлекательно? Судно из–под умирающего выносить! Это вас может зажечь? А без нянек мы больных гноить будем. Не приучайте себя к пустым понятиям. Увлекательно, не увлекательно… Ересь!
