Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина
Придя домой, он даже смог сказать дочери прерывающимся от одышки голосом:
— Сапоги, Липа, мне приготовь… Рыбальские… Кажись, выезжать с Егором будем на новом дубе.
Привыкшая к странным выходкам больного отца, Липа фыркнула:
— Ложитесь-ка спать лучше. Аж досадно слушать, ей-богу! И куда еще вы собираетесь! — рассердилась Липа и задула лампу.
Долго не мог уснуть Семен.
Многое передумал он в эту ночь чужой нераздельной радости.
20Наутро Егор осматривал баркас, подновлял смолой ободранную обшивку кормы. Аниська, прислонившись к рее, держал облепленное смолой ведерко. Вдруг квач вывалился из рук Егора. Егор пригнулся, что-то рассматривая под темным навесом кормы. Аниська недоуменно смотрел через плечо отца. На запыленных досках пола ржавой накипью темнела присыпанная мусором кровь.
Егор торопливо закрасил ее, глухо проговорил:
— Славную, видать, белугу подвалили рыбаки. С кормы кровицу смыло, а вот тут осталась. Подай-ка ведерко, Анисим.
Аниська подал ведро.
— А по-моему, папаня, известно, какая белуга. Забыл, чей дуб?
— А ты знаешь? — сурово блеснул зрачками Егор. — Ты теперь, сынок, помалкивай. Не виноваты мы, что Шаров чужой кровью начал торговать. И не надо нам о дубе много говорить. Родня убитого еще не померла.
Аниська отвернулся, болезненно морщась. Печальное напоминание о незадачливой судьбе мержановского крутька, Сложившего голову свою в заповеднике, омрачило радость. Отец и сын долго работали молча. Потом Аниська взял квач, подумав, коряво начертил на светлой доске обшивки: «Смелый» — и вдруг улыбнулся, довольный своей выдумкой.
Егор по складам прочитал надпись, похвалил:
— «Смелый»… Неплохо.
Утром первым делом Егора было пойти на берег, проверить сохранность дуба, потрогать его смоченные росой части, Аниська не расставался со «Смелым» и ночью, придя с гуляний, взбирался на корму и там засыпал, укачиваясь, точно в люльке. А Федора, будучи на леваде или в хате, то и дело посматривала в сторону причала, ища глазами тонкий шпиль мачтовой реи, ежечасно посылала семилетнюю Варюшку посмотреть, не обломали ли чего ныряющие с кормы соседские ребятишки.
Двор Карнауховых загудел голосами участников новой, собранной Семенцовым ватаги. На следующий день, вечером, с песнями и бесшабашным гиканьем ввалились к Егору братья Кобцы.
Егор и Игнат ударили по рукам — сидели за столом обнявшись, пели «крутийскую».
Андрей Семенцов сутулился в сторонке, неприметно отодвигал подставленный Егором стакан.
«Омывали» дуб до утра. Уже бледнела за окнами ночная синь, когда Пантелей Кобец, отчаянно долбя каблуками глиняный пол хаты, выкрикивал:
— Гуляй, хлопцы! Родимые-е! И-их! Заседлаем дубка — все, наше будет. Андрей Митрич, заливай малосольного.
Семенец услужливо подливал в стаканы, трезво подбадривал:
— За дуб, ребята! За новую ватагу! Пей до донушка!
А сам еле пригубливал и, когда в хате стало мутно от поднятой сапогами пыли, тесно от разгоряченных тел, незаметно вышел, зашагал прямо к прасолу.
Оставшиеся рыбаки гуляли до ранней летней зари. Путая ногами, Аниська просунулся в простенок между печкой и кроватью, пьяно ткнулся головой в подушки. На кровати, не смыкая глаз, сидела Федора, сторожила хмельное разгулье мужа.
— Анися, сыночек, — шептала она, ловя твердые, как бруски, ладони сына, — что-то с батькой нашим сталось. Водку глушит, как оглашенный, а драться и не думает. Заливается, как дите малое.
— Молчи, маманя, — успокаивал Аниська мать, — довольный отец здорово. А когда довольный и гордости его угождают — медом не угощай. Ты, маманя, только не препятствуй.
У Аниськи счастливо сияли глаза. Все эти люди, недавно равнодушные к его отцу, теперь пили за его столом, угодливо желали удачи.
Как после долгого кружения на карусели, дурманилась голова Аниськи. Он вышел во двор, чтобы еще раз взглянуть на дуб.
Светало. Среди поредевших туч плыл желтый, как ломоть дыни, поздний месяц. Туман лежал над ериками седыми пластами. Далеко в гирлах горели костры. Аниська расстегнул воротник рубахи, подставляя разгоряченную грудь предутренней свежести, глубоко дышал.
Голубая тень дуба маячала у берега. Глядя на нее, Аниська чувствовал себя счастливым. Ему казалось, что мечта его о богатой справе сбылась. Аниська не помнил, как очутился на баркасе. Очнулся, когда солнце подбиралось к полдню. Свесившись с кормы и черпая пригоршнями теплую воду, долго мочил голову, с отвращением плевался на свое отражение, колыхавшееся в мутном зеркале реки.
Егор, сонливо хмурясь, сидел на завалинке, когда Аниська, пряча опухшие глаза, подошел к нему.
Отец и сын долго молчали, стараясь не глядеть друг на друга. Подавляя смущение за ночное разгулье, Егор сообщил:
— А тут один из скупщиков заходил уже, подбивался насчет рыбы. Нюхают, чтоб к другому прасолу не перемахнулись. Вот уж ненасытный этот Полякин.
Егор враждебно посмотрел на торчавшую из дальних садов оцинкованную крышу прасольского дома. Вдруг он пугливо забормотал:
— О туда, к бисов у батьке. Еще такого гостя не видали. Легкие на помине.
Аниська не верил своим глазам: в калитку, степенно поджимая живот, просовывался сам Осип Васильевич Полякин.
— Здорово ночевали, хозяева. С преддверием господнева праздничка, троицы, — приветствовал прасол, приподнимая над розовой лысиной картуз.
Егор ответил растерянным бормотанием, не зная, как принимать почетного гостя. Но, видимо, не особенно нуждался в этом Осип Васильевич; отдуваясь от жары, заговорил весело и радушно:
— Эх, и славный же дубок попался тебе, Егор Лексеич — прямо лебедь! Шел я к тебе и издали глаз не могу оторвать. Истинный Христос! Такого дуба во всем хуторе нету. Вот сколько ни есть дубов, а такого, поверь, не видывал.
— Дуб хороший, это верно, Осип Васильевич, только у Шарапа лучше. На вагу сильней, — сказал Егор.
Напоминание о Емельке заставило Полякина нахмуриться.
— За вагу мы, Лексеич, не рассуждаем, а за оснастку. Твой дубяка легче, видно по прове[21], а легкость в наших водах первеющее дело… Ты бы мне, паренек, стульчик вынес, — ласково обратился прасол к Аниське.
Аниська, все время ожидавший сурового напоминания о скандале в канцелярии, обрадованно кинулся в хату.
Полякин с притворным умилением поглядел ему вслед.
— Славный сынок у тебя, Лексеич, настоящий моряк. Женить не собираешься?
Егор замялся.
— С силами никак не соберусь, Осип Васильевич. Невестку на нашинский харч здорово не возьмешь.
— Это верно: бедному жениться — ночь коротка, — хихикнул прасол.
— Может, в курень пожаловали бы, — угрюмо пригласил Егор.
— Нет, спасибочко. Я — мимоходом. Не стерпел, вот завернул проздравить с обновкой. Такое мое заведенье.
Добродушно покряхтывая, прасол уселся на поданный Аниськой стул.
— Вот и хозяином стал ты, Егор Лексеич. Настоящим рыбалкой… Мда-а. Теперь только разворот нужно иметь, чтоб не рассохся дуб, не поточили мыши парус.
Осип Васильевич, будто намекая на что-то давно знакомое Егору, хитро подмигнул:
— Так ли я говорю, сосед?
— В аккурат верно, Осип Васильевич, — согласился Егор. — Разве нету у нас таких рыбалок, что и со справой бычков ловют?
— Вот именно. Есть такие. А чтобы не быть такими, нужно дело крепко знать и, как это говорится, поплавок за поплавком — глядишь и грузило не тонет. Всем рыбалкам нужно дружно жить.
— Дружности этой нету, Осин Васильевич, — виновато вздохнул Егор.
— Надо, милые мои, крепче держаться друг за друга, — нравоучительно затянул Полякин. — У нас вот такое заведение: прасолы рыбалкам помогают, а рыбалки — врассыпную, лови их. А какая польза прасолам от этого, скажи по совести, Егор Лексеич?
«К чему он клонит? — подумал Егор. — Неужели Семенцов уже сказал ему, что дал мне деньги на покупку дуба?»
Прасол уставился в Егора пытливым строгим взглядом и вдруг, словно между прочим, спросил:
— Когда же в куты выезжать надумал, Егор Лексеич?
— После троицы, пока сгуртуемся.
Смутно осознанная предосторожность заставила Егора затаить решение выезжать на лов под праздник. Осип Васильевич проговорил вкрадчиво, чуть-ли не шопотом:
— Сазанчика-то мне подвалишь, Лексеич? У нас с тобой уговорчик будет по-православному.
— Трудно загадывать. Еще не известно, наловим ли чего, — заколебался Егор.
— Ну, ну. Не смей так говорить, — сердито насупился прасол. — С такими орлами, как Кобцы, промаху не должно быть. Да и сын у тебя, Лекееич, славный рыбалка.
Аниська равнодушно выслушал прасольскую лесть.
— Рыба на тоне скупается, а не до тони, Осип Васильевич. Иначе либо мы, либо вы будете в прошибе, — солидно заметил он.
