Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)
— Ешь.
— Запретный плод? — пошутил я.
— У-угощаю, ешь. Как поживаешь?
— Ну, — неопределенно сказал я.
— Все учишься?
— Отучился, Захар Степанович.
— Хочешь высоко на гору залезть, — продолжал он свое. — Учись-учись, большим человеком будешь.
Марина засмеялась. И он засмеялся, показывая обглоданные коричневые корешки зубов.
— Ты извини, я пьяный. Четверку с утра принял и у писателей еще стакан.
— Я так и понял.
— Один пи-исатель угостил. Я у них в ко-отельной работаю. Ше-эстьдесят рубликов в месяц.
Когда он заикался, его голосовые связки издавали ревущий звук, как сорвавшаяся с ноты труба.
— Еще на комбинате восемьдесят рубликов. Ну и кому что надо.
— Хватает?
— Хватает, — сказал он. — А ты?
— Мне тоже хватает.
— В Москве жизнь дорогая, — сказал он озабоченно. — А жилье?
— Кооператив.
— В рассрочку?
— На пятнадцать лет.
— Петля?
— Что?
— Сколько платишь?
— Сорок в месяц.
— Тьфу ты! Петля. Слушай, Андрей, что скажу. Бросай ты все это к черту!
— Мама, дядя Захар пришел… — Чирик-чирик-чирик! Марина бежала к дому.
— Это новое крыльцо вы делали? — спросил я.
— И крыльцо, и колодец. Я их еще у-уговариваю кухню расширить.
— Надо бы.
— Сорок рублей, — покачал он головой.
Захар взглянул на меня трезво и с издевкой, словно до сих пор только притворялся пьяным.
— За пристройку?
— Нет, в месяц.
— Вы все об этом…
— А если здесь жить? Дом есть. Еще, не соврать, лет двадцать пять простоит. Сад есть. Сорок рубликов платить не надо.
— Я уж и то думаю.
— Работу, что ли, себе не найдешь? Вон я тебя шофером к писателям устрою. Хочешь? Рубликов на сто тридцать. И яблоки можно продавать. С этого сада знаешь сколько взять можно? Ужас! Как жить будешь. Барином. Барином жить будешь! — выпалил он убежденно, будто надул резиновый шар, но несколько передул, и шар лопнул.
— Ладно, — сказал я, — подумаю.
— В свою Москву ведь уедешь.
— Не уеду.
— Правильно, Андрюша. Петля ведь?
— Петля.
— И мать с бабкой довольны будут. Верно говорю?
— Верно.
— Плохо одним. Конечно, я им тут помогаю. Но я, Андрей, деньги беру. А денег у них немного. Верно говорю?
21
— Ангел-хранитель нашего дома, — сказал я, представляя Н. С. Гривнину Захара Степановича.
— Я его знаю, — сказал Захар Степанович. — Он у писателей отдыхает. Здравствуйте, Николай Семенович.
— Работает, — поправил я. — Это Дом творчества, а не дом отдыха.
— Молчу, — проворчал дядя Захар, воровато озираясь. — Что со мной разговаривать?
Мне казалось, он чем-то смущен и поэтому заикается чаще обыкновенного. Плутоватое его лицо стало вдруг глупым и заискивающим, словно среди многих бессмысленных фраз он пытался отыскать ту, которая обеспечила бы ему независимость и свободу, но с отчаянием чувствовал, что его, как бабочку, прикололи к пробке. Пытался махать крыльями, но улететь не мог.
— Ну его к черту!.. — сказал, наконец, беззлобно. — Я читал. Ну его, — повторил он обиженно. — Слушай, Семеныч… Я, конечно, извиняюсь. Я молчу, ко-онечно. Зачем в таком виде изобразил?
— В каком? Ты же положительный герой у меня, — сказал Николай Семенович, двусмысленно улыбаясь. — И ты, и твой сын.
— Крутишь, Семеныч. У, крутишь…
Бедный Захар, подумал я, козел отпущения местных художников. Но старик уже снова хмельно посмеивался, сосал папироску, плевался изжеванной бумагой мундштука, точно выговорился человек, облегчился и вновь чувствовал себя хорошо.
— Послушай, Семеныч, ты за-ачем писателем работаешь?
— А что?
— Дюже не идет. Дюже. Старый ты, страшный.
— Такой уж страшный?
— Ужас какой. Верно говорю. Вот Андрею бы писателем — пошло. Да-а.
— И я ему об этом твержу, — сказал Николай Семенович.
— Правда, Андрей? — обратился ко мне Захар. — Приглашает? И не сомневайся даже — иди.
Он замолчал, подумал про себя, шевеля губами, словно вспоминая старую обиду. Наконец вспомнил:
— Нет, не ходи. Ну их! Лучше шофером.
Тут я услышал переполох в доме.
— Андрей, — крикнула мама. — Андрюшенька, дорогой, мы хлеб забыли купить. К обеду ни куска. Может, сходишь? Но ты, наверное, очень устал. Ладно, сынок, не нужно. Нет, не беспокойся, я сама схожу.
Это обычная мамина просьба. Просьба-альтернатива. Пожалуй, даже приказ. Вежливый ультиматум.
— И я пойду, — заявляет сестра.
— Никуда не пойдешь, — говорит мама почти автоматически, поскольку в той игре, в которую они постоянно играют, на пароль: «я пойду», — существует отзыв: «не пойдешь». И я вмешиваюсь не для того, чтобы разрушить мамину систему воспитания или как-то изменить ее, но лишь потому, что сегодня утром дал Марине слово пойти с ней гулять, и теперь представлялся единственный случай. Позже мы навряд ли выберемся, учитывая, что у нас гость.
— Может, отпустишь ее? — прошу я. — Мы быстро.
— Ладно, — соглашается мама великодушно, — только при условии, что она будет тебя слушаться.
— Обещаешь?
Сестра утвердительно мотнула головой.
Получив вместительную сумку для хлеба и, само собой разумеется, рубль («Бери и не пижонь. Тоже мне богач нашелся»), мы покидали пределы лукинских наших владений.
— На машине поедем? — спросила Марина.
— Здесь же рядом.
— Ну пожалуйста.
— Это не быстрее, чем пешком.
— Пусть.
— Мама будет ругать.
— Ничего.
— Что значит «ничего»?
— Она не узнает, — нашлась Марина.
— А ключ от ворот?
— Он на гвоздике, сейчас принесу.
Я запустил двигатель и, пока разогревался мотор, посмотрел, хорошо ли легла краска на крыло.
— Это твоя машина? — спросила Марина, вернувшись. — Вот ключ.
Вопрос был дипломатического или скорее риторического характера, не знаю уж, что имела она при этом в виду, потому как не первый раз приезжал я на своем «Москвиче» в Лукино.
— Ты уже спрашивала. Я отвечал.
— А кто ее купил?
— Сам и купил.
— Хорошая, — сказала Марина, опасливо поглаживая вздрагивающие лоснящиеся бока.
— Послушная, — сказал я. — В отличие от тебя.
— Подожди меня, — попросила она. — Только не уезжай, ладно?
Я решил, что ей нужно в маленький домик на краю участка, и обещал, что без нее не уеду, а потом смотрел вслед пятилетней, похожей на мою дочь, девочке со стройными ножками, затянутыми в серые колготки, в коротком платьице, с белым бантом в каштановых волосах. Девочке, у которой так мило и женственно двигалась правая рука при ходьбе, и так своенравно оттопыривался мизинец на левой. Должно быть, я даже ревновал ее к тому парню, с которым она будет встречаться лет через десять.
Ждал за воротами в машине, а когда она появилась, ахнул от удивления. На ней было красное вельветовое платье, а все остальное: колготки, туфли, бант, — было прежним. Но какое превращение! Она шла не спеша, исполненная достоинства и сознания собственной красоты, и, действительно, была невероятно хороша в новом наряде. Я подумал, что моя машина слишком скромна для нее. Когда она подошла, я открыл дверцу и не смог сдержать восторженного восклицания:
— Вот это да!
Она ответила смущенной полуулыбкой.
Я предложил:
— Раз уж мы на машине, поедем, пожалуй, на станцию. Там продают более свежий хлеб.
Остановились на обочине асфальтированного круга. У переезда с той и с другой сторон выстроились машины. Их почему-то не пропускали, хотя вот уже минут пять никаких поездов не было.
— Я с тобой, — сказала Марина.
Мы шли по привокзальной площади, взявшись за руки. Две толстухи с ополовиненными мешками семечек плевались шелухой, разлетавшейся по ветру, и, подталкивая друг друга, кивали в нашу сторону. Старичок железнодорожник оглянулся, и я долго чувствовал спиной его любопытный, пристальный взгляд. Яркое платье сестры и мой городской вид делали нас привлекательными для привокзальной публики.
Мы перешли через пути, в маленькой хлебной лавочке, примостившейся у обочины шоссе, купили три горячих, благоухающих хлеба и, довольные столь успешным исходом вылазки, отправились в обратный путь.
Машина успела нагреться на солнце. От нее пахло бензином и теплой резиной, а внутри было душно. Я открыл оба окна и спросил:
— Тебя не продует, когда мы поедем?
Она не ответила.
Тогда я предложил ей отщипнуть кусок от буханки, но она отказалась. В ее отказе почудилось мне что-то странное. Только что, когда мы были в булочной, она с таким нескрываемым вожделением вдыхала духовитый пшеничный запах, что во рту становилось сладко.
