Анна Караваева - Родина
— Мо-лот!
Молот ухнул и упал, вогнав топорик в металл, будто в мягкую глину.
— Клещи! — скомандовал Сакуленко, и двое других подручных, уже ожидавшие этой команды, повернули болванку на ребро.
Так он командовал несколько раз, и подручные, сменяя друг друга, быстро и точно поворачивали слиток.
— Уго-ол!.. — протяжно пропел Сакуленко, и болванка с зияющей на ней глубокой зарубкой легла теперь под углом; черное плоское тело топорика нависло над ней, как кинжал над обреченной плотью.
Оживленный говорок вспорхнул над толпой.
— Здорово придумано!
— Прежде болванку сначала попросту надвое разрезали…
— А потом уж угол высекали…
— А этот сразу на одной угол просечет!
— Простая же штука, ребята!
Матвей смотрел на ковку, не отводя глаз. Пятитонный молот вдруг показался ему чрезвычайно подвижным и послушным, и Матвей даже словно перестал слышать грохот его падения. По полукругу, где стоял со своим топориком Сакуленко, как будто кипел горячий поток дружных, ритмичных, как подъем и откат волны, движений. Они сменялись одно другим, безошибочные, как выстрел в цель.
Когда Сакуленко легко и гибко разъял раскаленную болванку своим топориком, наблюдатели, все как один, восторженно ахнули:
— Ловко!
И Матвей крикнул «ловко», потому что все, что делал Сакуленко, непреложно и естественно входило в сознание, как пронзительная струя свежего воздуха, который вливается в распахнутое окно. Он чувствовал себя удивительно легко и прочно связанным со всем, что делал у своей пятитонки Сакуленко.
Рассеченная болванка, гремя, скатилась на железные плиты пола, и только тут Сакуленко откинулся назад, разминая плечи, и вытер потное лицо. Потом чуть задержался взглядом на двух укороченных слитках металла, которые в его руках получили форму и назначение. Гордую радость уловил Матвей в этом взгляде и тоже улыбнулся, хорошо это понимая.
Матвеи понял также, что выражали хитренько посверкивающие глаза Ивана Степановича: старик любовался Сакуленко, потому что «мастерство рабочего человека», а особенно кузнеца, всегда было для него самым дорогим и волнующим зрелищем.
Вдруг, оглянувшись, Иван Степанович подтолкнул зятя:
— Пластунов тоже здесь!
— А что такое?
— Да ведь разговор у меня с ним был насчет тебя и Сакуленко… расскажу потом.
«Старик не обижается на меня!» — подумал Матвей, и ему стало легче.
— Ну! — зычно крикнул в это время Сакуленко и хлопнул себя по животу, обтянутому кожаным фартуком. — Обедать пора, хлопцы, а то суп остынет!
Все, шумно переговариваясь, начали расходиться со смехом и шутками.
— Ишь ты, «суп остынет»! А сам всего в пять минут управился.
— Да неужто всего пять минут прошло?
— Товарищи, а ведь он слово сдержал: новый рекорд поставил и новый метод показал.
— Так это же выходит — пятьдесят деталей за смену?
— У Темлякова было сорок семь.
— Эй, Матвей!.. Сакуленко-то обставил тебя!
Матвей кивнул и улыбнулся:
— Пока это верно: обставил..
— Ишь ты, «пока»! Видать, что-то задумал?
— Возможно, и так.
— Хорошо, что не тухнешь, Матвеюшко!
— Да зачем же мне тухнуть, когда кругооборот получается хороший? — обратился ко всем Матвей.
— Это чем же ты так расхвастался? — послышался голос Кати.
Она шла вместе со стерженщицами своей комсомольской бригады. Ее лицо, вымазанное маслянистой земляной смесью, казалось старше, темные глаза смотрели на мужа сердито.
— И доволен-то как… Вот простота!
В столовой Катя заняла со своими стерженщицами самый дальний стол и села, не глядя в сторону Матвея.
Кузнец в ответ на это только добродушно улыбнулся и стал искать Сакуленко: этот человек был ему сейчас настоятельно необходим.
А Сакуленко сидел уже за отдельным столом и старательно тряс перечницу над тарелкой дымящегося борща.
— Перцу нема! — проворчал он, поднял голову, ища глазами вокруг, и увидел кузнеца.
Матвей с широкой, обезоруживающей улыбкой смотрел на Сакуленко.
— Ловко у тебя получилось, Никифор Павлыч!
Темляков без приглашения сел за столик Сакуленко и заказал себе обед.
— Что ты этаким именинником смотришь? — невольно полюбопытствовал Сакуленко.
— Благодаря тебе!
— Благодаря мне? — повторил Сакуленко. — Чудеса в решете!
Матвей засмеялся и хитро подмигнул кузнецу:
— Смотрел я на тебя, как ты свой метод показывал, и прямо тебе скажу: во-первых, у тебя оч-чень здорово организован весь технологический процесс, есть чему поучиться.
— А ты что думал? — довольно сказал Сакуленко.
— Так я как раз это и думал! — залился беззвучным смехом Матвей. — Мне в голову такая мысль пришла, такая, открою тебе, замечательная мысль…
— Вот как? Это интересно, — сдержанно похвалил Сакуленко. — Значит, я тебе помог?
— Определенно! Вот за это я тебе спасибо пришел сказать, прямо-таки от души спасибо!
— Ну что же, це гарно, — уже совсем благодушно промолвил Сакуленко.
— Вообще, понимаешь, — опять интригующе заговорил Матвей, — чудное дело: велик ли срок пять минут, а мысли человеческой и тут простора хватает.
— Это верно, — согласился Сакуленко и вытер мягкие, обвислые усы. — А какая же мысль тебя так обрадовала?
— Скажу! — торжественно пообещал Матвей. — После смены пойдем вместе, и я тебе все открою.
Разбрызгивая черные осенние лужи, они шли большими шагами, два сильных человека — худой, жилистый Темляков и плотный, приземистый Сакуленко.
— Понимаешь, — басил Матвей, — увидел я, как люди у тебя расставлены, как ладно они сменяют друг дружку и, значит, устают меньше. Я прежде как-то не задумывался об этом: все, мол, у меня ребята на подбор…
— А на поверку выходит — каждому одно лучше удается, а другое хуже. Психологию, характер человека в работе тоже надо учитывать, — звучным своим баритоном рассуждал Сакуленко. — Вот начни-ка разбирать своих ребят по косточкам…
И они разобрали по косточкам бригаду Темлякова и почти всех переставили на новые места.
— Этак и всамделе лучше выйдет! — и Матвей радостно потер руки. — А здорово же ты угол высекаешь! Смело, крепко, будто песню поешь! Н-но-о… тут еще можно кое-что сделать!
— Что же еще можно сделать? — так и вскинулся Сакуленко.
Они уже поднимались по лестнице. Темляков повернул ключ в двери.
— Сюда! Милости прошу к моему шалашу! — величественным жестом пригласил он Сакуленко и усадил его за свой рабочий стол.
— Взгляните-ка, Никифор Павлыч, на этот чертежик! — важно сказал Матвей и одним махом развернул перед Сакуленко лист бумаги большого формата. — Узнаешь, Никифор Павлыч?
— Чего ж тут не узнать: наша новая деталь. Стой, стой! А что это у тебя тут? — Сакуленко торопливо надел очки, и его большие, мясистые пальцы забегали по чертежу. — Позволь, у тебя тут угол тоже должен высекаться сразу, но… не как у меня, а наоборот.
— Да! Вот в этом-то и вся штука! Я задумал сначала высекать малый угол, а потом большой, но… вдруг оробел, неудачи испугался: а вдруг не получится у меня, металл загублю, болванку искорежу и она обратно в мартен отправится… Со мной ведь такого никогда не бывало. А пока я выверял да настраивался; ты уже начал угол высекать — и перегнал меня.
— Однако твой способ, чую, кое-чем лучше моего, Матвей, — раздумчиво сказал Сакуленко.
— Вот в том-то кругооборот и получается: когда я твой метод, Никифор Павлыч, увидел, я в своем натвердо уверился!
— Да, твой метод лучше и смелее.
— Но дорожку ты к нему проложил, Никифор Павлыч!.. Подумать только, я хотел было от соревнования с тобой отказаться!..
— Слушай, — серьезно сказал Сакуленко, — житейщина всякая, ей-богу, не стоит того, чтобы о ней вспоминали.
— Смотри, какая получается комбинация: я коня снаряжал, а ты дорогу показал. И теперь, выходит, не отличишь, где твое и где мое, — да и нужно ли нам это теперь?.. — Матвей вдруг поднялся со стула, приосанился и сказал, словно дары принес: — А теперь не следует ли нам подсчитать, сколько этих самых танковых деталей сверх того, что дал Сакуленко, можем мы дать оба?
Они не слышали, как в дверях появилась Катя. Они не увидели, с каким гордым недоумением подняла она серпиком брови. Но что-то заставило Катю остаться безмолвной.
Свет лампы мягко лился на склоненные над столом головы: лысеющую макушку Сакуленко и русый жесткий бобрик Матвея.
«Быстро же вы помирились!» — хотела было сказать Катя, но опять почему-то не посмела: сила, которая объединяла этих двух людей, была так могуча, что хваленая «лосевская гордость» стояла перед ней, как слабенький кустик перед высокой корабельной рощей, которой видны и небо, и море, и дальние просторы.
