Сергей Антонов - Овраги
Старик поставил туесок на письменный стол и вышел.
— Вот вам, пожалуйста, — пожал плечами Догановский. — Музейный экспонат, последний единоналичник пеньковского куста. Засеял полдесятины секретной травкой для пчелиного питания и качает мед на рынок. Берет по восемьдесят фунтов от пчелосемьи. Тару сам мастерит и с пасекой управляется, и поле от потравы охраняет.
— Один?
— Никому не доверяет. — Догановский подошел к окну и стал смотреть на улицу. — К осени, говорят, нанимает батрака, да это никто не зафиксировал. Спит в омшанике. Бывало, приедет на рынок, еще не выгрузился, а возле него уже очередь. Мед у него, что и говорить, — особенный. Целебнее царских пермских медов. Простуду снимает, желудок регулирует. Горюхин другого лекарства не признает. Брал только от «пчелиного тятьки». Фамилия пасечника Тятьков, отсюда и прозвище. Жаль его, честно говоря.
— Чего его жалеть, — сказал Роман Гаврилович. — Нас так учили: сомневаешься, применяй классовый подход.
— У классового подхода тоже два конца, товарищ Платонов. Пока Тятькова не трогали, у нас целебный медок был, а классовый подход применили, Горюхин снова станет животом маяться. А Спиридоныч в Москве пропадет.
— Что же он уехал? Улья отобрали?
— Зачем. Улья не трогали. А вот садик, культурную усадьбу согласно постановления ЦИК СССР от 15 декабря передали колхозу… Словом, еще одна погибшая пасека, еще одна загубленная судьба.
— А что вы предлагаете? Нэп, к вашему сведению, послали к черту, — сказал Платонов.
— Поспорим потом. Дмитрию Романовичу спать хочется… Давайте думать, как вас поселить. Ступайте на первый этаж, к Горюхину.
После нежилого помещения Догановского кабинет Горюхина показался Мите удобным и уютным. Там были стулья и даже диван.
— Ну-с, товарищ Платонов, — спросил Горюхин. — Где вас поселить? Какие у вас пожелания?
— Направляйте туда, где кулаки недобиты, — сказал Роман Гаврилович. — Это первое. А второе, чтобы недалеко была школа.
— Школа, школа, — пробормотал Горюхин и расстелил на столе ветхую самодельную карту. — Надо бы подклеить, да руки не доходят. Эта линия вниз — дорога на Саратов. Закрашенные земли — колхозные, белые — пока что единоличные.
— Многовато белого-то, — заметил Роман Гаврилович.
— А почему многовато? — занервничал Горюхин. — Потому что нет настоящего командира. Климу Степановичу положишь черновик — обязательно исправит двойку на пятерку. Надо действовать, а не цифрами жонглировать. Мужика надо на верный путь поворачивать.
— Думаете, коли нэп отменили, так мужик вам сразу наизнанку вывернется?
— Почему сразу? — возразил Горюхин. — Подготовка к колхозному строительству началась с первых лет Октябрьской революции. Вот, читайте «Правду»: «Мы имеем столь бурный рост коллективизации, столь стремительную тягу бедняцко-середняцких хозяйств к социалистическим формам хозяйства, что колхозное движение уже стало на практике перерастать в сплошную коллективизацию целых районов».
— Это я читал. А по тому, что творится у вас в райисполкоме, не видно, что ваш район перерастает в коллективизацию… И в тысяча девятьсот семнадцатом году готовились, и в тысяча девятьсот двадцать шестом году было постановлено обратить особое внимание на изучение опыта строительства колхозов…
В дверях появился парень в буденовке, тот самый, который называл Романа Гавриловича на «ты».
— Валентин Сергеевич! — закричал он с порога. — На Шевырдяеве можете ставить крест!
— Кто тебе сказал? — насторожился Горюхин.
— Я вам говорю!
— Нашелся?
— Найтись не нашелся, а знак подал. В Сядемке узнают — с полатей повалятся. А Катерина-то, Катерина! Ждет и ждет, дура…
— Емельян, ты что! Секретарь комячейки, а ведешь себя, как малохольный. Выпил?
— Не бойтесь, Валентин Сергеевич. Трезвый, как лимонад.
— Тебе там сообщили что-нибудь?
— Эх, Валентин Сергеевич, Валентин Сергеевич. Недооцениваете вы нижестоящие кадры. Это я им сообщил, а не они мне. Они мне в ножки поклонились и объявили благодарность. Считай так: я их на след навел. Навел на версию.
— А что за версия?
— Разглашать не имею права. Меня еще в школе учили: язык не распускать.
— Послушай, Емельян, — встрепенулся Горюхин. — У вас там школа далеко?
— Какая школа?
— Семилетка, кажется. В бывшем имении. Далеко до нее? Не знаешь?
— Как же не знаю, когда я в ней ликвидировал свою неграмотность. Считай, летом — верст пять, зимой — версты четыре.
— Подходит, товарищ Платонов?
— Митя, тебе подходит? — спросил Роман Гаврилович;
— Подходит, — согласился Митя. — А на чем в школу ездить?
— На транвае, — сострил Емельян.
— Не дури, — остановил его Горюхин. — Вот он вас и свезет в Сядемку. Познакомьтесь, Фонарев. Емельян.
— Да мы вроде знакомы, — Фонарев протянул Роману Гавриловичу большую руку. — Емельян. Попросту — Емелька. Кончал заборостроительный институт… Здорово руку жмешь, товарищ! — он заиграл рукой в воздухе, как на балалайке. — А ну давай теперь я. Хватит? Ладно. Тогда на «ты», может, перейдем?
Они перешли на «ты» и поехали в Сядемку. Митя сидел в розвальнях спиной к лошади, закутавшись в какую-то теплую дерюгу. Люди возвращались с работы, шли гуськом вдоль сугробов, мимо заборов и домиков с крашеными ставнями, мимо аптеки, коопхлеба, читальни, кредитного сельскохозяйственного товарищества, Центроспирта, ЕПО, народного суда, ТПО, мимо парикмахерской «Фиалка».
У мостика на середине дороги стоял, задумавшись, мерин.
— Вот это дык районный центр! Лошади без хозяев гуляют, — сказал Емельян и крикнул: — Эй, губошлеп! А ну сторонись!
Мерин стоял как вкопанный. Пришлось выворачивать розвальни из колеи и, кренясь, объезжать. Емельян не удержался и щегольски ожег его кнутом по выпирающим мосалыгам.
— Не надо его бить, — сказал Митя.
— А что, знакомый? — спросил Емельян.
— Не надо… Его кулак бросил…
— Значит, у него их много, если бросил и не подобрал… Давай шевелись! — И он так же щегольски ожег своего сивку.
А Митя смотрел, как районный город постепенно превращается в деревню: вывесок становилось все меньше, домики сменялись хатами, мазанками, заборы — плетнями, а то и просто жердевой огородкой. Позади остался покосившийся фонарь с выбитыми стеклами. Девчонка провезла на санках ведро с водой. И вдруг сразу открылся широкий серый простор, сливающийся вдали с таким же серым, задремывающим небом. Кроме снежных полей и отгорков, в поле ничего не было. Митя давно бы заснул, если бы меньше шумел возница.
— Я так считаю — лучше вагон камня перекидать, чем наш народ в колхоз сгонять, — кричал Емельян. — Больно грамотные стали. Стучу к одной, разъясняю: «Давай, бабка, в колхоз! Дело добровольное, но обязательное!» — «Какой интерес. Вы у меня корову уведете…» — «Что ты, старая! Кто тебе сказал! Продуктивный скот возьмем и боле ничего… И домового твово не тронем». — «Нет, — говорит, — обожду. В Хороводах вон и курей ловят». Или возьмем кулацкий вопрос. Мы еще в прошлом году принялись было раскулачивать Чугуева, Федота Федотыча. А Клим Степанович приостановил, поскольку в инструкции Колхозцентра сказано: в случае хозяйственной целесообразности кулака можно записать в колхоз. Мужик он, конечно, знающий, полезный, этого от него не отымется. А нутро у него все ж таки кулацкое. Ладно. Год проходит, постановление ЦК — записывать в колхоз кулака нецелесообразно. Ну мы обратно нацелились на раскулачку, хотя, сказать правду, средства производства он колхозу сдал. Нацелились мы на раскулачку, а тут решение окружкома: кулака можно принять, если он сдал средства производства. А Чугуев теперича и сам в колхоз не пойдет. И не он один, а многие середняки не идут в колхоз по одной причине. Не знают, как им платить будут.
— Это надо обозначить в уставе артели, — заметил Роман Гаврилович.
— Что уставы! Уставов много, а что толку? Я мужика в колхоз тащу, а сколько ему платить, все одно не знаю. Ни он, ни я, ни председатель РИКа не знает. Да и как платить, неизвестно. Один говорит — рублями, другой — трудовыми талонами, третий — зерном. Ладно. Пущай зерном. А из какого расчета? По выработке? По земле? По едокам? По паевому взносу? Я, к примеру, наладился заманивать так — у кого много ребят, говорю, будете получать по едокам. А бездетным — кому сдавать две лошади, веялку или там конные грабли — говорю, заплатят вам по ценности пая… Кое-как девятнадцать дворов заманил. А между прочим, семян до сего дня никто не сдал.
— Почему не просите ссуду? — прервал его Роман Гаврилович. — Почему не заключаете контрактаций?
— А кто нам ссуду даст? Дикий мы колхоз, незарегистрированный. У нас и печати нету… Прошлый председатель, Шевырдяев Игнат, собрал нас, семерых батраков, в ТОЗ в тысяча девятьсот двадцать пятом году. На госфонд мы не пошли, вышли на душевой надел, собрали добрый урожай. Еще шестерых приняли. А прошлый год, как началось колхозное движение, стал у нас председателем инициативной группы Шевырдяев. Объявил общее собрание. Пришли четыре человека. «Ладно, — сказал Шевырдяев, — ежели они не желают придушить в себе мелкого собственника, то мы придушим». И написал: «В двадцать четыре часа приказываю всем нижеподписавшимся вступить в колхоз имени товарища Хохрякова. За неисполнение сего виновные будут привлечены к ответственности по законам Ревтрибунала». А у нас грамотных десять человек.
