Александр Андреев - Спокойных не будет
— Человек живет для наслаждений... Любовь — это первооснова человеческого бытия. Любовь — это главный стержень, вокруг которого вращается вся жизнь человечества с его грехом и с его святостью, с его безднами и взлетами, с его гениями и посредственностями, с его страданиями и восторгами. Любовь — это в конечном итоге продолжение жизни на земле. Одна она бессмертна и разумна. Она заставляет наслаждаться всем, что тебя окружает. Картины, музыка, стихи, путешествия — все твое. Если ты захотел пить, а рядом бьет из земли родник, то тебе надо лишь нагнуться, зачерпнуть и выпить. Если растет цветок, то сорви его, поднеси к лицу или приколи к волосам. Не надо сдерживать порывы. Любовь за это мстит: высушивает душу, а душа подобна полю без влаги — покрывается трещинами. На нем вырастают не цветы, но сорняки. Душа, заросшая сорняками! Вы только представьте!..
— По-вашему, надо брать все, что попадается под руку? — сказала я, стараясь осмыслить уже не только то, что он говорил, но и для чего это все говорилось.
— Нет, не все,— прошептал он.— Надо брать редкое, то, что напоит до краев: солнце, искристое вино, цветы, красоту любви.— Чуть склонившись, он поцеловал меня; а затем, не отрываясь от меня, не выпуская из объятий, отвел от окна к тахте в углу; шепот его становился все горячей, прерывистей: — Ты такая красивая... Удивительная... Я никогда еще не встречал такой женщины... Это счастье — быть рядом с тобой...
Я чувствовала, как в груди моей становилось тяжелей и тяжелей, хотелось крикнуть, но голос мой обрывался, пыталась пошевелиться, но тело мне уже как будто не подчинялось, не было сил... И вдруг внезапно, остро и больно, точно молнией, ударило по глазам: я увидела глаза Алеши. И них стоял дикий, нечеловеческий крик, боль, ужас!.. Мной самой овладел ужас. Собрав все силы, я рывком отшвырнула от себя Названова. Не ожидавший этого, увлеченный, он грохнулся на пол возле тахты.
— Что ты? Что с тобой? Женя!..
Я наклонилась над ним.
— Никогда. Слышишь? Никогда! — Через несколько минут меня в квартире уже не было. Вадим бросился провожать, но я запретила: — Не надо. Сама дойду.
Возле подъезда я постояла немного. Жадно вдохнула студеный воздух и содрогнулась всем телом, крупно, зябко, и запахнула пальто. Взглянула на часы: без четверти два. По освещенным улицам брели толпами подвыпившие люди. Они уже нагулялись.
Я шла одна, еще не зная, куда приду. Папа и мама, наверное, не вернулись из гостей, а если вернутся, мама удивится, найдя меня дома, обязательно пристанет с расспросами: почему пришла так рано, что случилось?
Падал тихий снежок, роился вокруг фонарей, и на тротуаре темной цепочкой ложились мои следы. «Не надо сдерживать порывы, — вспомнила я слова Названова.— Душа подобна полю без влаги покрывается трещинами...» Какая дешевка, пошлость! Вот так нас, дурочек, и ловят. На красивые фразы. Я засмеялась невесело: расхрабрилась, попыталась блеснуть свободой. Какая тут свобода! Человек, страдающий от тоски и одиночества, не может быть свободным... От обиды выступили слезы: как позволила обнять себя, поцеловать?.. Чужому человеку! Какая бесхарактерность!
Из туннеля вымахнул и, гремя кузовом, понесся по Смоленской площади самосвал. Перед светофором оглушительно, кажется на весь город, заскрипев тормозами, он осадил, весь задрожав от нетерпения. Я подбежала к кабине машины, постучала в стекло дверцы. Водитель, повалившись на правый бок, открыл ее.
— Чего тебе? — спросил он. Это был молодой парень в серой кроличьей шапке.
— Ты куда едешь?
— Пока прямо. А что?
— Подвези немного.
— Прыгай скорее!
Мелькнул зеленый огонь светофора, и машина, взревев, рванулась вперед. В кабине было тепло, пахло нагретым металлом и маслом. Шофер, повиснув на руле, гнал по пустынной улице, громыхал на перекрестках, ревел в туннелях.
— Новый год пропустил? — спросила я, склоняясь к нему.
— Пропустил, черт бы ее побрал, такую работу! За город гонял. Обещали, что вечером буду назад. Ничего, наверстаю! Плохо одно: жена с ума сходит, наверно.— Парень, взглянув на меня, засмеялся.— А ты почему одна? Поссорились, что ли?
— Поссорились,— ответила я.
— Это вы зря. Значит, весь год будете в ссоре. Есть такая примета. Из-за чего поссорились-то? Приревновали небось?
— Приревновали.
— Он тебя или ты его?
— Оба вместе.
— На вечеринках только тем и занимаются, что ревнуют друг друга. У меня жена ревнивая — спасенья нет! А я, как выпью, становлюсь ухажером — тоже спасенья нет! — Парень хохотнул, открыв белозубый рот. Притормозил.— Здесь сойдешь?
— Здесь.
— А может, в нашу компанию поедешь догуливать?
— Спасибо.
— Ну, с Новым годом тебя!
— Тебя также,— сказала я.— Желаю счастья.
— Тебе тоже.— Шофер не закрывал дверцу.— Слушай, это я зря сболтнул насчет того, что весь год будете ссориться. Это бабьи приметы. Предрассудки. Выбрось из головы.
— Ладно, выброшу.— Я помахала водителю рукой. Самосвал опять рванулся с места.
Таганская площадь была как бы застлана белым снежком и выглядела по-праздничному прибранной и свежей. Кое-где были распахнуты окошки, из них валил сизый пар и вылетали звуки музыки и нестройное, с выкриками, пение.
Я пересекла площадь, прошла немного по улице и свернула в темные ворота. Во дворе было глухо, мрачно и страшновато, и я побежала, споткнулась, чуть не упала... И вот деревянная лесенка, ведущая на второй этаж, где живут отец и мать Алеши.
На площадке перед самой дверью я задержалась, чтобы перевести дух, овладеть собой.
«Зачем я иду? — спросила я сама себя.— Что даст мне и им это мое посещение? Они, наверно, со всем уже смирились, как с неизбежным, и давно позабыли обо мне, а если и вспоминали, то с горечью и с досадой. Больше месяца не давала о себе знать, а тут вдруг — нате вам! — заявилась. Зачем? Что от этого изменится в моей жизни? И вообще, что привело меня к ним? Да у меня и мысли никогда не было о таком визите. Не толкнуло ли меня сюда чувство душевной неустроенности и одиночества и желание пожаловаться кому-то на свои боли? Но, может быть, мои боли для них безразличны? Тогда зачем тревожить стариков в такой час, они уже спят, наверно. Веселиться им не с чего. Приду завтра, если меня потянет сюда с такой же силой, как в эту ночь... Но повернуть назад, находясь у цели, едва ли у кого хватит сил. У меня их нет».
Я позвонила. Подождала немного и позвонила еще раз, продолжительней и настойчивей. Меня сразу же охватила дрожь, легонькие туфельки на шпильках обжигали ноги льдом. Дверь отворила мать Алеши, в белой кофте, в белом платке, повязанном под шею, оживленная, по-праздничному веселая. Она, всплеснув руками, испуганно попятилась от меня.
— Батюшки, Женя! Да как же это ты... в такую поздноту, одна? Не случилось ли чего? Заходи скорее.
— Звонила, звонила,— сказала я, перешагивая порог.
— Неужто? А у нас и не слышно. Мужики расшумелись, музыка гремит...
— Озябла я. Ноги прямо закоченели...— Мне хотелось захныкать, как в детстве возле Нюши.
— Еще бы не озябнуть в такой-то обувке. И пальтишко легонькое.— Она раздела меня.— Пройдем на кухню, там жарко.— В кухне усадила на стул возле плиты,— Туфельки свои скинь, надень мои тапочки, они у меня на меху...— Быстро наклонилась, сняла с моих ног туфли.
— Ой, что вы! Я сама...
— Сиди, сиди, грейся.— Ноги как будто окунули в горячую воду — так стало тепло, я даже зажмурилась от удовольствия. Мать спросила: — Из гостей, что ли? Нарядная-то какая.
— Сбежала,— ответила я.
— Что так?
Я ощутила вдруг свою заброшенность: вместо громкого застолья, танцев под замирающие звуки музыки в полутемноте сижу вот в какой-то кухне, где остро пахнет жареными пирожками, луком, селедками. И все это по вине Алеши.
— Бросил меня, уехал — живи, как хочешь,— проговорила я сквозь слезы.— Ну и живу — ни девка, ни баба, не поймешь что. Лезут всякие с ухаживаниями, пристают с поцелуями... Вот и сбежала.
— Ах ты, господи! Что же мне с вами делать-то? Ума не приложу. И присоветовать не знаю чего... Что же ты плачешь-то?
— Обидно,— сказала я.— Думаете, легко жить одной-то? Ни поговорить не с кем, пожаловаться некому...— Мать глядела на меня и участливо качала головой. Я спросила: — Алеша письма не прислал?
— Прислал.
Мне стало еще обиднее, еще горше.
— Вот видите! А жене своей не прислал. Про меня не спрашивает?
— Нет, дочка.
Я встала.
— Я пойду. Обогрелась, спасибо.
Мать улыбнулась спокойно и понимающе.
— Никуда ты не пойдешь. Не пущу.
Из коридора донесся голос Семена:
— Мама, ты скоро там? — Он появился в кухне, слегка навеселе, в расстегнутой рубашке, галстук съехал набок.— Что ты тут возишься? — Увидел меня, остолбенел: — Женя? Вот кого тут прячешь, мать! С Новым годом, сестренка! — Приподнял меня со стула, поцеловал в обе щеки.— Это ты молодец, Женька! Вот удружила так удружила! Нечего тебе на кухне сидеть! Идем, покажись народу!
