Виктор Дмитриев - Дружба
— Формально, может быть, это и так, — начал он, — не по сути дела мой вопрос далеко не личный. Это может показаться мальчишеством и самонадеянным хвастовством, но от того уеду я завтра в деревню на два года или нет, зависят серьезнейшие общие интересы. Я не хотел все это говорить, но приходится.
Величкин рассказал о резце, о своей работе, о том что уехать сейчас значило бросить большое и нужнее дело.
— Я охотно уеду в любую глушь через полгода, но только не сейчас! — сказал Величкин. Он хотел сказать еще много, но, услыхав, как кто-то из соседей довольно громко заметил: «баки заливает парень», — сбился и молча сел на место.
Он опять оборвал край промокательной и стал жевать горячую соленую бумагу. Большие часы захрипели и торжественным гекзаметром провозгласили восемь.
Из дальнего угла второй раз за сегодняшний вечер поднялся Маршанов.
— Предлагаю передать вопрос на усмотрение бюро, — сказал он. — Пусть оно расследует дело и беспристрастно решит. А то говорить что угодно можно. Может быть, мы и в самом деле имеем перед собою мирового изобретателя, товарища Колумба, а быть может, товарищ Величкин стал чересчур уж развитой и сознательный. Пусть бюро детально разберется. В случае, если причины уважительные, оставить в Москве; если же наврал — предпринять без родственных снисхождений самые строгие меры! Прошу так и зафиксировать мое предложение.
Не дождавшись голосования, Величкин вышел из комнаты. У ворот его догнал встревоженный отдувающийся Францель.
— Сережа, — сказал он, — хорошо, что я тебя все-таки попал! Брось эту бузу, Сережа, не стоит зря мордоваться! Что ты затеял итти против всей ячейки?
— Отстань, Илюшка! — сказал Величкин равнодушно. Он сбросил со своего плеча руку Францеля и, не оглядываясь, пошел к трамваю.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Голодать невесело при любых обстоятельствах. Но голодать в большом городе, где на каждом углу дразнят сдобные ароматы борщей и кондитерских особенно тяжело.
Зотову и Сергею случалось проходить мимо столовых. Из раскрытых форточек и дверей в морозный воздух вырывались тяжелые, почти видимые и поддающиеся ощупи волны капустных, масляных, говяжьих запахов. Они стлались по земле и подымались из камней мостовой, как зной из раскаленного асфальта. На голодных изобретателей эти запахи действовали сильней, чем тонкий шелк женских духов на обветренного в трехлетнем парусном рейсе матроса.
На тридцать рублей зотовской стипендии Иннокентий едва перебивался один. Жить на эти деньги вдвоем было слишком тяжело.
Червонцы, вырученные от продажи комнаты и мебели, Сергей разделил пополам. Пятьсот рублей отдали Елене Федоровне, а другие пятьсот друзья положили на книжку.
Эти деньги были нужны изобретению.
Снова, как когда-то, они спали на одной узкой кровати и по субботам брились одной бритвой. Даже и бритва была все та же узенькая полоска стали, купленная Зотовым в Рыльске у мастера Жоржа Егорова (вывеска: «Убедитесь в нашей работе! В ожидании вас, побывать у нас!»)
Изобретатели быстро распродали большую часть своего гардероба. Свинченная на дворе стосвечная электрическая лампочка принесла им два рубля семьдесят три копейки чистой прибыли. Но операция с зеркалом сильно разочаровала их.
Зеркало было единственной скудной радостью зотовской комнаты. Оно стояло рядом с никогда не топившимся камином и отражало противоположную сторону Прямого переулка. Зеркало это принадлежало бывшему домохозяину, а теперь почтовому работнику гражданину Магила. Гражданин Магила регулярно дважды в месяц с переменным успехом судился с Зотовым из-за зеркала в разных инстанциях, и в конце концов для обоих вопрос о зеркале стоял вопросом чести.
Иногда гражданин Магила, не стучась, входил в комнату и, не обращая внимания на присутствие Зотова или Сергея, принимался рассматривать свою собственность. Он пальцем или носовым платком стирал пыль с резной рамы и пощипывал свою неправдоподобную, картинную бороду. Не произнося ни слова и не об’ясняя цели своего посещения, Магила поглаживал безразличное стекло, покашливал и, постояв три — четыре минуты, уходил так же молча, как пришел.
Друзья долго крепились. Они продавали старые брюки и ботинки, простыни и учебники, распростились даже с фронтовыми кожаными куртками, но зеркала не трогали.
Однако эта штука должна была очистить им никак не меньше двадцати пяти рублей двухнедельного обеда. Это был их последний шанс; и в воскресенье утром, завернув невинное сияющее зеркало в бумагу, они незаметно прошмыгнули в ворота.
Была случайная оттепель. Мокрый снег чавкал и оседал под ногами. На Смоленском рынке толпа стояла вплотную голова к голове, от Новинского бульвара до Арбата.
Первый же торговец мебелью, у которого Зотов запросил за зеркало тридцать пять рублей, постоял минуту молча, как бы обдумывая, убить ли ему опасного идиота сразу или отложить исполнение этого необходимого предприятия до ужина. Не остановившись окончательно ни на одном из этих двух решений, он просто повернулся к Зотову спиной.
Приятели путешествовали от одного ларька к другому, но всюду они совершенно тщетно простирали зеркало торговцам. Коричневые двухспальные кровати и мощные шкафы стояли сомкнутым строем, щетинясь против чужака и не желая принимать в свой избранный, порядочный круг подозрительного пришельца. Странная сомнительная профессия зеркала — молчаливое созерцание красоты — казалось им нереспектабельной.
Многопудовые торговки и торговцы возвышались перед своими ассортиментами уютов, сами смахивая на громоздкие шкафы. Мелкая стая пискливых этажерок, неудобных стульев и нелепых пуфов злобно тявкала и хватала за икры оборванцев, продающих украденную стекляшку.
Заблудившись в этой дубовой пыльной фантасмагории, друзья забыли, где они уже побывали, и спутали все казавшиеся одинаковыми ларьки. Торговцы, видя, как возвращаются странные люди с зеркалом, заблаговременно отворачивались или извлекали из нафталина приличествующие случаю каламбуры. Цены на зеркало быстро упали до десяти, затем до семи рублей, но спрос упорно не повышался. Совершенно озверев, Величкин предлагал хватить проклятой побрякушкой о тротуар и, наказав таким способом недалеких торговцев, с честью удалиться; но тут один из крокодилов проявил неожиданное человеколюбие и предложил за зеркало три рубля. Как он впоследствии признавался в семейном кругу, ему «просто невыносимо было смотреть на несчастных молодых людей».
Час назад и червонец показался бы им оскорбительной ценой. Но сейчас они охотно покончили дело, на трех с полтиной.
Три дня они безумствовали. Они без конца пожирали жареную, вареную, печеную, снова жареную, печеную и вареную картошку. В разные часы дня они радовали себя этими картофельными оргиями. Затем они случайно встретили на Тверской Валентина Матусевича. Он посадил их к себе в такси и угостил их опьяняющим обедом в хорошем ресторане. Но короткие дни купленного за три рубля счастья пробежали быстро. Снова началась голодовка.
Это не был тот голод, какой испытывает плохо позавтракавший человек за полчаса до обеда. Не была это и веселая литературная голодовка студентов Латинского квартала или Малой Бронной. Нет, это был настоящий, тяжелый, жгучий голод, выворачивающий желудок, как наволоку, грызущий внутренности, отшибающий работоспособность, придающий глазам волчий блеск.
О папиросах друзья забыли уже к концу первого месяца. Перед продажей зеркала дело дошло то того, что, возвращаясь вечером домой, они собирали окурки и дома вытряхивали из них табак.
И однако Величкин не жалел о том, что ушел с завода, а Зотов ни разу не вздохнул о вечерней чертежной работе, от которой отказался. Освобожденные от забот о пище и почти от самой пищи, они тем больше времени отдавали изобретению. А это и было главное.
Вернувшись домой из лаборатории в одиннадцатом часу, Зотов не нашел спрятанной утром половины моркови.
Чтобы хоть чем-нибудь обмануть желудок, Зотов принялся жевать случайно уцелевшую от лучших времен луковицу. Он ел ее без хлеба, но из озорства густо посыпав сахаром. Вместо того, чтобы зажечь электричество, разбудить Величкина и начать работать, Зотов лег на кровать и закрыл глаза.
Никогда после он не мог определить, было ли виденное им в тот вечер сном или воспоминанием: для сна все было очерчено чересчур отчетливо; для воспоминания — слишком образно и ярко. Он даже чувствовал, как жжет голые плечи июньское волжское солнце.
Иннокентию не было еще двенадцати лет. Это был последний вольный год перед заводом. Как и все мальчишки, он жил на реке. Трудно было подсчитать, сколько раз в день купались мальчики. Они попросту сидели в воде весь день, с короткими и редкими перерывами для еды. В свободное от купанья время они либо ловили рыбу, либо уезжали на легкой лодке за Волгу, на песчаный отлогий берег.
