Иван Черных - Иду на перехват
— …не стоит. Из него выйдет неплохой летчик.
Я узнал бас Синицына. Видимо, говорили обо мне.
— А вы как думаете, Николай Андреевич? — спросил незнакомый мне голос.
— Может быть, товарищ генерал, — не определено ответил Мельников, как всегда, спокойно, но что-то в его голосе почудилось мне новое, непонятное. — Но наказать его стоит. Не ради моего принципа, ради самого Вегина, чтобы не случилось с ним, как с Лаптевым или, того хуже, с Кедровым.
— А это еще кто?
— Забыли, товарищ генерал? Тот самый лейтенант Кедров, из-за которого вы в академию меня не пустили.
— Ого, кого вспомнил! Поди лет пятнадцать прошло!..
— Может, пятнадцать, может, более, а мне кажется, будто это произошло вчера. — Мельников вздохнул, и я понял, что появилось в его голосе новое грусть и раскаяние. — Он стоит у меня перед глазами. Не хотел я тогда выпускать его в полет, словно предчувствовал. Нет, не предчувствовал, знал: у него и раньше ни один полет не проходил без фокусов. А я, по существу, попустительствовал: летчику-де свойственна дерзость.
— Поэтому вы в другую крайность ударились, за ручку стали водить своих летчиков? Молодежь побоялись даже в летно-тактические учения включить? Генерал спрашивал насмешливо, но сурово.
— Да, не хотел рисковать. Вы сами говорили, что погибнуть летчик имеет право только в бою.
— Я и теперь это утверждаю. Но безаварийность достигается не путем упрощенчества, а высокой выучкой. У вас в полку самый малый налет по сложным видам боевой подготовки.
— Считал, незачем торопиться. Помните, сколько мы ходили вокруг самолета, прежде чем подняться в небо?
— Тогда другое время было. Если мы сегодня таким темпом будем продвигаться, нас растопчут. Вы поняли, почему ваши летчики упустили нарушителя?
— Понял, товарищ генерал. Вот вам мой рапорт. — Зашелестела бумага. Я строго спрашивал за ошибки, — продолжил после паузы Мельников. — Себе тем более не могу их простить.
Наступила тишина. Я повернулся и вышел из штаба. Откровение Мельникова словно сдернуло с глаз моих темную повязку, и я увидел командира совсем другим человеком. Теперь понятны были его задумчивость и суровость. Да, носить на своей совести вину за гибель человека — это, пожалуй, потяжелее, чем лишиться звездочки на погоне. И вместо прежней неприязни я испытывал теперь к Мельникову сочувствие и уважение. И на свои проступки смотрел по-иному. Было стыдно за них. Да, летчику, как и саперу, права ошибаться не дано, за каждую ошибку надо расплачиваться.
Я сидел на скамейке возле курилки, мучаясь раскаянием, и не заметил, как ко мне подошел Синицын.
— Вы меня дожидаетесь, товарищ Вегин? — спросил он.
— Вас, товарищ майор, — поднялся я. — По личному вопросу.
Синицын посмотрел на часы.
— Вот что, идемте ко мне домой и там поговорим. А то у меня детишки одни, не знаю, как они там, поели или нет.
Он жил в старом двухэтажном доме, без парового отопления и канализации. В таких домах жило большинство летчиков. Но в гарнизоне строили и новые дома с удобствами. Два дома уже были сданы под жилье. Квартиры получили командиры, начальники служб и инженеры. Синицын же, неизвестно почему, не пожелал переселяться из старой квартиры.
Едва мы переступили порог, как нам навстречу из второй комнаты бросился черноволосый мальчик лет пяти, с большими черными глазами. Он был похож на мать как две капли воды. Ее я видел в Нижнереченском театре и в нашем клубе. Я не раз, глядя на них, думал, как могла полюбить этого некрасивого и сурового человека такая обаятельная женщина?
— Папка пришел! — крикнул мальчик и в одно мгновение очутился на руках у отца.
Следом за ним из той же комнаты вышла девочка лет девяти — такая же, как отец, рыжеволосая, с серо-зелеными глазами. Увидев меня, она остановилась, поднесла пальчик к пунцовым, будто накрашенным, губам и, потупив взгляд, тихонько поздоровалась.
— А ты почему не здороваешься? — спросил Синицын сына.
Тот недоверчиво сверкнул на меня глазами, но тут же улыбнулся, звонко крикнул «Здрасте!» и протянул мне руку.
— Мне сразу как-то стало легко и весело. Я взял его ручонку и слегка потряс.
— Здравствуй!
— Э-э, а что ж у тебя такие грязные руки? — спросил вдруг отец.
— Варенье ел, — коротко ответил мальчик.
— Надо было помыть.
— А воды нету, — развел мальчик ручонки и указал на кран.
— Почему-то не течет, — все так же тихо пояснила девочка.
— Опять эта водокачка! — Синицын опустил сына на пол. — Садитесь, Борис Андреевич. — Он пододвинул мне стул. — Посмотрите пока газеты, а я принесу воды. — Он взял ведро и вышел.
Я развернул «Красную звезду», но читать не хотелось, да и вряд ли я смог бы сосредоточиться на чтении. Невольно стал рассматривать комнату. Здесь все было скромно, чисто и уютно, без намека на роскошь: диван-кровать в парусиновом чехле, круглый стол под льняной скатертью, полумягкие стулья, большой, во всю стену, книжный шкаф. Сквозь стекло виднелись корешки книг. Сочинения В. И. Ленина, К. Маркса, «Политэкономия», тома Горького, Гоголя, Чехова, военные журналы… На небольшом письменном столе у окна лежали общая тетрадь, учебник по самолетовождению и «Педагогическая поэма» А. Макаренко. Шелковая голубая тесемка, служившая закладкой, говорила о том, что книгу только начали читать. Мальчик, перехватив мой взгляд, подошел к письменному столу и, глядя на книгу, серьезно сказал:
— Это папа читает. Для детей не интересно. — Как бы желая убедить меня, дополнил: — Про то, как надо воспитывать невоспитанных ребят. А я и Лена — воспитанные.
— Я не мог сдержать улыбку:
— А тебя как зовут?
— Вова.
— Молодец, Вова. Значит, слушаешься папу и маму?
— Слушаюсь.
— И любишь книжки читать?
— Я еще не умею. Мне читает папа. Про Конька-горбунка, про ковер-самолет. — Мальчик вдруг сосредоточил взгляд на моем нагрудном знаке и подошел ко мне. — А ты летчик? — спросил он.
— Да, летчик.
— И папа мой летчик. — В его голосе было столько гордости. Истребитель! Ты видел его самолет?
— Видел.
— И я. Правда, папа здорово летает?
— Правда.
— Я тоже, когда вырасту, буду летчиком. Вначале солдатом, а потом летчиком.
— А зачем же солдатом? — удивился я.
Мальчик задумался.
— Чтоб быть таким сильным, как папа, — наконец сказал он.
— А кем ты будешь? — повернулся я к притихшей, но внимательно наблюдавшей за мной девочке.
— Учительницей, — ответил за сестру Вова. — Она уже в школу ходит, во второй класс.
— А учишься как? — Я хотел, чтобы она не смущалась.
— Хорошо, — ответила Лена. В глазах ее загорелись маленькие огоньки: видно, ей нравилось говорить о школе.
— На пятерки, — опять дополнил ответ сестры Вова. — А я, когда пойду в школу, буду учиться на шестерки, — вполне серьезно заверил он.
— А шестерок совсем и нет, — рассмеялась довольная Лена.
— Есть, — не сдавался Вова, — папа говорил. — Я понял, что отец для него — непререкаемый авторитет. — Это только вам, девчонкам, таких отметок не ставят.
Папа пошутил.
— А где же мама? — спросил я, желая выручить Вову из неудобного положения.
— В больнице, — ответил Вова. — Поехала мне братика покупать.
— А если братиков не будет?
— Тогда сестричку. Мы все равно будем ее любить.
В это время дверь открылась, вошел Синицын. Глянув на нас, он понял, что между нами идет оживленная беседа, и улыбнулся:
— Познакомились?
— Познакомились, — ответил я. — У вас сын прямо-таки герой. Летчиком, говорит, буду и учиться хочет на шестерки. Хороший мальчик. На мать очень похож.
— И вовсе не на маму, — запротестовал Вова. — Это у Лены губы мамины, а я весь — вылитый папа.
— Ладно, ладно. — Отец обнял его и похлопал по плечу, как взрослого. Ты почему все же не помыл руки? Ведь в умывальнике есть вода.
— Так ее ж Ленка нагрела, — снова горячо возразил Вова, — посуду мыть.
— Ну и что же?
— Как что? Ты сам говорил, что горячей и теплой водой умываться нельзя: вредно для здоровья.
— Ах да, я совсем забыл, — сделал Синицын серьезное лицо. — Ну хорошо, теперь я принес холодной воды. Леночка, иди ему помоги.
Вова и Лена убежали на кухню.
— Да, Леночка, — крикнул отец вслед, — включи, пожалуйста, плитку и поставь чайник, мы с дядей чайку попьем.
— Хорошо, — ответила Лена.
Из этих разговоров мне ясно представилась жизнь Синицына. Я бы хотел жить так, как Синицын, хотел, чтобы у меня были такие же смышленые и послушные дети, чтобы они любили меня…
— Как Лаптев?
Лицо Синицына стало серьезным.
— Плохо. Доктор сказал, что не летать ему больше.
