Дмитрий Фурманов - Том 5. Путь к большевизму
Логически неизбежен и необходим террор. Народные враги, пораженные в открытом бою, поведут медленную и верную борьбу исподтишка, втихомолку подтачивая народную силу и народное достояние или подымаясь временами открыто против уже достигнутых народных завоеваний.
Чтобы сократить количество народных бедствий, необходим террор для народных врагов. Живое слово убеждения может достигнуть результатов лишь в среде обманутых или запуганных, приставших случайно к полчищам народных врагов. Но сами враги над этим словом убеждения могут в лучшем случае поглумиться, как над смешной и нелепой затеей. Здесь слова не помогут. Нужны действия, короткие и верные действия. Буржуазия подла и труслива. Она боится суровых кар и живо сдаст укрепленные позиции. Она не привыкла кровью, тюрьмой и страданиями отстаивать свое дело. Ей все давалось даром. Поэтому террор, как мера устрашения и принуждения, в этой трусливой среде всегда достигает желанных результатов.
Достаточно было какому-то видному чиновнику посидеть два дня в питерском клоповнике, чтобы на третий он согласился стать на работу и поставить с собою весь департамент.
Наша революция — социальная революция. И, как всякому глубокому перевороту, этой революции присущи все методы и формы достижения ближайших, конкретных целей.
Если мы в такой великий, решающий момент остановимся перед мерами достижения, мы рискуем из-за деревьев не увидеть леса, споткнуться о какой-нибудь проклятый, проржавевший пень и сломать себе здоровые ноги.
13 ноября 1917 г.
Штабу приходится нести на своих плечах неимоверную работу. Я уже не говорю о времени — мы целые дни в Совете, едва только успеваем сбегать отобедать.
Целые дни, а посменно и ночи, ни единой минуты штаб не остается без дежурного.
Количество рабочего времени еще можно было бы принять, если бы только работа соответствовала наличным силам.
Но приходится нести ведь совершенно непомерную тягу. Я не знаю, какой только вопрос не касается теперь штаба. Нам приходится быть универсальными, ибо нет специалистов, по которым можно было бы распределить различные отрасли выполняемой нами работы.
Укрепление наших завоеваний, борьба с темными силами, успокоение рабочих масс, борьба со спекуляцией, продовольственный и мануфактурный вопросы, организация красной гвардии, реорганизация милиции и уголовно-розыскного отделения, борьба с хищнической порубкой леса; всемерная поддержка все еще продолжающейся стачки; поддержание контактной работы общественных организаций; снабжение рабочих оружием; выработка подготовительных мер и плана захвата рабочими фабрик; борьба с саботажем почтово-телеграфных служащих; заботы о пополнении банковских касс; регулирование внутренней жизни в городе…
Да ведь их безмерное количество, — отраслей нашей работы. А вести работу, в сущности, приходится лишь троим-четверым.
Остальные сидят только для виду, ни советом, ни делом работу не облегчают.
Одни добросовестно молчат, потому что решительно ничего не понимают во всей этой сложной и трудной работе; другие трещат без толку и охотно пускаются в росказни о личных впечатлениях и случаях текущего дня.
Трудно. Непосильно трудно. И как же тут не ошибаться, когда вчерашнему молотобойцу или ткачу сегодня приходится быть юристом, судьей, законодателем и всем чем хотите.
Вполне естественно, что порою мы окончательно становимся в тупик, но, став в тупик, никогда беспомощно не опускаем рук. Нет, мы откладываем невозможное на произвол судьбы и беремся за то, что по силам и по уму.
Мы крепко держимся на завоеванных позициях. Мы не сдаем ни пяди, только вот строить новые укрепления не всегда удается, ибо строить совершенно некому.
Один товарищ (Скорошов) чистосердечно признался:
— Если бы, — говорит, — подыскался кто-нибудь сменить меня, я ушел бы с великой радостью.
— Вы совсем хотите устраниться от работы? — спрашиваю его.
— Нет, зачем устраняться. Я только хотел бы встать чином ниже, ибо чувствую, что работа мне не по силам, что не гожусь еще я, не дозрел до такой большой, ответственной работы. Мне бы что-нибудь попроще, где мог бы я проявить свою действительную силу рядового и добросовестного работника..
И это говорил один из самых упорных и добросовестных работников.
Он не любит пустых слов, говорит мало, но сильно. Он много пострадал, много скитался по белому свету, повидал не мало горя и нужды и теперь, на склоне жизни, пришел сюда, в огненное горнило, где похоронена была невеселая юность, пришел служить брату-рабочему, помогать в отчаянной и трудной борьбе.
13 ноября 1917 г.
Фактически он уже умер, — «штаб революционных организаций». Он выполнил свою боевую роль в первые дни Октябрьской революции и притих.
Теперь, когда нужна не только борьба с врагами, не только первоначальное утверждение завоеванных позиций, когда нужна работа планомерная, созидательная по существу, не катастрофическая по форме, — теперь вполне естественно видеть, что функции штаба мало-помалу переходят к Исполнительному комитету. На завтра поставлен вопрос о распределении функций между этими двумя органами, а, может быть, и об окончательной ликвидации штаба. Горячка первых дней прошла.
Разумеется, это совсем не значит, что вообще миновала опасность, что теперь можно почить на лаврах.
Ликвидация штаба отнюдь не призыв к полному успокоению. Но уже миновала пора, когда необходимо было всю силу власти сосредоточить в руках крошечного коллектива — подвижного, решительного, немноголюдного.
Надо утверждать и выше подымать авторитет Совета.
Штаб — это пустой звук.
Минует острый период и с ним умрет штаб. А Совет останется жить. Он по-старому будет сердцем рабочей массы.
И его авторитет надо подымать как можно выше.
Мы уже снова подобны осенним мухам. Понемногу все еще трепыхаемся, ищем живого, большого дела, а его уж нет. То есть нет чего-либо выходящего из ряда вон.
Работы много, но работы планомерной, будничной, неяркой.
Мы ищем по привычке чего-то выдающегося, а выдающегося нет. И чем скорее, тем лучше надо слить воедино штаб и Исполнительный комитет Совета.
28 ноября 1917 г.
События последнего месяца здорово отвлекли нас от комитетских дел нашей группы максималистов. Недавно начали изучать политическую экономию. Две беседы уже состоялись. Только заняты все ребята, и половина не берется совершенно за книгу.
У некоторых, анархистов, уже окончательно пропал интерес к организационной работе. Они спустя рукава посещают наши собрания и вообще являются балластом, который отягощает понапрасну.
Постановлено было окончательно уйти из городского самоуправления. Здесь в кратких чертах трудно обрисовать все многообразие соображений, толкнувших нас на подобный шаг. На второй конференции вопрос о работе в муниципалитетах и земствах, как известно, остался открытым. На одном из предыдущих заседаний мы десятью голосами при одном воздержавшемся принципиально признали желательной работу в самоуправлении. Но фактически дело обстояло таким образом, что часть гласных анархистов абсолютно не посещала думских собраний, другая ходила из пятого в десятое, и в результате наши только на бумаге числились гласными, «протирали стулья», как выразился один товарищ, да и то слишком редко. Словом, вставал вопрос о переизбрании. Но переизбирать мы не можем, так как избирала не наша группа. Решили отказаться и известить об этом комитет эсеров и самоуправление.
Поднят был также вопрос о вооружении. Но денег на оружие в комитете нет, а достать бесплатно не представляется возможным.
Постановили обратиться в красную гвардию, заявив, что мы в нужную минуту придем на помощь своей особой, боевой дружиной. Приходится думать одновременно и о гриме, о паспорте, о костюме, о деньгах. Дело может всяко повернуться, а жизнь понапрасну не стоит отдавать. Необходимо приготовиться заблаговременно ко всем защитительным мерам, необходимо разучить и азбуку подпольной работы.
В сегодняшней газете говорится про меня. И рассказываются такие вещи, про которые знают всего двое-трое знакомых. Я думаю, что писал Майоров, а материал ему дал Авенир, так как с Авениром у нас была беседа и про Кавказ и про стихи. Одно стихотворение даже помещено было им в «Зеленом Шуме». Словом тут повинен Авенир.
За это, если бы узнать окончательно, я возненавидел бы его как старого предателя.
То, что передано в интимной беседе, несколько неудобно из-за партийных разногласий отдавать в газету…
Но почему меня не взяло зло от самого фельетона? Почему он не уязвил меня, хотя и был написан исключительно с этой целью? Да потому, что все сказанное в нем — правда. Только правда эта представлена в смешном свете, рассчитана на хохот читающего, на полное изничтожение самого героя.
