Александр Исетский - Буран
«Кого кормим? — думал он, идя на почту. — Сказывал, будто получает там какую-то стипендию. А не послал небось, не привез ситчика матери на кофточку, аль отцу фабричной махорочки».
Обеспокоенный затянувшимся молчанием сына, Евлампий Назарович настоял, чтобы Дарья съездила к нему в гости, попроведала, узнала бы — здоров ли?
Вернулась Дарья Архиповна сумрачная: не сказавшись, не посоветовавшись с родителями, Гераська женился.
О сношке отозвалась скупо:
— Вертлявая какая-то. Башка парнишечья, подоткнет свой шпын пальцами с той, с другой стороны — вот тебе и причесалась. А Гераську нашего прямо-таки заездила — только и знает на него вешаться. Срам смотреть.
— Ну, а Гераська... что он? — хмурясь, спросил Евлампий.
— А что Гераська? Ухватился за ее подол и волочится.
И еще глубже, как ржа, обосновалась во всех порах берестневской избы тоскливая тишина. Рушились надежды стариков на молодого хозяина.
Ранней весной пришло от Гераськи еще письмо. Начиналось оно, да и все было написано душевно-трогательно и ласково. Но по мере того, как строчку за строчкой медленно читал отец сыновнюю весточку, радостно-просветлевший было взгляд его все более мерк под сурово смежающимися, вздрагивающими бровями, а голос все глуше выговаривал душевно-мягкие, проникновенные слова письма:
«Дорогие и любимые мои тятенька Евлампий Назарович и мамонька Дарья Архиповна! Здравствуйте и примите низкий поклон от вашего сына Герасима! Передайте мой привет тетке Устинье Назаровне и дяде Семену Прокопьевичу. Поедете к сестричкам — кланяйтесь и им от братишки.
Низко кланяется вам и желает доброго здоровья также и жена моя. После того как маманя к нам приезжала, Аллочка все время ее вспоминает и говорит — какая у тебя заботливая и добрая мамаша, какая она мастерица еду готовить. Очень ей понравились сдобные печеные орехи. У нас ведь в магазинах таких не продают.
Дорогие тятенька и мамонька, в нашей жизни произошло радостное событие — родился сын. Поздравляем вас, милые родители, со внуком! Низкий поклон дедушке с бабушкой от внучка.
Но вместе с радостью вот какая у нас забота, любимые тятенька и мамонька. Скоро у Аллочки кончается декретный отпуск, а водиться с ребенком никого найти пока не можем. Девки все здесь стремятся на производство или на какую-нибудь учебу, старухам государство дало пенсии, так их теперь невозможно уговорить, чтобы понянчились. Отдавать же грудного ребенка в детские ясли боязно. Хочется нам первенького сыночка выходить дома здоровеньким и веселым. Так вот у нас к вам, дорогие родители, большая просьба, чтобы бабушка приехала к нам поводиться со внучком, пока мы не подыщем ему няньку. Очень вас просим войти в наше положение. Тятенька, пока бабушка будет у нас жить, мы с Аллочкой всячески вам поможем, ведь мы оба зарабатываем».
Противоречивые чувства вызвало письмо сына в сердцах стариков. С отъездом Дарьи Архиповны нарушался весь заведенный порядок в домашнем хозяйстве. Кто будет с огородом управляться, со скотиной, проворачивать всю работу по избе? У девок свои семьи, свои ребята. Ну, а как же быть Гераське? Сколько не огорчал он родителей, а все ж таки сын, родная кровиночка. И внучонок народился, Берестневым прозываться будет.
Ревела несколько дней Дарья, охала, оглядывая привычную избу, стонала, сидя с подойником у своей Зорьки, уткнувшись лбом в ее теплый шерстистый бок.
Дрожащим голосом сказала Евлампию свое решающее слово:
— Поеду я все-таки, отец. А то уморит там эта вертушка внучонка. Со скотиной, пока там поживу, Устя тебе поможет управляться, а огород девки прибегут вскопать да посадить. Ну, а поесть та же Устинья чего-нибудь наварит, да и сам как-нибудь сгоношишь...
Евлампию Назаровичу, скрепя сердце, пришлось согласиться отпустить старуху на время к сыну.
Но где и когда это было видано, чтобы деревенская хозяйка или деваха, попав в городскую благоустроенную квартиру, где тепло приходит по трубам невесть откуда, вода течет из кранов, холодная и горячая, электрические и газовые плиты в любое время варят, пекут и жарят, а всяких магазинов кругом полным-полно, так вот где это видано, чтобы сельская жительница, попав в такую благодать, села бы на мягкий диван и горестно заскучала о деревенской лавчонке сельпо, о своей печке, о водоносных коромыслах и стиральном корыте, заревела бы от того, что не надо ей больше заботиться о домашней скотине, об огороде, об угарной бане.
Недолго тосковала и Дарья Архиповна о привычной своей деревенской работе. Войдя в курс городского житья и приноровившись ко всяким кухонным машинкам, все реже и реже вспоминала она о своих горшках, ведрах и лопатах, сечках и мутовках. Потосковала и о старике с его ворчливым, но добрым нравом. Однако давным-давно это было, когда Дашенька дня не могла прожить, не свидевшись со своим Евлашей. Поблекли озорные глаза, отцвели пунцовые губы, облетел со щек румянец, и осталась в сердце только тихая осенняя привязанность, как у двух дерев в лесу, сплетшихся своими ветвями еще в летнюю знойную пору. А тут на руках оказался беспомощный, родной и милый внучек, привязанность к которому росла и крепла день ото дня, оспаривая привязанность к берестянскому деду. Дарья Архиповна не вернулась из города в Берестяны.
А Евлампий Назарович? Он скупо, по-мужски обронил на письмо из города две горькие горошины слез, сунул его за божницу на сохранение, высморкался и наставительно сказал коту:
— Вот так, Васька, нас бог и поберег — вдоль и поперек! — огляделся вокруг себя в пустой избе и не то всхохотнул, не то зарыдать хотел: — Хэ-хэ-хэ! Попал ты, Евлаха, на баской этюд!
Обещал утешительно сын отцу в письме, что и его он намерен «перетащить» в город, как только добьется квартиры побольше. Только никак не пришлись по душе Евлампию Назаровичу эти сыновние слова.
2
Трудно пережил зиму Евлампий. Попытался было самолично управиться со своим домашним хозяйством. Да где же было мужику приноровиться одновременно и к женской и мужской обязанности по дому, за всем доглядеть, везде поспеть. Каждый день чего-нибудь да оставалось недоделанным, а то и просто позабытым. В избе стало грязно и неуютно, в стайках и загоне горы навоза и объеди. Безо времени закрывая печную вьюшку, то угорал до беспамятства, то вымораживал в избе тараканов.
А была ведь у Евлампия Назаровича еще и святая обязанность — растить поголовье колхозных коней. Только запутался он совсем и в этой работе, мечась между избой и конным двором.
Пробудившись однажды от холода и голода, старик скинул с себя взъерошенного отощавшего кота и решительно слез с печи. Гремя в потемках попавшимися под ноги ведрами, нащупал на лавке полушубок и шапку и выскочил во двор.
Созревшее за ночь решение было выполнено со всею отчаянностью: корову Зорьку он отвел за шесть километров в деревню Щекухину дочери Галине, баранов угнал в Боровлянку Насте, а полугодовалого порося, заарканив петлей под передние ноги, уволок к сестричке Устинье. Взбудоражил их всех, конечно, до крайности руганью и укорами.
Потом, заперев в избе единственную оставшуюся живность — кур и кота, обессиленно добрел Евлампий Назарович до конюховки, съел там две печеные картофелины и с чувством полнейшей беззаботности завалился спать на скрипучие нары. Дежурному конюху, уже засыпая, сказал непонятно:
— Ты, Константин, на этюд не попадайся...
Дочери и сестра, как могли, взялись облегчить жизнь и заботы старика. Притаскивали ему чего-нибудь поесть, прибирали ералаш в избе, стирали и чинили одежонку.
Евлампий Назарович даже приободрился как-то внешне от этого участия, но оно не снимало с его души гнетущего чувства одиночества. Чаще всего дочери находили отца в конюховке. Опустевшее родное гнездо не манило Евлампия Назаровича.
Устинья, побывавшая в городе с какой-то колхозной оказией, зашла к племяннику Герасиму и круто посетовала ему и Дарье Архиповне на бессердечное отношение к старику. Привезла она ему подарки от сына: рубаху и штаны, сахар, махорочные сигареты и сто рублей. Передала, что живет Герасим в полном достатке, кланяется ото всей своей семьи и обещается сам приехать или отпустить мать побывать в Берестянах. Рассказала, что есть задумка у Герасима — приезжать летом домой в Берестяны с семьей как бы на дачу.
Растрогали, разволновали старика неожиданные подарки сына. Сбегал в сельпо, разменял новенькую хрусткую сотенную на подобающие счастливому событию некоторые покупки и устроил с котом Васькой в своей пустой избе давно небывалое пиршество.
Распалившись порядком, Евлампий Назарович распахнул двери в нежилую горницу, без какого-либо сожаления оглядел разоренную девками обстановку и задорно притопнул ногой:
— Вот же что, ястри его, удумал, стервец! Дачу! — И глянув на кота, последовавшего в горницу за хозяином, спросил его: — Ты, Васька, соображаешь, что такое дача? А я в ерманскую войну ночевал на этих дачах. Роскошество! И этакая башенка на верху. Вот обожди, Гераська начертит, так я нарублю такую башенку на нашей избе! Издаля будет видно. Окошки пошире разрубим. Разрисует Гераська всю нашу дачу в краски. Не узнать будет, где и стояла тут изба Берестневых.
