Сергей Петров - Память о розовой лошади
Над колоннами танков, над притихшей толпой в жарком воздухе очень длинно, тягуче прокатились слова команды:
— Ста-а-а...и-и-ись!
Танкисты в темных комбинезонах и в шлемах, до этого свободно стоявшие группами среди машин, побежали к танкам, а люди, схлынув с проезжей части дороги, тесной стеной прижались к домам.
Заиграл духовой оркестр: начищенные трубы и пряжки ремней военных музыкантов ломали, разбрызгивали в стороны солнечный свет.
По шатким деревянным лесенкам со стороны сквера на трибуну поднялись секретарь обкома и еще люди. Среди них я увидел и мать с букетом цветов. Стало совсем тихо, все на улице напряженно застыли; знаменосец танковых колонн, державший древко обвисшего в безветрии знамени, и два танкиста по бокам его вытянулись так, что казалось — они привстали на носки. Чуть хрипловато и от этого особенно значительно заговорили установленные вдоль всей улицы громкоговорители, далеко разнося слова секретаря обкома: «Земляки наши, добровольцы-танкисты! Вам наш наказ: бейте фашистскую нечисть, гоните ее прочь с нашей русской земли, а мы здесь, ваши родные и близкие, ваши друзья, и на минуту не забудем, что от нас тоже зависят ваши ратные успехи, не пожалеем сил для нашей общей победы над врагом...» Слова будто материализовались где-то там, внутри громкоговорителей, обкатывались и раздельно, вещественно ощутимо падали в горячий воздух.
Все молча стояли еще какое-то время и после того, как он закончил говорить.
Трибуна опустела: все спустились вниз и пошли туда, где стояли командир бригады и старшие офицеры; командир вытянулся перед секретарем обкома, хотел было отдать честь, но секретарь сжал ему плечи руками, и с минуту они молча смотрели друг другу в глаза, как друзья, прощавшиеся надолго.
Затем секретарь обкома достал из кармана пиджака какой-то предмет, что-то зачерневшее в его руке... С трудом подавшись вперед, я просунул голову между двумя мужчинами и разглядел, что он протягивает командиру бригады пистолет — подавал он оружие чуть торжественно, но в то же время и улыбаясь. Офицер принял подарок, благодарно качнулся к секретарю обкома, они обнялись.
Все штатские шли вдоль строя танкистов, и я заметил, что каждый из них дарил что-нибудь на память военным. От нехорошего предчувствия у меня заныло сердце, а потом на секунду замерло, как перед прыжком, и прыгнуло-таки — забилось часто-часто, отчего в щеки ударил жар. Я и на миг теперь не упускал мать из виду.
Поотстав немного, она остановилась возле высокого офицера с тонкими, аккуратно подбритыми усиками, одетого, как и все, в комбинезон, сильно перехваченный в поясе новым командирским ремнем. Офицер поднес руку к шлему, отдавая честь, но сделал это не так, как перед старшим по званию или, допустим, перед секретарем обкома, а с улыбкой, наклонившись в легком полупоклоне. Гадая, что будет дальше, я во все глаза смотрел на них, и мне казалось, что стоят они долго, хотя, наверное, разговор длился не больше минуты; потом мать, сунув букет под мышку, открыла сумочку и — оправдалось мое предчувствие! — достала нож из златоустовской стали и подала офицеру. Он взял подарок, выдернул клинок из ножен — сталь до боли знакомо сверкнула на солнце; бережно придерживая нож за острие и тяжелую рукоятку, офицер поднес его к губам и поцеловал лезвие.
От обиды у меня задрожали губы, я полез, толкаясь локтями, поглубже в толпу, поближе к ограде сквера, а там мне стало стыдно: ведь подарила мать нож не кому-нибудь, а офицеру, уходившему на фронт.
Пока я переживал у ограды, все штатские во главе с секретарем обкома вернулись и вновь поднялись на трибуну; на этот раз с ними был и командир бригады.
От головных танков по улице, как многократное эхо, затихающее где-то у реки, прокатилась команда:
— По маши-и-и-на-а-ам!..
Улица и дома содрогнулись от гула моторов, танки тронулись с места и пошли мимо трибуны, сминая тяжелыми гусеницами нагревшийся асфальт — за машинами аспидной дорожкой потянулись широкие рубчатые следы; танки медленно набирали скорость, и люди торопились за ними: меня подхватила толпа и вынесла совсем близко к трибуне — тогда-то я и увидел, как мать бросила букет цветов, упавший на танк под пушку.
Танки все убыстряли ход, толпа за ними редела, но я с ребятами бежал за машинами до самого конца, до станции. Там танки по широким трапам поднимались на железнодорожные платформы, заметно оседавшие под их тяжестью.
Людно и празднично было в городе. Бригада отправлялась на фронт не в этот день, и на улицах встречалось необычно много военных.
К обеду к нам неожиданно пришли гости: высокий офицер с усиками, которому мать подарила нож, а с ним — молодой, наверное только-только выпущенный из училища, лейтенант. Теперь они были не в комбинезонах, а в новой щеголеватой форме. У офицера с усиками на плечах кителя горели капитанские погоны, от него попахивало вином, он был игриво-весел: фуражку с маленьким, специально обрезанным козырьком сдвинул чуть набок, все посмеивался и часто трогал пальцем кончики тоненьких усиков, словно опасался, что они вдруг встопорщатся. А лейтенант, придерживая правой рукой тугой рюкзак, оттягивавший плечо, конфузливо улыбался и смущенно переминался с ноги на ногу, поскрипывая новыми сапогами.
Кажется, мать не сразу узнала капитана — какое-то время всматривалась ему в лицо, потом удивилась:
— Вот так сюрприз. Как это вы меня нашли?
— Так вот и нашли, — капитан приподнял руку и загадочно перебрал в воздухе пальцами. — Солдатская сметка.
— А все же?.. Очень любопытно.
Он тяжко вздохнул и с шутливой сокрушенностью развел руками:
— Ну вот, все-то надо объяснять. А потом скажут, как просто, прямо-таки элементарно. Никакой тайны. У меня же ваша визитная карточка есть. Нож... С фамилией на клинке. Вот и проявил находчивость — позвонил дежурному в обком партии. Там и дали ваш адрес.
— И верно... Как просто, — засмеялась мать. — Вот и хорошо, что зашли, давно у нас гостей не было.
— А я, как видите, не один, — прищурился капитан. — Вдруг, думаю, у вас еще и сестра такая же интересная есть.
Мать вновь засмеялась:
— Представьте себе — есть.
Капитан, повернувшись к лейтенанту, радостно воскликнул:
— Так будем считать, что ему повезло.
— Товарищ капитан... — лейтенант за его спиной вконец смутился.
Его смущение окончательно развеселило мать, она сказала:
— Только учтите, сестра у меня с характером, — и слегка погрозила лейтенанту пальцем.
— Кстати, надо ведь и представиться, — капитан вытянулся, щелкнул каблуками и наклонил голову. — Рукавишников, Константин Иванович. А это — командир взвода в моей роте.
— Боря... — выступая из-за его спины, проговорил лейтенант.
Хмыкнув, мать сказала с иронией:
— Все ясно — лейтенант Боря. В части вас, конечно, тоже так величают?
Капитан весело захохотал, а лейтенант испуганно поставил, рюкзак на пол, быстро одернул гимнастерку и приложил ладонь к козырьку фуражки:
— Лейтенант Храмцов, — он густо, совсем по-мальчишески покраснел.
В комнате капитан глянул на своего товарища и показал подбородком на стол. Лейтенант развязал рюкзак и стал вынимать оттуда банки с мясными консервами, хлеб, бутылки с водкой.
— А это еще зачем? — спросила мать.
— Как же... Ведь ночь перед боем, — капитан усмехнулся. — Грех не выпить.
И она неожиданно легко согласилась:
— Раз грех... Выпьем.
Из другой комнаты вышла Аля — причесанная, с костяной брошкой на вырезе платья.
— Видишь, — сказала мать, — у нас гости.
Аля кивнула офицерам, но руки не подала: она работала фрезеровщицей, руки у нее были исцарапанными, с мозолями, и это ее смущало.
Открыв буфет, мать носила к столу посуду, и капитан вызвался помогать. Но в своем усердии, помнится, он только мешал матери: все как-то заступал ей дорогу. Раза два они даже сталкивались, и капитан пытался придержать мать за локти, будто боялся, что она упадет; тогда она стала ловко его обходить, увертываться от его рук, протянутых за посудой, и он вроде бы растерялся, смешно замельтешил между столом и буфетом, и со стороны все это скоро стало напоминать игру в жмурки, но с открытыми глазами.
Присев на край кровати, я смотрел на офицеров и завидовал тому, что они скоро будут на фронте. И незаметно размечтался... Хорошо бы спрятаться в эшелоне меж танков и уехать на войну: запастись сухарями, втиснуться в какой-нибудь закуток, а на передовой выбраться и объявиться: вот, мол, я — хочу воевать с фашистами. Не отправят же с передовой назад, домой, не до этого будет: надо идти в бой... Прищурив глаза, сжав зубы, я сидел в танке и смотрел в щель, как бегут, бросая оружие, немцы. Но от танка не убежишь. Стремительно идет он по полю, беспрерывно стреляя из пушки. В смотровую щель видно, как танк догоняет фашиста. Он оглядывается, в ужасе закрывает глаза, а я смотрю на него холодным, непреклонным взглядом... Фашист падает на колени, подымает руки. Поздно, поздно опомнился, танк, взревев мотором, падает на него и мчится дальше, перескакивая через окопы и рвы. Навстречу ему вдруг вывертывается из-за бугра немецкий танк; стрелять уже нет времени, и танки сталкиваются лоб в лоб, совсем как на рисунке в школьном учебнике: цепляются гусеницами, толкают друг друга грудью, поднимаются все выше и выше, уставясь пушками в небо... Моторы ревут, содрогая машины, — еще немного, и тот танк, с черным крестом, не выдержит, упадет, бессильно закрутит в воздухе гусеницами, как перевернутая черепаха лапами...
