Павел Гельбак - ...И вся жизнь
Но, на счастье Букина, следователь ему попался добросовестный. Разобрался, что к чему, пришел к заключению, что привлекать рабочего к уголовной ответственности нет оснований. С его заключением согласился прокурор. Букин на свободе. И думаю, что мой звонок к начальнику милиции особой роли не сыграл.
А вот с Чуваловым действительно пришлось повозиться. Он уперся — незачем на завод возвращать хулигана.
— Удивляюсь, Павел Петрович, — сказал Чувалов, — как вы можете ходатайствовать за этого человека. Ведь он подвел редакцию!
— Урюпин — это еще не редакция. И нам не пристало вину журналиста перекладывать на другого человека.
Чувалов не слушал доводов. Пришлось обратиться в обком партии. Здесь не поскупились на упреки в адрес редакции, но Саратовский сумел убедить директора, что Букина нельзя отрывать от коллектива. При этом он прямо сказал, что Чувалову Букин пришелся не ко двору не потому, что он вместе с Урюпиным дебоширил в цехе, а потому, что этот рабочий больно ершист, когда видит недостатки, то не молчит о них.
Конфликт улажен. Но, боюсь, ненадолго. Чувалов остался недоволен.
Вот так сюрприз
И вот я снова в Москве. Чемодан оставил в камере хранения на Белорусском вокзале и помчался в «Красное знамя». Сейчас для меня это самый родной дом в столице. Поезд пришел рано. Редакционный день еще не начался. В лифте поднимался вместе с Семеном. После его традиционного приветствия: «Как живешь и как с этим бороться?» последовал добрый десяток вопросов. Судя по ним, в Москву доходят весьма преувеличенные сведения о жизни в освобожденных районах западных областей и республик. Положение, мол, хуже, чем на фронте — стреляют из каждой развалины, без сопровождающего автоматчика и нос на улицу не сунешь.
— Конечно, у нас сегодня труднее жить, чем в столице, — ответил я Семену, — порой кажется, что шагнул в прошлое, так сказать, откатился на много лет назад: индивидуальное сельское хозяйство, мелкие частные лавчонки. Случается, и стреляют. Классовая борьба есть классовая борьба! Вот и Олега, нашего корреспондента, ранили. Но уверяю тебя, что в Принеманске и других западных городах не так опасно, как вам здесь кажется.
Семен недоверчиво посмотрел на меня, хмыкнул.
— Трудностей — хоть вагон грузи, — продолжал я рассказывать, — электричество не всегда бывает, вода — тоже. В редакции нет дров — холодина. Людей мало. Порекомендовал бы кого-нибудь.
— А знаешь, Пашенька, я бы и сам поехал. Для журналиста ведь это не край, а золотая жила!
— Тебя бы, Семен, взял с превеликой радостью. Главный не отпустит.
— Главный-то может и отпустит, но жена…
Я взялся за телефонную трубку. Надо доложить в ЦК о прибытии. В мембране заглушенный голос Степана Беркутова:
— Вас слушают.
— Докладывает редактор «Зари Немана» Ткаченко, прибыл в Москву для получения ордена.
— Заместитель редактора, — поправил Беркутов.
— Вы не в курсе дела. Решение бюро обкома партии состоялось несколько месяцев назад.
— Через час жду вас в ЦК. Пропуск будет заказан.
Всю дорогу до ЦК я думал о тоне, каким Беркутов произнес «заместитель редактора». Надо было, очевидно, назваться и. о. редактора. Но почему исполняющий обязанности? Уже первый номер я подписал просто «редактор». Для этого были основания: решение бюро обкома состоялось. Тогда же послали документы в Москву. Претензий ко мне никаких не предъявили.
В кабинете Степан Беркутов был не один. Пожимая мне руку, он кивнул головой в сторону своего собеседника — высокого лысеющего человека с длинной шеей.
— Знакомьтесь, это ваш редактор, товарищ Крутковский Иван Кузьмич.
— Но мне казалось…
— Понимаю, — Беркутов даже соизволил взглянуть на меня сочувственно, — документы из области на вас пришли позже, чем мы дали проект решения о новом редакторе. Секретарь ЦК уже подписал.
— Тогда, быть может, вы меня освободите.
— Об этом мы подумаем сами. Кстати, вам, наверное, будет интересно узнать, что ваш заместитель Урюпин погиб.
— Как погиб? — вскочил я со стула.
— В пьяном виде попал под трамвай.
— Какой ужас!
— Ужас в другом, товарищ Ткаченко, как могли вы пьяницу и дебошира назначить заместителем редактора?
Сейчас, когда я узнал о трагической смерти Виктора Антоновича, мне не хотелось говорить о нем дурно. Человека уже нет в живых. Осталось только его последнее письмо, как исповедь. И ничего тут изменить нельзя.
Истолковав мое молчание, как смирение, Беркутов продолжал атаку:
— Что это за приказы вы пишете: «Уволить за проявленную трусость».
— Так он же трус.
— Поймите. Такой статьи нет в кодексе законов о труде. У нас на работу принимаются не за геройство… Даже трус имеет право на труд.
— Но не в редакции, — отпарировал я. — Нам трусы не нужны.
— Если в Принеманске избыток кадров, мы можем лишних отозвать. Журналисты всюду нужны.
— Нужны журналисты, а не трусы и шкурники. Рындина уволили правильно. Восстанавливать не собираюсь. А люди редакции нужны, очень нужны опытные, знающие журналисты.
— Здесь товарищи рекомендуют нам в редакцию одного знающего работника, — впервые разжал тонкие губы мой новый начальник, — познакомьтесь с ним. Запишите телефон, договоритесь о встрече. Я этого товарища хорошо знаю.
— Тогда какой смысл мне с ним разговаривать? Вы же редактор?
— Не помешает и ваш разговор, — на меня издалека смотрели глубоко запавшие глаза Крутковского. — Товарищ интересуется, какие условия работы в Принеманске.
— Курорт, Сочи. Тишина, спокойствие. На днях корреспондента нашего ранили. Но он-то как раз поехал вместо струсившего Рындина.
Беркутов поднялся из-за стола, подчеркивая, что встреча закончена: — Партия вам доверяет важный участок. В интересах партии, чтобы вы работали дружно и согласованно, — возле двери он похлопал меня по плечу, с наигранной радостью сказал: — Поздравляю вас с высокой правительственной наградой, — обращаясь к Крутковскому, добавил: — Павла Петровича орденом «Знак Почета» наградили.
В коридоре я спросил у моего нового начальника, когда он думает выехать в Принеманск. Редактор ответил неопределенно. Больше ни он, ни я вопросов не задавали. Шагали молча по длинным ковровым дорожкам, ведущим из коридора в коридор. Вдруг впереди я увидел знакомую фигуру главного редактора «Красного знамени».
— Извините, — торопливо сказал я Ивану Кузьмичу и бросился догонять Сергея Борисовича. Он оглянулся, широко расставил руки:
— Здравствуй, Пашенька, поздравляю с наградой!
— Спасибо. Меня тут Беркутов «поздравил».
— Газету делаете неплохую. Мы каждый номер читаем.
Я с горечью и обидой рассказал Сергею Борисовичу о только что состоявшемся разговоре.
— Возвращайся к нам, — предложил главный, — ты для нас всегда желанный. Квартиры, правда, сейчас нет, но скоро будет. Дом у Савёловского вокзала строят. Пока поживешь в Мамонтовке на даче.
— Я бы с радостью.
— Вот и хорошо. Будем действовать.
2Через несколько часов в Кремле Михаил Иванович Калинин вручил мне орден «Знак Почета». Вместе с другими награжденными я сфотографировался рядом с Председателем Президиума Верховного Совета страны.
3Часы пробили десять раз. Мы погасили в комнате свет и подняли шторы. За окном белела занесенная снегом Красная Пресня. Прогремел залп, расцветилось огнями небо. На миг приподнялись, словно встали на цыпочки, дома и снова скрылись под снежной пеленой. Москва салютовала войскам Первого Прибалтийского фронта, освободившим от фашистских захватчиков один из важнейших портов Балтики. Да, теперь уже легче будет работать и у нас в области. Фронт все дальше откатывался от Принеманска.
Самсонов положил мне руку на плечо:
— Выйдем на улицу.
Сергей Сократович Самсонов — тот самый журналист, о котором сегодня говорил в ЦК новый редактор. Мы договорились о встрече — и вот я у него в гостях. Неплохая, уютная квартира. Для Москвы даже хорошая. Самсонов заведует отделом в центральной сельскохозяйственной газете. Жена его тоже работает. У них двое детей, с которыми возится бабушка.
Натыкаясь в темноте на стулья, мы прошли в коридор. Щелкнул выключатель. Я незаметно бросил взгляд на хозяина квартиры. Поверх полувоенного костюма он надевал довольно потертое, черное, сугубо гражданское пальто. Что его тянет в Западную область, почему не сидится в обжитой Москве?
Словно угадывая мои мысли, Самсонов спросил:
— Трудно у вас?
— Очень.
— Люди живут?
— Живут.
— Ну и я жить буду.
Больше мы в этот вечер не возвращались к условиям жизни в Принеманске. Говорили о положении на фронте, о том, что теперь, наверное, скоро придет конец войне. Проводив меня до трамвайной остановки, Самсонов неожиданно спросил:
