Эдуард Кондратов - Тревожные ночи Самары
— Проводила я ее, — сказала Женя. — Она ни разу так и не оглянулась… А шла, значит, по Николаевской до Льва Толстого — непонятно, почему: по Предтеченской-то ей ближе. Дальше — на Самарскую и прямиком в «Палас».
Белов потер рукой щеку.
— Значит, никуда не заходила? Жаль.
— И ни с кем не встречалась, не здоровалась, не переглядывалась, — добавила Сурикова. — Это уж точно.
— Хорошо, — сказал Белов. — Иди, Женя, умойся…
2
В сером доме на углу Предтеченской и Николаевской и в помине не было пресловутых мрачных подвалов, о которых всезнающий обыватель рассказывал обычно страшным шепотом. Слухи о жутких сырых узилищах, где чекисты гноят и истязают свои жертвы, были сущим вздором: одиночная камера на первом этаже, куда поместили арестованного Ягунина, была не лучше, не хуже обыкновенной КПЗ в заурядной тюрьме. Дверь с глазком, решетка на широком, замазанном белилами окне. Из мебели — койка, заправленная одеялом солдатского сукна, стол и легкая табуретка. В углу, как положено, параша. Обыденность. И сам арестованный выглядел буднично. Лежал себе на койке, положив ладони под затылок, глядел в потолок и думал. Рядом с койкой на полу лежала свежая «Коммуна». Ягунин прочитал ее всю. Об организации внегубернских заготовок продовольствия и об упрощении делопроизводства в связи с самосокращением штатов. Об участившихся пожарах, о новостях с холерного фронта и о распределении ходовых товаров через магазины потребсоюза. О том, что из Германии к нам наконец-то едут работать инженеры и что в Москве опробован какой-то глиссер. Сообщения эти не вызвали в Михаиле ни серьезных раздумий, ни глубоких чувств. Газета есть газета, и каждый день в ней что-нибудь новое. Но вот одна статья — она была напечатана вверху на первой странице— произвела на него сильнейшее впечатление, Михаил даже от своей беды отвлекся — досадной мелочью вдруг показался ему этот нелепый арест. Потому что, прочитав статью, он впервые со всей пугающей отчетливостью понял, какая опасность нависла над Самарой. Напечатана была эта статья без подписи автора. В ней сообщалось, что, несмотря на жутко урезанные нормы выдачи продуктов по карточкам, Самара доедает свой последний хлеб. Ягунину раньше и в голову не приходило, что так много хлеба городу нужно каждый день. Оказывается, губздраву ежедневно необходимо было 60 пудов, губнаробу — 200, соцобесу — 25, бронированным рабочим — 1000, детям — 800, гражданам по карточкам первой категории — больше 1000. И так далее. А имеющимися в наличии ресурсами можно было обеспечить только одну десятую часть потребности. Одного голодного из десяти! И вот теперь газета обращалась ко всем организациям, чтоб они понапрасну не посылали в губисполком и губком своих ходоков и представителей с требованиями «дайте больше хлеба!». Угрозы «прекратим работу!» тоже ни к чему не приведут — нет хлеба, нет! Газета призывала к терпению и напоминала, что Президиум ВЦИК уже признал Самарскую губернию голодающей и выделил ей 200 миллионов рублей и на 150 миллионов рублей товарных фондов в пересчете на ценности довоенного времени.
Вот обо всем этом и размышлял Михаил Ягунин, лежа на арестантской койке. И хотя ягунинские мысли о голоде имели чрезвычайно масштабный характер, нет-нет да и выплывало перед ним худенькое лицо Нинки. Как-то с ней будет? Вирн непременно выгонит Нинку, когда до него дойдет, что устроил ее в ЧК Ягунин.
Звякнул в скважине ключ. Михаил чуть повернул голову, но, увидев, что в камеру вошел Белов, отвернулся и прикрыл глаза.
— Здравствуйте, гражданин Ягунин, — с иронией, которая показалась Михаилу издевкой, сказал Иван Степанович и, придвинув табурет к кровати, сел.
Михаил молчал. Толстые губы превратились в ниточку: сам на себя не был похож — так злился.
Белов же продолжал как ни в чем не бывало:
— Газеты читаем? Похвально. Арест арестом, а от жизни отставать не резон.
— Резон не резон! — взъярился Ягунин, передразнивая интонацию Белова. — Заладила сорока Якова… Говори, зачем пришел?
«Да, поневоле заговоришь на «ты», хоть сам господь бог перед тобой будет», — с сочувствием подумал Белов, слыша в голосе Михаила и обиду, и злость.
— По делу пришел, — миролюбиво сказал Белов. — Просматривал нынче ведомость. У тебя партвзнос не уплаченный. А жалованье нам давали пять дней назад.
Ягунин смотрел с подозрением. Что это значит?
— Вы дурака-то из меня не делайте, — сказал он тихо. — Чего от меня надо?
— Чтобы ты заплатил взнос, — спокойно ответствовал Иван Степанович. — Я вот и ведомость принес.
Он достал из кармана сложенные листочки, но, заметив, как недобро — того гляди, ударит! — уставился на него Михаил, спрятал их снова. Шутливый разговор не получался, дело зашло далеко: Ягунин будто взбесился. Конечно, понять его можно, но все же злой этот парнишка, как цепной кобель.
— Ладно, — сказал Белов примирительно. — Ты прости, Миша. Я знаю, что ты не виноват.
— Знаешь? — Ягунин посмотрел с таким презрением, что Белов поморщился. — Факт, знаешь.
Он снова отвернулся к стене. Иван Степанович вздохнул и помолчал. Но недолго.
— Слушай, Ягунин, я хочу спросить тебя как чекиста, хоть ты и недавно у нас. Если бы тебе в руки попали такие улики?
Ягунин молча глядел в стенку.
— Какие улики? — сам себя спросил Белов. — А вот такие. У бандита в кожаной куртке был бы мой кашель, мой рост, он бы все время ругался, противоречил свидетелям, неизвестно где болтался в ночь преступления. А к тому же фамилию мою бы назвали, да еще бы я изо всех сил отговаривал ЧК заниматься нэпманами… Хватит? Ты вот скажи, задумался бы, что это за фрукт — Белов?
Ягунин молча сопел.
— Так какого же… ты, холера, кидаешься на нас? Ах, мать-перемать, такие-сякие, подозревают! Как они смеют! Резонно?
Ягунин не отвечал.
— Стало быть, — Белов поднял палец, — существуют в наличии ровно две версии: или ты виноватый, или какие-то гады стараются, чтобы ты гляделся виноватым. У меня, Миша, есть резоны думать, что тебя здорово путают.
Наконец-то Ягунин повернулся! В глазах мелькнуло любопытство, и губы стали помягче.
— Понимаешь, — сейчас Белов опять был похож на улыбчивого япошку, — переборчик у них маленько вышел. Промокашку новую подсунули, чтобы, упаси бог, отпечаток твой мимо нашего внимания не проскочил, чтобы, значит, поярче вышло. А ведь старая промокашка еще не старая была. Срывать ее резону вовсе не было. А когда дворничиха твою фамилию назвала — Ягунина, мол, они позвали протокол писать, — тут уж, извиняйте, я и смекнул: многовато!.. Ну да, понятное дело: они ведь не были уверены, что нам все улики попадут. Вот и перестарались, переборчик…
— Стойте! — недоверчиво перебил Ягунин. — Кому я нужен? Что я за фигура такая?
— А черт его знает, кому, — признался Белов. — Но что помешал кому-то — это точно. Погоди-ка, забыл сказать: одна личность нам известна. Буфетчица из «Паласа», Нюся. Недаром же она тебя старалась утопить.
— Нюся? Тю! Ей-то зачем?
Все! Ягунин уже отошел.
— А почему обязательно ей? Там кто-то другой есть, не иначе. — Белов подумал. — А зачем, это не вопрос. Резон тут ясный: пустить нас по фальшивому следу, чтоб запутались. Вопрос гут другой: почему выбрали не кого другого, а тебя. Кто-то тебя, Михаил, знает как облупленного. Кашель, понимаешь, почерк…
— Почерк? Постойте-ка… — Ягунин, сосредоточиваясь, потер ладонью лоб. — Что-то было… Ну да, ясно она же у меня записку просила…
— Нюся? Какую? — насторожился Белов.
— Что вызывали ее в ЧК. Для хозяйки…
— Так, — удовлетворенно кивнул Иван Степанович. — Стало быть, им образец почерка нужен был. Вот и получили.
Помолчали.
— Скажите, — спросил Ягунин, опять мрачнея. — Вы знали про все это, когда меня арестовывали?
— Догадывался… Но арестовать тебя все едино надо было. Для пользы дела. Ты уж извиняй. Твой арест убедил их, что мы на крючок попались, А коли так, значит, тебя им бояться уже не нужно, без опаски будут, если что… Да и мне хотелось убедиться, что эта Нюся тебя и вправду топит, понял?
Ягунин кивнул.
— Подумаешь, сутки на койке провалялся, — небрежно бросил он. — А чего вы мне не сказали перед очной ставкой? Притворился бы небось.
— Не сыграл бы ты, — отмахнулся Белов. — Если бы все знал— не сыграл, нет. Она бы поняла, она не дура. Вчера мы справки про нее навели. Никакая она не буфетчица. То есть сейчас она буфетчица, а была когда-то в Питере курсисткой, хотя сама самарская. В феврале семнадцатого красный бант цепляла. А в гражданскую к белым подалась. И вот, пожалуйте бриться: отец ее— главврач нашего военного госпиталя! Красный командир и наш мужик, что надо. А дочь с контрой путается. Во как!
— Ах ты гада! — свирепо крикнул Ягунин, вскакивая с кровати. Кулаки его были сжаты: простить себе не мог такой доверчивости. Он подошел к окну и сказал, не оборачиваясь: — А знаете, Иван Степанович, я ведь сообразил, что тут комедия. Только, извиняюсь, худое про вас подумал.
