Борис Дубровин - О годах забывая
— Что-о-о? Это я-то боюсь?! Да ты знаешь, как мы с Атаханом на погранзаставе действовали!
— Ну! — завистливо ахнула Юлька. — На какой?
— На какой, на какой! Много знать будешь — скоро состаришься! Военная тайна. Вот на какой!
Юлька не поняла, о чем он сказал, но оттого, что это не просто тайна, а еще и военная, с уважением посмотрела на юного героя-пограничника.
— Мне Атахан о границе и о заставе рассказывал, а о тебе ничего не сказал.
— И правильно! Он военную присягу принимал! Ты знаешь, как ее принимают?
— Нет! А ты?
— Спрашиваешь!
— А ты оружие держал, Павлик? Ты помнишь кино о маленьком разведчике? А ты не был разведчиком? — спросила Юлька.
— Не успел, — сокрушенно махнул он рукой.
Десятки раз, видя кинофильмы о войне, чувствовал себя Павлик солдатом. Он падал, стрелял, погибал, поднимал за собой бойцов и не давал опуститься знамени. Разве ей понять это? Девчонке сопливой. Ну пусть не сопливой, а все же девчонке.
Они, разговаривая, вышли из-за больничной ограды, прошли по улочке. Улочка, сделав два поворота, вывела их к горке, за ней открылась река.
— А мне можно принять военную присягу? Можно? — Юлька так заглядывала в непреклонные командирские глаза Павлика, словно разрешение зависело только от него.
Павлик остановился, положил руки на пояс, оглядел ее сочувственно, сокрушенно вздохнул?
— Мала больно. Мало каши ела. Подрасти надо!
— Но я очень-очень хочу… Я подрасту, а?
— Посмотрим, — солидно пообещал Павлик, и Юлька просияла. Они шли по берегу. И Юлька, чье воображение воспламенилось рассказами Атахана и «подвигами» Павлика, полюбопытствовала:
— Через реку диверсанты переплыть могут?
— А мы, пограничники, на что? А? Сколько раз бывало… — Он легко вспомнил рассказы Атахана. — Ты у Атахана видела фуражку? Видела! Дырочку заметила? Знаешь от чего? От пули! Брали четверых диверсантов, они через реку, а их тут — раз! Тогда чуть не погиб Атахан… Но граница — на замке! Будь спокойна! Я подрасту и обязательно стану… обязательно снова стану пограничником.
— А сейчас почему нельзя?
— Сейчас мы с Атаханом нефть добываем!
— И Людмила Константиновна?
— Да ты что? Того, это… Она, мама Людмила Константиновна, она там по хозяйству, а мы на буровой. Тебе Атахан небось рассказывал. Я же видел на твоем рисунке фонтан нефти…
— Рассказывал. Я хочу быть на заставе с вами и на буровой. Ты меня возьмешь с собой на заставу?
— Ладно, замолвлю за тебя словечко, так и быть, потолкую с начальником заставы.
— Ты не беспокойся, мой дедушка — летчик-испытатель, а мой дядя Игорь — летчик! Офицер! Во! И у него собака Аякс!
Это сообщение сбило спесь с Павлика, и он, чтобы отвлечься, бросил несколько камешков в реку…
— Так ты готова служить на границе? — наконец в упор спросил он свою попутчицу.
— Готова!
— Что ж, значит, махнем туда.
— Сейчас я пойду возьму нож, прощусь с мамой и с Гюльчарой.
— Тс-с! Ни звука! Никому ни слова! Ночью убежим, и все.
— Ночью? — остановилась Юлька и отступила от него. Ночью она всегда спала. — Мама расстроится, если уйду без разрешения. Это, наверное, далеко.
— Да уж не близко! — заверил Павлик. — Сама понимаешь, граница…
— Я все же маме скажу.
— Нет, погоди. Мы лучше так сделаем. Сперва я махну один, ну там о тебе предупрежу. Потом приеду за тобой, но ты все держи в тайне. Это будет наша с тобой тайна.
— Военная?
— Пограничная! Вот увидишь, я буду пограничником! Буду офицером! — Павлик явно терял чувство меры, но Юлька так доверчиво и восхищенно слушала, что он не выдержал: — Буду начальником заставы… Не веришь? Спроси у Атахана! Не сразу, конечно, но буду!
— И я с тобой!
— А не передумаешь?
— Я? — обиделась Юлька.
Он вспомнил, как она сражалась за нож Атахана, и смягчился:
— Ну ладно, не обижайся, это я так… пошутил.
— Только уговор: чтобы ты со мной драку не затевал. Я ведь вчера, если бы в речку не слетела, то тебе, знаешь, как поддала бы! Я бы тебе нос оторвала. — Она чуть было не взяла его за нос. — Знаешь, — и, как любил делать Павлик, подняла сжатые кулачки. Они проходили с Юлькой мимо того обрывистого берега, откуда вчера она упала.
— Нужна ты мне! Мне с диверсантами дел по горло, а еще ты!..
Обедали они втроем. Перед обедом, хотя Павлику и не терпелось поскорее ополоснуть руки и сесть за стол, он набрал воды в кувшин, уступил Юльке очередь над тазом и, подав ей мыло, наклонил кувшин. Юлька мыло-то взяла, но стоило Наташе повернуться, чтобы расставить тарелки, как она сунула мыло под струйку воды и положила на мыльницу, смочила руки и взяла у Павлика полотенце с фазаном.
— Знаешь, — зашептала, доверительно подмигнув, чтобы не выдавал, — когда я маленькая была, мне мыльная пена в глаза попала. С тех пор всю жизнь мыло ненавижу…
Сама же следила, чтобы Павлик добросовестно намылил руки, испытывая удовольствие от умения настоять на своем и одержать верх.
Стараясь не чавкать, но все-таки причмокивая, отведал Павлик домашних щей. Когда облизал ложку, кто-то постучал в окно. Наташа встала, подошла к окну, а Юлька воспользовалась этим и показала Павлику язык — толстый, малиновый, обидный. Не раздумывая, он смазал ей ложкой по лбу. И наверняка получил бы сдачу, но Наташа повернулась к ним. Оба чинно приступили к гречневой каше.
Юлька заметила, как у мамы на лбу сбежались еле приметные морщинки, брови сдвинулись. Юлька, не донеся ложку с кашей до рта, спросила:
— Мама, почему ты такая?
— Какая?
— С морщинками и с бровями?
— Так…
После обеда, когда она выпроводила ребят гулять, недалеко от больницы остановился газик с открытым верхом. Игорь, в полевой форме, пружинистый, вышел из машины, кивнул шоферу. Тот поправил пилотку и, с любопытством стрельнув глазами в сторону Наташи, не торопясь отъехал от садика.
— Здравствуй! — натянуто улыбнулся Игорь, сухо целуя ее в щеку, чувствуя запах эфира, йода, чистоты. «Подумай, и духами не пользуется, и сережек не носит, — отстраняясь и видя точку на мочке уха, отметил он. — А в десятом классе носила мамино кольцо и сережки.
Наташа уловила шершавое прикосновение его губ, гладкость выбритой кожи, запах солнца, а может быть неба, и одеколона «В полет». Его одеколона: любил его еще до авиационного училища.
— «В полет»? — спросила она, радуясь, что он сразу понял, о чем она спросила; радуясь, что его натянутость ослабевает, что он ее брат, что так много можно сказать этим одним словом, вызвав воспоминания о доме, юности и отце — хмуром, сосредоточенном, виртуозном военном летчике-испытателе. Отец тоже любил этот одеколон.
Игорь и правда оттаял, когда Наташа взяла его за левую руку и мягко похлопала пальцами по тыльной части, как делала в детстве, если он петушился и лез в драку. «Что ж, Натка — душа! Хорошего в ней очень много, только язык — не приведи господи, но сколько меня выручала! Почему же не хочет, упорно отказывается от моей помощи?»
— Натка, — он начал разговор, искоса глянув, достаточно ли отъехал шофер: чересчур любопытный. — Натка, отец беспокоится. А уж о матери молчу. Того гляди, примчатся прямо сюда, в Туркмению. Писать им стала реже. Меня отшила с моим предложением о переезде. Я со стыда сгорел на службе.
— Потому что не вышло по-твоему, потому что для тебя твое самолюбие и тщеславие — главное.
— Что ты болтаешь? Во-первых, самолюбие есть у каждого, во-вторых, прости меня, что же сверхъестественного в том, если хочу перевести свою сестру поближе к себе? Что?
Если у Игоря вырывалось «прости меня», это значило: не простит обиды, завелся. Лучше всего перемолчать. Испытанный способ помог. Перемолчала, выдержала паузу, сбавила тон, мирно пригласила:
— Пойдем… чаю попьем.
— Ты меня вот так напоила, — ребром ладони гневно провел Игорь по горлу. — Глупо, понимаешь, глупо выходит. Когда ты меня выставила, ну не выставила, ну отшила, ну отбрыкнулась от моего варианта, я сразу же позвонил домой. Отец — на дыбы! Как, мол, отказывается? Мама — в слезы, взяла трубку, а говорить не может: «Наташа, Наташа…» — и всхлипывает, как маленькая. На службе у меня руками разводят. Место освободилось, держат для тебя, ждут. Если хочешь — просят.
— Ну чего кипятишься? — и невинно спросила: — Расскажи лучше, как новую технику осваиваешь?
— Прости меня, лучше расскажу, как мне родная сестра становится чужой! Почему ты так обидно отказываешься от помощи? Мне столько помогала — дело не в той, что мы брат и сестра, — сколько по-человечески помогала. Женился я и — счастлив благодаря тебе: послушался. Да что, черт возьми, перечислять! Всегда со спокойной душой, с открытой душой принимал помощь, веря, что когда-нибудь отвечу тебе чем-нибудь подобным. Но Почему ты, сделав для меня столько, отказываешься и от того немногого, что я тебе могу предложить? Почему? Или боишься быть мне обязанной? Боишься? Когда-нибудь обращусь за помощью, а щедрость твоя оскудеет?
