Сергей Черепанов - Утро нового года
— …Значит, можно ли было предугадать? — после паузы спросил Полунин. — На этот вопрос трудно ответить, а тем более невозможно подкрепить документом. Но самый важный фактор, в данный момент, тот, что пострадавшая Шерстнева осталась жива. Поэтому ответственность автоматически понижается, и я могу предложить ограничиться простыми взысканиями…
— Ну, у нас за этим остановки не будет, — вставил начальник формовки Козлов. — Например, на мне взысканий не меньше, чем на нищем заплат.
— Значит, заслуживаешь, — поднимаясь во весь рост, резко оборвал его Богданенко. — Зря, что ли?
Он сунул левую руку за борт кителя и окинул всех присутствующих многозначащим взглядом.
— Без причин я никого не наказываю! Но рассуждать попусту и убеждать — «пожалуйста, сделайте!» — не умею! Человек я практический. В случае нужды сам подопру любое дело плечом да ка-ак дви-ну-у! Моментально будет исполнено на все сто процентов!
В подтверждение давнул лежавшее на столе пресс-папье, оно хрупнуло и раскололось.
Яков и Семен Семенович переглянулись.
— Потому я могу заверить трест, — веско, внушительно, положив раскрытую ладонь на грудь, пообещал Богданенко, — порядок на заводе будет наведен! Будет! Происшествие на зимнике мы воспримем как серьезный урок и предупреждение. Урок в том смысле — мало занимались техникой безопасности, проявляли недопустимое благодушие. А предупреждение — тем, кто намерен прожить по старинке. Попривык у нас кое-кто работать спустя рукава. Критиковать, а на себя не оглядываться. Нет уж, извините, как говорится! Коли ты критикуешь других, то изволь и сам держаться на высоте.
Он смотрел не на Семена Семеновича, а куда-то в сторону, в пустой угол, зато и Матвеев, и Козлов, и Яков, как заметил Корней, оглянулись на Семена Семеновича, а тот в ответ покрутил усы.
— Болтать ведь легче всего! — набирая более сердитый тон, рубанул Богданенко. — Слова-то не купленные! Ты критикуешь, и вроде все у тебя выходит кругло, а между тем, у самого хвост не меньше замаран. Ну-ка, давайте переберем…
Тут он все-таки отвел глаза от угла и обратил их на Семена Семеновича:
— Вот, возьмем, к примеру, хотя бы наше заводское оборудование. Почему оно постоянно барахлит? То авария, то неполадки, то ремонты, то еще какая-то ерундовина. Но ведь потому оно и барахлит — настоящего догляда за ним, настоящего хозяйского обхождения нет и не бывало. Что ж ты, товарищ Чиликин, как механик предпринял? Ходишь вокруг да около, транжиришь на ремонты государственные средства и все никак до конца не дойдешь.
— Когда кругом ходишь, до конца не дойдешь, — опять крутанул ус Семен Семенович.
— Ты мне не крути, — раздельно, с достоинством сказал Богданенко, — я, знаешь, сам это умею!
Затем он повернулся в другую сторону:
— Или вот, товарищ Козлов… Да ты не моргай, не моргай, как паинька, товарищ Козлов, правду надо уважать и любить. Не строй из себя невинного мальчика! Возразить тебе нечего! Я тебе недавно что велел? Велел ведь формовочный пресс покрасить, смотреть на него тошно, до чего он поржавел. Ты сделал? Нет, не сделал! А еще пеняешь мне за взыскания.
— Пресс надо не красить, Николай Ильич, — поправил Семен Семенович, — а менять или хоть капитально отремонтировать. Он свое уже отслужил. Без передыху на нем кирпичи формуем.
— Крашеный — вроде новый, — явно недружелюбно добавил Матвеев. — Вот так и все остальное: подмалевываем, а потом гордимся, какие мы замечательные. Пора бы уж я за ум взяться, отошли прежние времена.
— Выходит, я вру? — вскипел Богданенко. — Куда гнешь?
— Вовсе не обязательно обманывать, — твердо подчеркнул Матвеев. — Это грубо. Можно желать много хорошего, полезного, но при этом заблуждаться. Каждому из нас хочется выглядеть в лучшем виде. Но тут и начинаются ошибки. Промазал где-то, недоделал, недоглядел, так уж и признался бы в этом, так нет же, за это ругать будут, а взбучку получать неохота. Вот и подмалевал малость, а потом, глядишь, и вошло это в привычку. Ну, а почему промазал? Мы с вами, Николай Ильич, на этот счет уже немало толковали. Скользите вы в производстве по поверхности, а в глубину не спускаетесь. Тут на поверхности все «в общем и целом», средние цифры, без лица, согласно этим цифрам план выполняется, экономические показатели на уровне, что ни цифра, то козырь. Но спуститесь-ка в глубину. Ведь там совершаются невидимые сверху процессы, сама жизнь, воздействующая и на состояние производства, и на общественные, и на личные отношения. Вы ее с поверхности не видите, стало быть, этой жизнью внизу не управляете, и наконец приходит момент, когда за это приходится оплачивать счет. Сегодня надо платить по счету за несчастье на зимнике, завтра формовочный пресс окончательно сломается, и весь завод встанет, другого пресса у нас нет, и запасных деталей к прессу тоже нет, потом еще что-нибудь в подобном же роде…
Богданенко набычился, не находя, что возразить Матвееву. В кабинете началось шушукание. И Полунин, и его акт, и вообще происшествие на зимнике сразу отошли куда-то на задний план, так как, оказывается, все это было второстепенное, частное, а существовало другое, самое главное, самое важное, о чем Корней пока лишь догадывался и чего Полунин в своем разбирательстве даже не коснулся. Да ведь и в самом деле, разве можно вести речь только о том, что кто-то на зимнике не закрыл скважину и в нее упала Наташка Шерстнева, когда не выяснена основная, ведущая причина, откуда все зародилось?
Воспользовавшись коротким замешательством, Козлов, взволнованный обращенным к нему обвинением, налил из графина полный стакан воды, не отрываясь, крупными глотками выпил ее и продолжил вслед за Матвеевым:
— Мы, как те пушки, оторванные от тыла. Стоим на переднем крае, надо стрелять, а снарядов в достатке нет. Вместо боеприпасов получаем от вас выговора! Пробавляемся энтузиазмом людей, их совестью и терпением.
— Обиду высказываешь? — насмешливо спросил Богданенко.
— У него обида наша общая, — вступился Семен Семенович. — Ведь знаете, у кого что болит… Вот вы в меня пальнули: оборудование барахлит! Правильно пальнули, я за оборудование отвечаю, с меня и спрос, но позвольте вас тоже спросить: из глины, что ли, мне запасные детали лепить или на ходу ремонтировать? На складе у Баландина пустые стеллажи, вы нормативы по запчастям боитесь превысить, а график предупредительных и капитальных ремонтов, хотя вами и утвержден, да останавливать оборудование нельзя, вы не разрешаете. Так и гоним машины на износ, добиваем, хотя, как известно, не стань коня кормить, поезди-ка на нем, не выпрягая из оглобель, далеко не ускачешь. Почему это, Николай Ильич, до вашего прихода к нам на завод, обеспечению производства, его тылам, заделам уделялось особенное внимание? И кирпича мы давали больше, и качество его повышали, и люди без дерганья получали нормальный заработок. Ну, а теперь мы не механики, мы просто пожарные…
— Я не намерен копировать прежние принципы и способы, — сдерживая раздражение, ответил Богданенко. — По-моему, всякое, даже временное сокращение выпуска продукции — антигосударственная практика! Не ломайте машин, вот вам и решение проблемы. А то, что я не позволяю зря деньги транжирить, за это с меня голову не снимут. Трест нам планирует убытки, — завод старый, полукустарный. По себестоимости он всегда тянулся в хвосте. А я, это вы на усы намотайте, на последнем месте быть не желаю! Не привык! У меня даже слова такого в обиходе нет — «не могу»! Все можно! И я иду к тому, чтобы отказаться от дотаций, работать на самоокупаемости, без убытков! — Он выдержал паузу, по привычке, очевидно, заложив пальцы левой руки за борт кителя. — Но вообще, если уж рассуждать справедливо, то всю эту вашу кустарщину, завод, старую рухлядь, давно пора бульдозером спихнуть в овраг!
От этих пренебрежительных слов лица у людей, сидевших в кабинете, кроме Артынова и Полунина, сразу сделались серыми. Задели они и Корнея. «Ну, это ты зря так шумишь, товарищ директор», — возразил он мысленно и тут же вспомнил, как однажды сказала мать: «Бог забыл наделить Косогорье благом. Но жители и на глине развели сады. Потому как руки дадены для труда, а язык не для того, чтобы хулить хлеб, который едят. Не хули, но сделай лучше, коли сумеешь!»
— Не родня вы заводу, Николай Ильич, — вдруг грубо и жестко сказал Яков Кравчун за всех. — Наш завод всегда честно служил свою службу.
— Как, то есть, не родня?
— Вам доверили им руководить, — еще жестче добавил Яков, — подымать, а что получается?
— Молод еще ты! — поглядел на него свысока Богданенко. — Только лишь из скорлупы вылупляешься!
— А ведь возраст-то здесь ни при чем, Николай Ильич, — не вытерпел и вмешался до сих пор молчаливо сосавший потухшую трубку Антропов. — Вам бы самому-то поучиться надо, изучить бы обстоятельно кирпичное производство.
