Варткес Тевекелян - Романы. Рассказы
— Хорошо ты говоришь по-турецки — все равно как писарь. Наверное, в школе учился?
— Учился. Я считать и писать тоже умею.
— Вот хорошо! Тебе бы принять ислам и зажить по-человечески. Ведь нехорошо жить в заблуждении.
Мурад молчал.
— Только приняв ислам, ты станешь человеком. Кроме мусульман, все остальные народы — грязь.
— Пойду к своим, ага? — попросил Мурад. — Они, наверное, заждались меня, беспокоятся…
— Что же, иди и хорошенько подумай над моими словами. Я тебе добра желаю. Ты смышленый мальчик, жаль, если пропадешь зря.
Мураду пришлось долго разыскивать своих во дворе, набитом до отказа народом, и в самой церкви. Они считали Мурада погибшим и успели уже оплакать его. Бабушка, обняв Мурада, ни за что не хотела расставаться с ним. Так в ее объятиях и пришлось Мураду провести остаток ночи.
Глава одиннадцатая
В церкви
В церкви было тесно и скученно. Лежа на холодных каменных плитах, стонали больные и ослабевшие от голода люди. Было много умирающих. По утрам во двор въезжала запряженная парой быков телега. Трупы умерших за ночь укладывали друг на друга, как дрова, и увозили на кладбище. Все же в церкви было лучше, чем в крепости: здесь не было вечной трескотни винтовочных выстрелов, страшного свиста пуль и артиллерийского грохота, а главное — была вода, пей сколько хочешь, да еще каждому выдавали по полфунта черного, липкого, как весенняя грязь, солдатского хлеба.
Караульные солдаты тайком приносили мясо, овощи и фрукты. Все это они продавали втридорога и наживались, как могли, без всякого стеснения. Бабушка, чтобы спасти Аместуи и поправить здоровье изголодавшихся Нубара и Мурада, на последние гроши покупала продукты у солдат.
— Человек ко всему привыкает, привыкнешь и к этому, — говорила часто бабушка.
И действительно, люди понемногу начали приспосабливаться к новой жизни. Некоторые семьи ухитрялись даже разводить огонь и готовить обед.
Угнетала неволя. Сады, наполненные спелыми плодами, зеленеющие луга и горы неудержимо манили людей к себе, туда, на простор. Но ворота церковного двора строго охранялись.
Мурад с товарищами, облокотившись на перила каменной стены, часами молча смотрели на извивающуюся дорогу, на горные тропинки, на пустыри, где когда-то стояли родные дома. Мысли ребят уносились в далекие счастливые дни, к которым уже не было возврата.
В один из таких дней через головы ребят пролетел камень и со стуком ударился о большие квадратные плиты церковного двора.
Ашот поднял камень. Он был завернут в бумагу.
— Смотри, Мурад! Тут записка! — с удивлением сказал Ашот.
— Давай сюда.
Мурад начал читать. В записке было всего несколько слов: «Ребята! Напишите записку, заверните в нее камень, бросьте вниз. Кто уцелел? Как с вами обращаются? Что думают турки делать с вами? Записку эту уничтожьте».
А вместо подписи стояли загадочные слова: «Армянин с гор».
— Наши в горах! — воскликнул Мурад. — Интересно знать: кто там?
— Этого не узнаешь: видишь, человек, написавший эту записку, даже фамилию свою скрыл, — сказал Ашот.
— Ну и задачу задал нам этот человек! — Качаз взял записку из рук Мурада и прочитал про себя. — Попробуй перечислить, кто уцелел, да еще сказать, что турки собираются сделать с нами!
Ребята втроем сочинили ответ:
«Всех мужчин и мальчиков старше тринадцати лет турки убили. Воды дают вдоволь, хлеба мало. Что собираются делать с нами — не знаем».
— А не спросить ли нам, кто из наших там, в горах? — спросил Ашот.
— Нет, это неудобно. Лучше спросим, нельзя ли нам перебраться к ним, — предложил Качаз. — Мы ведь сумеем выбраться отсюда.
И они добавили:
«Мы хотим к вам. Напишите: где вас можно найти и когда?»
Подписались так же, как незнакомец: «Армянские мальчики».
Напрасно по целым дням ребята ждали у стены. «Армянин с гор» больше не приходил.
Качаз в церкви как-то притих. От его прежней энергии не осталось никакого следа. Ходил он вялый, с мрачным лицом. Зато Ашот мало изменился; даже в этой обстановке, среди всеобщего уныния, он был оживлен, вечно о чем-то хлопотал, выполнял какие-нибудь поручения и даже шутил.
— Арап! Брось ты ходить таким мрачным, словно жить тебе надоело! — говорил он Качазу.
— Не приставай! Чему мне радоваться?! — огрызался Качаз.
Среди уцелевших ребят не было Мушега. При спуске из крепости он исчез бесследно. Астхиг тяжело переживала потерю брата. Она часто приходила к Аместуи с заплаканными глазами, садилась около нее и все говорила о Мушеге.
— Он был такой ласковый! — повторяла Астхиг. — Я нехорошая, мало любила его. Ах, хоть бы еще раз увидеть его живым, мне больше ничего не надо! — И слезы медленно, капля за каплей, катились по ее побледневшему лицу.
— Ты не теряй надежды, — успокаивала подругу Аместуи. — Он, наверное, спасся и живет сейчас где-нибудь в горах, а может быть, он нашел наших там. А вот моя мать и братишка больше уже никогда не вернутся…
— Как вы думаете, ребята, спасся Мушег или нет? — спросил Мурад после очередного посещения Астхиг.
— Трудно сказать. Такая была каша, что не разберешь, — ответил Ашот.
— А вот Смпад уцелел. Я до сих пор ума не приложу, как это ему, такому трусу, удалось проскочить?
— Очень просто: мать нарядила его в платье сестры, завязала голову платком и, как девушку, повела вниз с собой.
— Это на него похоже, — сказал Качаз. — А вот Мушега нет, жаль его.
На двенадцатый день, рано утром, аскеры вывели людей из церкви на шоссейную дорогу и выстроили в одну длинную колонну по четыре человека.
Долго стояли люди под палящим солнцем, пока писари считали ряды. Часам к двенадцати дня выдали каждому по маленькой буханке хлеба, и в сопровождении конной охраны колонна тронулась в путь.
Шли медленно, с остановками.
После двух часов ходьбы около маленькой речушки устроили первый привал. На середину поляны, где отдыхали уставшие люди, верхом на коне, словно грозный султан Селим с картинки, выехал начальник охраны — бравый баш-чавуш[11]. Грозен был его вид: коренастый немолодой человек с закрученными до самых ушей длинными усами на широком загорелом лице и необыкновенно большим горбатым носом, который, казалось, был вырезан из карикатурной маски. Баш-чавуш был вооружен с головы до ног: из-под широкого кушака торчали кривой кинжал и рукоятка маузера; на одном боку висела кавалерийская шашка, а с другого — старинный, огромных размеров «смит-вессон». В дополнение к этому арсеналу на коленях его лежал карабин.
— Армяне! — закричал он громким басом. — Вы должны благодарить бога, что попали в мои руки, иначе вам пришлось бы очень туго. Я и мои люди не будем вас притеснять, как это делают многие. Мы вас в обиду не дадим и в целости и сохранности доставим до места. Раз вы находитесь под моей защитой, ни одна собака не тронет вас. Кто не знает баш-чавуша Нуриагу? Кто осмелится выступать против меня? Дня через три мы будем проходить через Дерсимские горы. Там бандиты только того и ждут, чтобы напасть на беззащитных людей и ограбить их, но мы не позволим им этого. Пока я и мои люди с вами, ни один волос не упадет с вашей головы.
Начальник говорил горячо и складно, трудно ему было не верить. При его последних словах со всех сторон раздались возгласы благодарности:
— Да удлинит бог ваши дни, ага!
— Да будет всегда с вами его милосердие!
Баш-чавуш оставил поляну столь же торжественно, как и появился. На его месте, словно из-под земли, вырос долговязый аскер. Приподнявшись на стременах и размахивая кнутом, он закричал:
— Армяне! Вы слушали нашего храброго начальника. За наши труды и доброе отношение он предлагает вам выдать каждому из нас по пять лир[12], нас всего семь человек. Сверх того, самому начальнику пятнадцать лир, таким образом наберется всего пятьдесят лир. Соберите эти деньги, а я через полчаса приду за ними.
— Откуда нам взять столько денег? Побойтесь бога! — послышался чей-то робкий голос.
— Уж этого я не знаю. Знаю одно: если не соберете, хуже будет, пожалеете! — И аскер исчез.
На стоянке начались разговоры. Растерянные женщины не знали, как собрать деньги, никто не хотел расставаться с последними грошами.
Полчаса пролетели незаметно, жандарм появился снова.
— Сжальтесь над нами, ага! Откуда мы возьмем такие большие деньги? — спросила с мольбой какая-то старуха, выступая вперед.
— Сколько же вы собрали, мамаша?
— Ничего не собрали, ага. Бедные мы, у нас ничего нет.
— Вот что, бабка, я берусь уговорить баш-чавуша, чтобы он скинул немножко. Соберите тридцать лир, да еще мне за мои старания отдельно три лиры. Но это мое последнее слово. Баш-чавуш — человек гордый, с ним шутить нельзя, рассердится он — тогда держитесь: разденет вас догола и все отберет. Я вернусь ровно через десять минут. Чтоб денежки были готовы!
