Григорий Ходжер - Конец большого дома
Оставив на берегу сыновей, он поднялся на круто обрывавшуюся к протоке террасу, по которой гуськом тянулись покосившиеся фанзы, амбары, пустые сушильни юколы. За стойбищем начиналась пологая сопка, по ней к облакам шагали зеленые клены, липы, почти черные в пасмурный день кедры. Вершину сопки накрыли серые облака.
Баоса отогнал набросившихся на него собак и вошел в большую просторную фанзу-лавку китайского купца У. Никто из охотников ни в Болони, ни в Нярги не звали китайца полным именем, всем нравилось это короткое запоминающееся У.
Фанза-лавка была пуста, хозяин, видимо, находился в соседней фанзе, где он жил с двумя женами-нанайками и с тремя детьми, как вылитые похожими на него. Баоса сел возле дверей, он часто на этом месте поджидал торговца. У никогда не закрывал свою лавку на замок, достаточно было подпереть дверь палкой, как делали все нанай, и уходи спокойно домой: ничего не исчезнет из лавки. Наконец явился торговец. Это был высокий длиннолицый человек с такими же косичками, как у всех нанай, только черты лица, крупный нос, открытые глаза выдавали в нем китайца.
— Бачигоапу, мапа, — поздоровался торговец. Он хорошо говорил по-нанайски. — Чего ты не вошел чай пить, видел я, как ты прошел в лавку, хотел старшую жену Супсэ за тобой послать, да подумал — может, ты торопишься.
Торговец У всегда был вежлив, разговорчив. Баоса не помнит, чтобы он когда вспылил, накричал на кого-нибудь, а по своему положению он должен был это делать, потому что охотники ни в один год не могут с ним полностью расплатиться. Сам Баоса каждый год сдает много пушнины, подсчитывают — долг погашен, но на крупу, сахар, водку, мануфактуру ничего не остается. Баосе приходится вновь влезать в долги: не оставишь же семью голодной. Китаец сердечный человек, он всегда припомнит про невесток, внуков и пошлет им гостинец. Это старому охотнику нравится. Баоса помнит и другого торговца, который был раньше У, тогда, когда русские на Амуре входили только в силу. Тот был злой человек, он избивал охотников, отбирал жен, дочерей-подростков и насиловал их. Вредный был человек, про него и вспоминаешь-то, как про вчерашнюю бурю. Хорошо, что его русские выгнали.
— Какое дело тебя привело к нам? Товары какие надо, может, крупы?
— Нет, не надо.
— Ты не бойся, Баоса, у тебя небольшой долг. Недавно наш Лэтэ Самар в тайге был, говорит, богатый урожай орехов ожидается, если орехи будут, белка обязательно будет. Чего ты боишься, впроголодь нельзя летом жить, где силы возьмешь на зимнюю охоту?
— Ты обожди, я сам знаю, брать мне или не брать чего.
— Да ты не возьмешь, уже вижу…
— Это мое дело…
— Охотники что-то пошли жидковатые, сам предлагаешь — и то не берут. Ты, Баоса, боязливый стал.
— Ничего не боязливый, у меня другое дело.
— Выдумываешь, никакого дела нет.
— Хорошо, я возьму у тебя крупы и муки, только ты мне скажи, у тебя был Ганга Киле?
— Что ему, оборванцу, у меня делать? Он у русских пятки лижет, его кругом русские торговцы обманывают, а он все к ним ходит.
«Сволочь ты, Ганга! — подумал Баоса. — Вот как ты ищешь своего сына, за шесть дней до Болони не добрался. Ну погоди!»
— Сын его не приезжал? Пота, младший сын.
— Не приезжал. Так, чего возьмешь? Сколько?
«Не приезжал. Куда он мог деться, не мог он сквозь землю провалиться. Надо у людей спрашивать, птицы по воздуху летают и то на глаза людям попадаются, а Пота не мог исчезнуть без следа…»
Баоса глядел на выставленные разноцветные ткани. Какие красивые халаты вышли бы из них! Себе он облюбовал черную дабу. Сшил бы из нее зимний халат для охоты, крепкие штаны, наколенники. Добрый материал, надолго бы хватило. И тут Баоса поймал себя на мысли, что эту дабу, да и много другого нужного ему материала он мог бы купить, если бы Пота заплатил тори за Идари. Баоса обкраден! Немыслимое дело, фанзы и амбары открыты, богатая лавка китайца никогда не запирается, но не было случая, чтобы пропала какая вещь из фанзы, амбара или лавки. А тут у него среди белого дня украли такую ценность — дочь. «Идари должна была без тори уйти в дом Гаодаги, обмен не получается. Гаодага будет у меня требовать тори за свою дочь Исоаку. Да, выходит, я ограблен Потой. Ну, нет, Пота, я тебя разыщу, я тебя, вора, на дне Амура разыщу!»
— Что с тобой, Баоса? — встревожился китаец. — Что ты будешь брать?
— Я домой не еду, груз не могу возить, не возьму…
— Ты, Баоса, еще обманщиком стал.
— Не называй Баосу обманщиком, слышишь? Я всю жизнь честно живу. Чтобы заткнуть твой рот, я возьму крупу и муку.
— Не сердись, Баоса, зачем сердиться? Сам же виноват: то беру, то не беру — вот и я. Да ладно, мы же друзья…
Баоса самодовольно закурил трубку, крикнул из дверей лавки сыновьям, чтобы те пришли за продуктами. Вернувшись на берег, он встретился со старыми друзьями Лэтэ Самарой, Дэрки Ходжером, Питросом Бельды, с которыми не раз встречался за годы жизни и на рыбалке и на охоте, раза два даже ездил с ними в китайский город Саньсин. Собрались и мужчины из рода Заксор.
— Оставим все дела, сегодня же выедем искать этого воришку! — кричали они.
— Что же выходит, Заксоры? Как же мы терпим такой позор, всякие Киле будут воровать наших сестер, а мы сидим, руками не пошевелим!
— Искать будем!
— Убивать не станем, пусть сами пострадавшие решают, что делать!
Люди из рода Киле находились тут же, им было неловко за поступок Поты, и они молчали, опустив глаза. Другое дело, если бы объявили вражду, тогда они сели бы в большие неводники и поехали на поддержку своих. Но трезвых голосов раздавалось больше. В Болони много семей жило из рода Бельды, которые женились и отдавали своих женщин другим родам, и какой бы род они ни взяли, кругом у них были родственники. Вообще на Амуре самый многочисленный нанайский род — Бельды, есть Бельды-Ходжеры, Бельды-Киле, Бельды-Пассары, Бельды-Гейкеры — все это перебежчики из других родов.
Из болоньских Бельды Баоса больше всех уважал своего сверстника Питроса — их родового судью. Когда он сравнивал своего судью Гогду с Питросом, то отдавал предпочтение последнему, но теперь, вслушиваясь в его речь, Баоса встревожился.
«И этот свихнулся, — подумал он. — При чем тут русские начальники? При чем их законы? Они по-нанайски разговаривать-то не умеют, не то что судебное дело разбирать. Зачем их звать, сами своих судей — дянгианов имеем, сами можем все решить».
— Чего это вы даже в дом не заглянете? — спросил Дэрки Ходжер. — Какое бы дело ни было, но надо зайти хоть чайку попить.
— Верно, а то сидят на берегу, будто посторонние какие, — поддержал его Лэтэ Самар.
Друзья пригласили Баосу с сыновьями в фанзу, накормили, дали отдохнуть. В это время болоньские Заксоры кто на оморочке, кто на лодках выехали на поиск беглецов по речке Натке и на озеро Болонь. Баоса решил подниматься по левому берегу Амура до стойбища Хулусэн.
— Может, домой заехать, продукты оставить, — предложил Пиапон.
— С голоду не умрут, Улуска дома, — ответил Баоса.
Пиапон недовольно отвернулся от отца, он не принимал больше участия в разговоре, сидел в глубокой задумчивости. Пиапон рвался домой, ему уже надоела эта бесцельная езда по Амуру и бесчисленным его протокам. В первые дни он на самом деле был зол на Идари и на Поту, но проходили дни, и он начал чувствовать, как улетучивается его гнев, и стал ловить себя на сочувствии к младшей сестре и оправдании поступка Поты. Началось это с его встречи с первой любовью в стойбище Омми; остроглазая, с кокетливыми ямочками на белых, необычных для нанайки, щеках, веселая хохотушка Бодери осталась такой же молодой, свежей и красивой, как в дни молодости, в дни их страстной любви. Никто на земле не знает, что пережил Пиапон, когда Бодери после свадьбы выезжала к мужу в Омми, не видел его горючих мужских слез. Будь он таким же смелым, как Пота, Бодери теперь была бы его женой. Почему он тогда так же не мог украсть любимую и сбежать в тайгу? Бодери еще до рождения была наречена теперешнему мужу, отцы их дружили, были кровными братьями — один другого спас на охоте, — и потому отец Бодери не отдавал дочь за Пиапона ни за какие деньги.
Пиапон встретил любимую, видел, как у нее загорелись глаза, голос дрожал от волнения. Услышав, почему Пиапон оказался в Омми, она взглянула на него, и он заметил, как изменились в одно мгновение только что сиявшие глаза, а слова ее полоснули ножом по сердцу: «Храбрый охотник, я бы на твоем месте не стала его преследовать».
После встречи с Бодери что-то оборвалось внутри Пиапона, ему все больше и больше становилось ненавистной роль преследователя, его тянуло домой, к своей оморочке, ружью, остроге. И прежде, если он день не брал в свои руки ружье, сеть или острогу, то к вечеру не находил себе места и выезжал выставлять на ночь сети. А тут он больше шести дней зря мутит веслом воды Амура, протирает штаны о сиденье. Хочет смыть позор? Пиапон размышлял о поступке Поты, хотел, как несколько дней назад, видеть в нем нанесенный большому дому позор, но мысли переплетались с Бодери, с ее словами, и он никак не мог объяснить себе, в чем заключается позор, — беглецы выглядели в новом свете.
