Михаил Шолохов - Лазоревая степь (рассказы)
Пришел Петька к Александру Четвертому перед вечером. В хате пусто. В сенцах муругая коза гложет капустные кочерыжки. По двору прошел к гуменным воротцам — открыты настежь. Из клуни простуженый голосок деда:
— Сюда иди, паренек!..
Подошел Петька, поздоровался, а дед и не смотрит. Из самородного камня мастерит молотилку, рубцы выбивает, стоя на коленях. Брызжут из-под молота ошкребки серого камня и зеленоватые искры огня. Возле веялки сын деда, Яков, головы не поднимая, хлопочет, постукивает, прибивая к бортам оборванную жесть.
— К чему хозяйствуют-то, в зиму глядя? — подумал Петька, а дед стукнул последний раз молотком, сказал, не глядя на Петьку:
— Хотим оставить старухе все хозяйство в справности. Она у меня бедовая, чуть што — крику не оберешься! Может, кинул бы всю справу, как есть, но опасаюсь, что нареканиев много будет. Ушли такие-сякие, скажет, а дома хоть и травушка не расти!..
Смеются у деда глаза. Встал, похлопал Петьку по шее, сказал Якову:
— Кончай базар, Яша! Давай вот с постоваловым сынком потолкуем насчет иного прочего…
Выплюнул Яков изо рта на ладонь мелкие гвоздочки, какими жесть на веялке прибивал, подошел к Петьке, губы в улыбку растягивая:
— Здорово, красненький!
— Здравствуй, Яков Александрович!
— Ну, как, надумал с нами уходить?
— Я вчера деду Александру сказал, что пойду.
— Этого мало… можно с дурной головой собраться в ночь, и прощай станица! А надо памятку по себе какую-нибудь оставить. Оченно мы много добра от хуторных видали! Батю секли, меня за то, што на фронт не согласился итить, вовсе до смерти избили, твово родителя… эх, да што и гутарить!..
Нагнулся Яков к Петьке совсем близко, забурчал, ворочая нависшими круглыми бровями:
— Про то знаешь ты, парнище, што они, кадеты, т.-е. артиллерийский склад устроили в станичных конюшнях? Видал, как туда тянули снаряды и прочее?
— Видал.
— А, к примеру, ежели их поджечь, што оно получится?
Дед Александр толкнул Петьку локтем в бок, улыбнулся.
— Жу-уть!..
— Вот папаша мой рассуждает: жуть говорит и прочее, а я по-иному могу располагать. Красненькие по Щегольским участкам находются?
— Крутенький хутор вчерась заняли, — сказал Петька. — Ну вот, а ежели, к тому говорится, сделать тут взрыв и лишить их харчевого припасу, а также и военного, то они будут отступать без огляду до самого Донца! Во!..
Дед Александр разгладил бороду и сказал:
— Завтра, как толичко начнет смеркаться, приходи к нам на это самое место… тут нас подождешь, прихвати с собой, что требуется в дорогу, а за харч не беспокойся, мы свово приготовим.
Пошел Петька к гуменным воротцам, но дед вернул его.
— Не иди через двор, на улице люди шалаются. Валяй через плетень, степью… Опаска, она завсегда нужна!
Перелез Петька через плетень, канаву, задернутую пятнистым ледком, перемахнул и мимо станичных гумен, мимо седых от инея, нахмуренных скирдов зашагал к дому.
VIIНочью с востока подул ветер, повалил густой мокрый снег. Темнота прижухла в каждом дворе, в каждом переулке. Кутаясь в отцовский зипун, вышел Петька на улицу, постоял возле калитки, прислушался, как над речкой гудят вербы, сгибаясь под тяжестью навалившегося ветра, и медленно зашагал по улице ко двору Александра Четвертого.
Из-под амбара из темноты голос:
— Это ты, Петро?
— Я.
— Иди сюда, левей держи, а то тут бороны стоят.
Подошел Петька, под амбаром дед Александр с Яковом возятся. Собрались. Дед перекрестился, вздохнул и зашагал к воротам. Дошли до церкви. Яков, сипло покашливая, прошептал:
— Петруха, ты, голубь мой ясный, неприметнее и ловчее нас… тебя не заметют… Ползи ты через площадь к складам; видал, где ящики из-под патронов вблизи стены сложенные?
— Видал.
— На тебе трут и кресало, а это конопли в керосине смоченные… подползешь, зипуном укройся и высекай огонь. Как конопли загорятся, клади промеж ящиков и гайда… к нам. Ну, трогай, да не робей!.. мы тебя тут ждать будем.
Дед и Яков присели около ограды, а Петька, припадая животом к земле, обросшей лохматым пушистым инеем, пополз к складам.
Петькин зипунишко прощупывает ветер, холодок горячими струйками ползет по спине, колет ноги. Руки стынут от земли, скованной морозом. Ощупью добрался до склада. Шагах в пятнадцати красным угольком маячит цыгарка часового. Под тесовой крышей сарая воет ветер, хлопает оторванная доска. Оттуда, где рдеет уголек цыгарки, ветер доносит глухие голоса.
Присел Петька на корточки, закутался с головой в зипун. В руке дрожит кресало, из пальцев иззябших выскакивает трут.
— Черк!.. черк!..
Еле слышно черкает сталь кресала об края кремня, и Петьке кажется, что стук слышен по всей площади, и ужас липкой гадюкой перевивает горло. В намокших пальцах отсырел трут, не горит… еще и еще удар, задымилась багряная искорка, и светло и нагло пыхнул пук конопли. Дрожащей рукой сунул под ящики, мгновенно уловил запах паленого дерева и, приподнимаясь на ноги, услышал топот ног, глухие, стрянущие в темноте голоса:
— Ей-богу, огонь!.. А-а-а, гляди!!!
Опомнившись, рванулся Петька в настороженную темь, вслед ему грохнули выстрелы, две пули протянули над головой полоски тягучего свиста, третья брунжанием забороздила темноту где-то далеко вправо. Почти добежал до ограды. Сзади надсадно кричали:
— По-жа-ар!.. по-жа-ар!..
Стукали выстрелы.
— Только бы до угла добежать! — трепыхается мысль в голове у Петьки. Напряг все силы, бежит. Колючий звон режет уши.
— Только бы до ограды!..
Горячей болью захлестнуло ногу, ковыляя, пробежал несколько шагов, ниже колена по ноге ползет теплая мокрость… Упал Петька, через секунду вскочил, попрыгал на четвереньках, путаясь в полах зипуна.
Долго сидели дед с Яковом, ветер турсучил в ограде привязанную к большому колоколу веревку и, раскачивая языки у маленьких колоколов, разноголосо и тихо вызванивал.
В темноте, возле складов, застывших посередь площади сутулыми буграми, сначала глухие, изорванные ветром голоса, потом рыжим язычком лизнул темноту огонь, хлопнул выстрел, другой, третий… Над оградой топот, прерывистое дыхание, голос придушенный:
— Дедушка, помоги!.. Нога у меня…
Дед с Яковом подхватили Петьку под руки, с разбегу окунулись в темный переулок, бежали, спотыкались о кочки, падали. Миновали два квартала, когда с колокольни сорвался набат, звонко хлестнул тишину и расплескался над спящей станицей.
Рядом с Петькой дед Александр хрипит и суетливо вскидывает ногами. Петькины щеки щекочет его разметавшаяся борода.
— Батя, в сады!.. В сады держите!..
Перескочили канаву и остановились, переводя дух.
Над станицей, над площадью словно треснула пополам земля. Прыгнул выше колокольни пунцовый столбище огня, густо заклубился дым… Еще и еще взрыв…
Тишина, а потом разом по всей станице взвыли собаки, снова грохнул онемевший было набат, истошный бабий крик повис над дворами, а на площади желтое, волнистое полымя догола вылизывает рухнувшие стены складов и, длиннорукое, тянется к поповским постройкам.
Яков присел за нагим кустом терна, сказал потихоньку:
— Убегать теперь совсем невозможно. По станице хоть иголки собирай, ишь, как полыхает!.. Да и ногу Петяшкину надо бы поглядеть…
— Надо подождать зари, пока не угомонится народ, а потом будем продвигаться до казенных лесов.
— Довольно пожилой вы человек, батя, а располагаете промеж себя, как дитё! Ну, мыслимо ли это дело — ждать в станице, когда кругом нас теперя ищут? Опять, ежели домой об‘явиться, то нас сразу сбатуют. Мы в станице первые на подозрении.
— Оно так, ты верно, Яша, говоришь.
— Может, в нашем дворе, в катухе переднюем? — морщась от боли, спросил Петька.
— Ну, это подходящее; там рухлядь есть какая?
— Кизеки сложены.
— Потихоньку давайте трогаться!.. Батя, и куда вы лезете передом? Шли бы себе очень спокойно позаду!
VIIIК утру в прикладке кизек Яков с Петькой вырыли глубокую яму, чтобы было теплее, застелили ее снизу и с боков сухим бурьяном, спустились туда, а верх заложили сухой повителью, арбузными плетями, свезенными с бахчей для топки.
Яков порвал на себе исподнюю рубаху и перевязал Петьке простреленную ногу. Сидели втроем до самого вечера. Утром во двор приходили люди. Слышен был глухой разговор, лязг замка, потом голос совсем неподалеку сказал:
— Постовалов-парнишка, должно, на хуторе работает. Брось, браток, замок выворачивать! На кой он тебе ляд? У Постовала в хате одни воши да шерсть, там дюже не разживешься!..
Шаги заглохли где-то за сараем.
Ночью ахнул мороз. С вечера слышно было, как лопалась на проулке земля, с осени щедро набухшая влагой. По небу, запорошенному хлопьями туч, засуетился в ночном походе кособокий месяц. Из темносиних круговин зазывно подмаргивали звезды. Сквозь дырявую крышу ночь глядела в катух.
