Ефим Пермитин - Три поколения
Поликарп Поликарпович с тяжелым выхрипом ударил сына в левую скулу. Бородатая голова казака сильно мотнулась, а строевой конь, не ожидавший толчка, качнулся под Поликахой.
— Тпру! Тпру, проклятый! — закричал на лошадь казак и схватился за разбитую скулу.
— Однако ты еще дюж, батяка!.. Думаю, что об этом месте такая кила набухнет, что за версту видно будет…
Поликарп Поликарпович испытывал и радость от похвалы Поликахи за не утраченный еще «басаргинский удар», и ему было жаль сына, крепко зажмурившегося во время замаха. Несмотря на длинную седеющую бороду, в эту минуту он напомнил ему того маленького, ласкового Поликашку, которого не раз дирывал за всякие провинности. Он, как настигнутый зайчонок, сжимался весь и от страха закрывал глазенки. Старику хотелось и ударить сына, и как-то так, чтобы удар был не особо чувствителен. «Лучше бы кто другой за меня…» Но на помощь другого рассчитывать в этом деле было нельзя, и он медленно и глубоко дышал, готовясь ко второму удару.
— Теперь по правой, батяка, — уж пухнуть, так пухнуть.
В голосе сына отец уловил и страх, и боль от полученного удара.
Поликарп Поликарпович покорно тронул сивую кобылу и заехал к Поликахе слева.
— Ты бы на землю слез, батька. На земле-то оно упористой, а я бы пригнулся с седла, — посоветовал сын.
Но по тону его голоса отец понял, что он храбрится и говорит, лишь чтобы ободрить себя.
— Ничего, я приподнимусь на стременах, — и старик с присвистом ударил Поликаху справа.
Второй удар был еще сильнее первого и пришелся не по скуле, а в подглазницу.
Поликаха вскрикнул и выронил из рук поводья. Из подбитого глаза обильно потекла слеза.
— Сослепу-то я, однако, в глаз тебя тюкнул…
— Бей, чертов старик! — закричал во весь голос Поликаха и, чтобы удержать сжатые в кулаки руки, закинул их за спину и крепко ухватился за заднюю луку седла. — Бей, тебе говорят!..
Крик его был так грозен, что старик, уже не раздумывая, удар за ударом начал опускать на разбитые нос и губы сына. На седых усах Поликахи выступила пена, а он все кричал:
— Бей! Бей!
Крик его был уже теперь истерически-злобный, переходящий в визг.
— Будет, сынок, будет, милый! — попробовал успокоить Поликаху испугавшийся пасечник, но раскипевшееся сердце казака горело, и он закричал на отца:
— Бей, чубуковый огрызок, а то я сам ударю…
Поликарп Поликарпович окончательно задохнулся.
— Подожди, ради бога… Дай ты мое проздышаться…
В этот момент и услыхал старик Поликарп глухое покашливание в кустах слева от тропинки. Поликарп Поликарповича бросило в жар. Он повернул голову и увидел стоявшего без шапки соседа по пасеке, злоязычного, ехидного старичонку Гаврилку Бедарева.
— Бог в помощь, Поликарп Поликарпович. А я свиньюшку свою ищу… — сказал Бедарев и поклонился Басаргину. — За что это ты его утюжишь? — Но он не докончил вопроса и не по-стариковски проворно юркнул в кусты.
Услыхавший голос Бедарева Поликаха глянул в его сторону, по-волчьи ощерил крупные зубы и вырвал из ножен шашку.
— За-а-арубблю-у старого кочерыжку! — прохрипел он и тронул коленями мерина.
Но Поликарп Поликарпович схватил рыжего за повод и шепнул сыну:
— Поедем!.. Светает!
Поликаха, не вкладывая клинка в ножны, поднял коня в карьер.
От быстрой скачки бороду его закинуло на плечи. Разбитое, горевшее лицо его освежал горный воздух.
Утес, речка, вынырнувшая из-за поворота избушка стремительно неслись навстречу, а Поликаха все бил коня обухом клинка по крутым ребрам.
Глава XXIV
Идти было легко и весело. Время от времени Алеша останавливался, ставил сильные, здоровые свои ноги, обутые в кожаные порыжевшие сапоги, на камень и любовался ими.
«Хоть на край света!..»
Прохладный горный воздух бодрил. Впереди, насколько хватал глаз, облитые луной, громоздились хребты гор, один другого выше и длиннее.
«Просторище-то какой!..»
И широкая красная рубаха деда, и прорванная на верхушке черная шляпа — все радовало Алешу.
Ему казалось, что в эту тихую, светлую ночь он один на всем земном шаре — не идет, а скользит по земле без мысли о том, куда, к какому дому спешить ему, что встретит он на пути. Не всюду ли его дом… Не везде ли он найдет приют и радость…
«Господи, какая тишина и красота!»
Алеша вспомнил о пасечнике и уже не мог не думать о нем.
«А как говорит, как говорит!.. — Вспомнились слова деда, когда он уговаривал его остаться еще на ночь: «Каждый кустик ночевать пустит», «Где стал, там и стан». Лесной мудрец!»
Ночь была на исходе. Пошли увалы, овраги. Склоны их заросли белым и розовым шиповником, золотистой акацией и какими-то никогда не виданными Алешей, величиной с блюдце, темно-пунцовыми цветами на высоких бархатисто-зеленых ножках.
Цветочная река прибоем била в утесистые берега. Пенные брызги ее взлетали на карнизы, неудержимо ползли по ним выше и выше. Алеша хотел проследить стремительный их взлет и, подняв глаза на скалистый утес, счастливо сощурился: из-за далекого снежного хребта поднималось солнце, яркое и молодое, обмытое в хрустальных ледниках…
«Ну вот, пусть теперь этот кустик передневать меня пустит», — и Алеша лег под куполами сросшихся акаций.
Было около полудня, когда словно от толчка проснулся Алеша. Раскаленное солнце стояло над головой. В кустарниках и разогретых травах томила нестерпимая духота. Алеша был весь в поту. В просвете акаций он смотрел на беловатое от зноя небо. Но лежать бездумно не мог. Тревога охватывала его. Чтобы отвлечься, Алеша стал наблюдать мир над головой.
На шиповнике, облитые солнцем, звенели золотисто-рыжие пчелы, жужжали празднично-нарядные мохнатые шмели. Опускаясь на белые и нежно-розовые чаши цветов, они проникали в душистую их храмину, погружаясь и как бы засыпая там. Зеленые, как изумруд, и красные, как рубин, толклись, гудели в воздухе мухи.
Алеша поднялся, окинул взглядом долинку и, еще не разобравшись в том, что успел увидеть, быстро присел на корточки. Солнце, цветы, пчелы, весь зримый и незримый мир вдруг исчез, а все существо его сосредоточилось только на том, что схватили хрусталики его глаз на соседнем хребте:
«Разъезд!»
Кавалеристов Алеша научился отличать издалека по посадке. Его больше всего испугало, что всадники ехали прямо к нему: «Как собаки по следу!»
Алеша припал к земле. Ему хотелось врасти в нее. Но пролежать спокойно он не мог и полминуты и стал озираться по сторонам. Кругом были кусты шиповника и акации, но Алеша проклинал себя, что так близко от гребня остановился на дневку.
Он уже хотел ползти вглубь, но перерешил: «А вдруг заметят по движению кустарников, что тут кто-то есть…»
Вскоре до слуха Алеши долетел звук подков о камни. По нарастающему топоту он определил, что разъезд не далее пятидесяти метров.
Алеша закрыл глаза. Ему казалось, что кавалеристы уже заметили его и через минуту он будет схвачен.
«А что, если вскочить и броситься по косогору вниз!.. Вскочить! Вскочить!..»
Эта мысль так властно овладела им, что Алеша, боясь поддаться искушению, крепко уцепился за корни акации.
Цок, цок, цок… — короткий металлический звон.
«На меня! Прямо на меня!»
Алеша все прижимался и прижимался к земле животом, лицом. Казалось, не было силы, способной отодрать его, казалось, не поднимет он головы даже и тогда, когда всадники остановятся над ним и прикажут встать.
«Буду лежать, как мертвец. Пусть убивают…»
И вдруг до слуха Алеши долетел голос одного из всадников:
— Кобыла ухи распустила, запинаться начала, того и гляди, станет… Отдохнуть бы в этих кустах.
Алеша вздрогнул, оторвал от разогретой, отдающей сладковатой прелью земли лицо и не далее как в десяти метрах увидел пасечника Поликарпа Поликарповича Басаргина верхом на сивой лошади. За плечами у старика болталась винтовка, и весь вид его был совсем иной. «Бандит от головы до ног!»
Алеше показалось, что он перехватил даже взгляд хищных его глаз. С затаенной злобной улыбкой Басаргин двигался прямо на него. От бессильной ярости Алеша утратил страх и, стиснув зубы, стал ждать ужасного старика. Пальцы Алеши впились в землю с такой силой, что из-под ногтей выступила кровь.
Следом за стариком ехал его сын. Сходство их было так велико, что, несмотря на необычно толстое, в багровых кровоподтеках, словно изжаленное осами, лицо, он был похож на отца, как походят одно на другое два яблока с одной яблони. Тот же размах бровей, те же плечи и грудь, только сильнее, чем у отца. И если бы побелела у сына такая же густая грязно-серая борода да спала опухоль на толстой морде, он, как и отец, стал бы похож на бога Саваофа, каким рисуют его владимирские иконописцы.
Всадники были не далее пяти метров, и беглец рассмотрел, что на левой щеке младшего Басаргина, от виска до мочки уха, широкий шрам. «Палач, истязавший женщину с ребенком», — Алеша узнал казака и рослую рыжую, с лысиной на голове, лошадь, на которой он ехал.
