Владимир Курбатов - Дедова груша
— Человече саблей побаловал, — нехотя ответил Сашко. И, может, впервые покраснел от застенчивости и девичьей ласки. А плечи парня все подрагивали.
— Болит? — спросила Галинка.
Сашко отрицательно покачал головой и почему-то строго крикнул Василю:
— Пошли, а то роса сойдет!
А Галинка села около шалаша и, обхватив колени руками, зашептала:
— Ой, мамо, мамо, та я ж люблю его, комбедика, нецелованного, худобного!
А внизу луговины звенели косы, вздрагивали травы и молча, подкошенные, ложились на сырую землю.
Всходило солнце.
А вечером Галинка варила кулеш в старом котелке. Хлопцы лежали подле и курили высушенные на солнце и потертые в ладонях листки самосада, который был удушливее костерного дыма.
Кулеш вышел густым и жирным: крупу с салом варили. Дымком каша попахивала. Потом лежали на охапках сена у шалаша, сморенные дневной работой и пищей.
Василь сразу же уснул. Сквозь сон слышал только, как Галинка спрашивала Сашка:
— А какая же она, эта коммуния? Под одним одеялом спать будут, что ли?
— Брешут это, — отвечал Сашко, — коммуния будет царством людской свободы. Забудут в ней о человеческих бедах. Все будут счастливы: и ты, и я, весь трудовой люд.
— И Мотря рябая? — лукаво спросила Галинка. — Будто убогих и злых не будет?
— И Мотря... подобреет она тогда, а доброта красит человека.
Проснулся Василь от дурного сна. Будто сидела у него на груди жаба и плакала человеческой слезой. Переел кулеша с салом, что ли? Галинки не было. Сашка тоже. Василь вылез из шалаша. Гасли последние звезды. Восток занимался светом. Вокруг тоже никого не было. Он был один.
— Галинка-а-а! — закричал Василь.
Но никто не откликался.
Значит, Галинку увел Сашко. Не друг он, а вражина: девку сманил.
Тошно стало Василю. Поплелся обратно. Пошарил в шалаше. Нашел узелок. Поел сала с хлебом. И, обиженно чмокая губами, опять уснул. Спи, Василь, спи. В жизни зорек таких немного.
— Вставай, Василь, вставай, пора!
Над ним лицо Сашка с блескучими глазами, как у той жабы.
Не может проснуться Василь.
— Вставай, увалень, пора, — тормошит его за плечи друг.
И Галинка здесь, смеется звонко, радостно:
— Вставай, Василю!
Он слышит, как Сашко уже правит косу. Звенит и коса весело, остро, как Галинкин смех.
— Где была? — спрашивает у нее Василь.
— Я тебе не жинка, чтоб отчитываться.
— Галинка, — тянет с отчаянием Василь, — я ж люблю тебя!
— Ты и вареники с вишнями любишь, — смеется девка.
— Не смейся, Галю, я мужем буду, а Сашко в коммунию тебя запрет.
— А может, Сашко с коммунией мне люб больше дьяконовой хаты?
Зло бегают маленькие глазки Василя.
— Батьку твоему скажу, — грозится он.
Не любит Галинка угроз, не любит и Василя.
— Постылый... — И отворачивается от парня.
На ночь ушел Василь в село. Его провожал Сашко. О чем они говорили, знает только набедовавшаяся за войну степь да глупые перепела, кричавшие с заходом солнца, что «спать пора», будто это — самое главное в жизни. Проспал Василь девку.
Вечерами мрачный ходил он по Олесиной поляне, а девчата хихикали:
— Василь, иди к нам, что мы, хуже Галинки? — В селе женихом он был видным.
А внизу, в ивняке, целовались Галинка с Сашком, целовались иногда и на виду, бесстыжие, как две тени, бродили друг за другом. Но над ними не смеялись: одни Сашка уважали, другие побаивались.
Однажды веселую и грустную, насмешливую и улюлюкающую Олесину поляну охватила паника. Митрий Ляшко, проходя мимо кладбища, увидел привидение, ей-ей, оно бежало за ним. Несколько смельчаков приблизились к кладбищу и тоже видели, как что-то мельтешило промеж крестов.
Опустела поляна. Жившие у околицы боялись выходить из хат в поздний час.
И привидение осмелело. В полночь оно гуляло уже по Олесиной поляне. Парни с девчатами теперь не спускались по вечерам к Днепру. Хмурые, сидели парни у хат, курили крепкие цигарки, сплевывая сквозь зубы.
Сашко с Галинкой встречались теперь мельком. Иногда он подходил к Галинкиной хате и сидел с нею на скамеечке.
— Не сиди, не скалься с хлопцем, он тебе не пара. Иди матери помогать! — сейчас же раздавался крик.
Досадно было Сашку глядеть на парней, на их ленивый страх перед чертовщиной. Разве в коммунии, за которую дрался Сашко, будет место чертовщине? И Сашко решился. Мотря, с присущей ей партизанской хваткой, хлопнув Сашка по плечу, рубанула:
— Правильно, нечего идеи разводить. Ни один чертяка не устоит перед пролетарской пулей!
Когда сумерки сгустились, Сашко с Мотрей залегли у двух валунов, что издавна лежали у тропинки, ведущей от Олесиной поляны к кладбищу. Камнями-братками прозвали их на селе. Траурные процессии проходили мимо них многие и многие лета, и часто в скорбном бессилии опускались на эти камни люди, проводившие в последний путь своих близких.
Ночь была душной и темной. Звезды и те куда-то попрятались. Было очень тихо. Молчала Мотря, молчал и Сашко. Жутковато стало. Но Сашко хорошо запомнил слова своего полкового комиссара, что нет в природе бога и нет черта, а есть Совесть человеческая, Правда человеческая и Труд человеческий, перед которыми навсегда отступит темнота. И лежал он здесь за эту Правду человеческую. Смелый ты, Сашко, парень, и смелая подруга твоя по идейности Мотря, которая, когда будет построена коммуния, попригожеет и подобреет.
А вдруг привидение не придет? Как быть тогда? Многие на селе знали, куда вы пошли. И не поверят вашей правде и не пойдут за вами к тому, куда вы ведете, скажут, что брехал все Сашко: и бог есть, и черт есть, а поп Пантелей — заместитель их на земле, его и слушать надо.
Но вот что-то забелело и двинулось от кладбищенских ворот вниз по тропинке. А может, это померещилось уставшим глазам Сашка?
— Не промахнись, хлопчик, идет проклятое, — выдохнула в лицо Сашку Мотря.
Сашко крепче сжал карабин.
Саженными шагами шло оно, огромное, белое, быстро спускаясь по тропинке, будто парубок спешил на свидание к дивчине своей на Олесину поляну. Но, приблизясь к валунам-братьям, привидение остановилось, тревожно закачалось и замерло. Может, и оно знало о комсомольской засаде, да отважилось своей кривдою побить Сашкову правду? Ой, не отступит Сашко перед чертом, как не отступил он под дулами ружей беляков, не тому учили его добрые люди.
— Стой! — крикнул Сашко не своим голосом. — Стой, стрелять буду!
Охнул в ночи карабин.
Привидение качнулось и рухнуло наземь.
Сашко, отбросив карабин, выскочил из-за валунов. В несколько прыжков он оказался у бьющегося тела, обвернутого в белые простыни. Рядом валялись деревянные ходули. Сашко нагнулся и с силой отдернул белый холст. Показалась голова привидения. Сашко узнал Василя. Сопя, Василь поднялся с земли, освобождая ноги от холстины.
— Испугался, думал в меня стрелять будешь, — глухо сказал он Сашку.
А Сашко молчал. Так и стояли они друг перед другом: один высокий и тонкий, другой рыхлый, ссутулившийся.
— Гад ты, Василь! — наконец выговорил Сашко чужим для Василя голосом. — Собирай свою комедь, в село пойдем.
Подошла Мотря с карабином.
И пошли они втроем вниз по тропинке к селу. Впереди сурово молчавший Сашко, а за ним робко поспешавший Василь, неся в руках свою «комедь»: холстины с ходулями. Сзади шла Мотря.
Засмеяли Василя на селе. На люди теперь не показывался. Сидел в хате с отцом, «жития» читал.
А село тревожилось, радовалось. Из губкома бумагу прислали: Ленин землю дал! Декретом ее называли. Слышали мужики о декрете и раньше, еще когда под Деникиным да Махно были, слышали, ждали, да все не верилось, сбудется ли? Вот и сбылось! Выходили в поля, рассматривали землю, прикрываясь от солнца ладонью. Землица ты наша, кормилица! И слово-то «Ленин» какое ласковое!
Собрались мужики на сходку. Комитетчики в центре. Пришли и почтенные селяне, стояли насупившись, только бороды от волнения подрагивали.
— Кому поручим верховодить нарезкой? — спросил у собравшихся председатель Совета Семен Рачко, мужик длинный и худой — в чем душа держится, — восторженно оглядывая всех. Был Семен безземельным и безлошадным. С четырнадцати лет мыкался по хуторянам. Сегодня он пришел на сход, как на праздник — причесанный, в расшитой рубахе.
— Сашка Грачика! — крикнул кто-то.
— Грачика, Грачика, — поддержали мужики, — он парень бедовый!
Сашко, смущенный, стоял перед сходом.
— На том и порешили — Сашка Грачика избираем, — заключил Семен Рачко. — Сумел добре воевать за землю, сумеет и нарезать ее людям.
— Выходи на круг, слово тебе даем, Грачик!
Расступились мужики. Ждали, что скажет суровый парень в звездастом шлеме.
«Чего говорить-то им, мужикам?» — оробевши, думал Сашко. Не приходилось ему еще речи держать. И вдруг среди радостных мужицких лиц он увидел красную морду Данилы Борща, который нагло протиснулся вперед и буравил Сашка своим черным оком, второе-то бельмом поросло. Мать Сашка померла на свекольнике у Данилы. Доконал ее голодом и работой. Свиньи Данилины ели лучше, чем наймички. Придя с войны, не застал Сашко матери.
