Лев Славин - Поездка в Цербст
– Хорошо! – сказал я.
– Не для меня, – сказал Савельев, – для шаблонного исторического романа, каких стало выпекаться что-то очень много к разным юбилейным датам. Для меня это не хлеб. Пойдемте лучше в город.
Мы пошли по главной улице, набитой магазинами. Вывески – огромные, магазины – с гулькин нос. Но все – люкс. Цирюльня – люкс, пивнушка – люкс, чистильщик сапог – люкс. И всюду при виде нас: «Господа! В нашем городе родилась ваша великая императрица!…»
Нельзя было выпить стакан дрянного лимонада в буфете или прикурить у прохожего, чтобы не услышать этой фразы, произносимой с какой-то гнусавой торжественностью.
И всюду в витринах – портреты Екатерины, кое-где даже убранные красными лентами. По-видимому, Цербст действительно считал Екатерину своей основной специальностью.
– Мы, знаете, не то что какой-нибудь Магдебург, – сказал нам владелец бондарного заведения (тоже люкс), – или Виттенбург, или Дессау.
– А что? – спросили мы неблагоразумно.
– Здесь родилась Катрин ди Гроссе…
Фу ты черт! Положительно, городишко воображал себя поставщиком императоров.
– Я полагаю, – продолжал бондарь-люкс, – что, как земляк Екатерины Великой, я могу рассчитывать на особое внимание со стороны советского командования.
– А именно? – заинтересовался Савельев.
– В смысле повышенной нормы выдачи жиров, круп…
– Конечно, – заверил его Савельев, – при одном только условии: если вы докажете, что вы лично вырастили для русского престола Екатерину Великую…
Мы зашли в пивную промочить горло. Владелец приветствовал нас придворным поклоном.
– Господа! – начал он, пыжась от гордости. – В этом, городе родилась…
– Знаю, знаю! – закричал Савельев. – Царица-матушка, кайзерин-мутерхен. Мне надоело слышать о Екатерине. Расскажите лучше что-нибудь об Адольфе.
Усталые, мы вернулись к башне. Из бойниц тевтонского уродца весело вырывался пар. Я торжествующе посмотрел на Савельева.
Здесь помещалась прачечная, брошенная несколько дней назад ее скрывшимся владельцем, видным местным нацистом. Это была грязная лачуга, полная пауков и мокриц.
Но тут стояла печь с вмазанным в нее котлом. Три гитлеровца вымыли закопченные стены, натаскали из брошенных квартир ванны и тазы, пристроили полати для любителей попариться, и банька вышла на славу.
Это было огромное наслаждение – погрузить в ванну измученное, пропыленное тело.
Мы лежали в теплой воде, закрыв глаза и чувствуя, как разминаются натруженные солдатские кости.
Савельеву досталась ванна не по росту, и оттуда попеременно вылазили то его лицо, то длинные дон-кихотские ноги. Вскоре вода показалась мне недостаточно горячей, и я крикнул:
– Bitte, etwas warmes Wasser! [2]
– Сию минуту-с! – отозвался один из гитлеровцев на чистом русском языке.
Савельев и я удивленно посмотрели на него. Это был немолодой человек с седоватой щетинкой на подбородке, но крепкий и проворно шмыгавший по бане на своих коротких ногах.
– Откуда вы знаете по-русски? – спросил я.
– А я жил до тысяча девятьсот двадцать второго года в России, – сказал он, подливая воду в ванну. – Не горячо-с?
– Ничего, – сказал я и подумал: «Наверно, из немецких колонистов».
Савельев встал и принялся мыться, сладострастно ухая.
– Кем же вы были в России? – пробурчал он.
– Профессором Томского университета, господин капитан. Я – доктор исторических наук, Клаус Фосс, к вашим услугам…
Вот так банщик!
Котя оделся и прохрипел мне на ухо:
– Иду на питательный пункт сообразить насчет обеда.
И удалился с видом заговорщика.
Савельев смахнул с лица мыло, чтобы лучше разглядеть странного немца. Двое других, молодые парни, сидели на корточках под стеной и сосали по очереди один окурок, равнодушные к разговору, которого они не понимали.
– Как же вы уехали из России? – спросил Савельев.
– В тысяча девятьсот двадцать втором году была объявлена репатриация. Я, как немец, уехал в Германию.
– И ваша научная специальность?
– Римская и греческая литература и история. Прикажете спинку потереть?
В проницательных, слегка скошенных глазках Савельева уже вспыхнул задумчивый и лукавый блеск, как всегда, когда он наталкивался на необычайное положение.
«Нет, это в самом деле необыкновенно, – подумал я. – А не врет ли он?»
И, мобилизовав остатки своего классического образования, я воскликнул:
«Aurea prima sata est, aetas quae vindice nullo,
«Sponte sua sine lege fidem rectumque colebat…» [3]
«Poena metusque aberant. Neс verba menacio fixo,
Aere legebantur…» [4] –
подхватил профессор Фосс, – Овидий, «Метаморфозы»-с. Нет, видимо, не врет. Он скандировал правильно, соблюдая зияния, и усечения, и прочее.
– Разрешите мне, в свою очередь, задать вопрос? – попросил ученый-пленный и, получив согласие, сказал: – Жив ли мой старый учитель – академик Жебелев? Ведь я кончил Петроградский университет.
Действительно, в его речи пробивался изящный и чистый ленинградский говорок. При этом фразы его отличались некоторой книжностью, сделанностью, той мертвенной правильностью, с какой обычно говорят по-русски иностранцы.
– Жебелев умер, – сказал я.
– Сергей Александрович умер? Ай-ай-ай… Европейское имя… Скорблю. А профессор Орбели Иосиф Абгарович?
– Орбели здравствует.
– Душевно рад. Ликую, – сказал доктор исторических наук, переходя ко мне и принимаясь за мою спину.
– Что вы, профессор Фосс, не надо, – сказал я.
– Нет, почему же, – сказал Фосс, пытаясь с видом заправского банщика пошлепать меня по пояснице в то время, как я от него увертывался. – По свидетельству Аппиана, повторенному Гастоном Буассье в его труде «Новые археологические прогулки», знатные патриции в период Августова века, собираясь в термах, никогда не отказывали себе в благодетельном массаже. Это древний обычай, уходящий корнями…
– Так то Августов век и патриции.
– Помилуйте, – сказал профессор, – намылить спинку советскому офицеру для меня удовольствие-с.
Но я отстранил его и вышел из ванны.
Савельев уже обтерся. Не одеваясь, он сел на табуретку, заложив ногу на ногу, и со вкусом закурил. Голый, с длинными скрещенными конечностями, со взглядом, пронзительным и насмешливым, он был похож на Мефистофеля. Узкие глаза его остановились на Фоссе с веселым любопытством.
– Итак, профессор, – сказал он, – в конце концов вы оказались в армии?
Фосс сокрушенно покачал головой.
– Да, последний этап в моем куррикулюм витэ [5].
– Как же, однако, вас забрили в солдаты? Ведь вы, по-видимому, на государственной службе…
– Ординарный профессор Имперского Познанского университета-с. Меня взяли в армию в марте этого года по второй тотальной мобилизации.
– Профессоров, по-моему, не брали…
– Это было сделано не совсем по букве закона, – сказал латинист с горячностью, – со мной поступили отчасти не по правилам. Все произошло из-за сражения при Каннах. Если господа офицеры не спешат, я мог бы рассказать…
– Расскажите, – сказал Савельев и протянул немцам портсигар, к которому они прильнули с глухим благодарным ворчаньем.
– Как я вам уже докладывал, господа офицеры, – продолжал профессор, – я читал курсы античной истории и литературы. Надо вам знать, что роль нумидийской конницы во время Пунических войн была темой моей кандидатской диссертации еще в Петроградском университете. Словом, Канны – мой конек. И на кафедре Поз-нанского университета я всегда посвящал этой теме не менее двух полуторачасовых лекций. Так повторялось из года в год. А нынешней зимой я был вызван к господину ректору, который заявил мне, что я излишне модернизирую сражение при Каннах и что, например, уподобление карфагенских слонов современным танкам по меньшей мере бестактно. Когда же я принялся возражать, он довольно резко оборвал меня, сказавши, что сражение при Каннах такая же неудобная тема, как Грюнвальдское сражение, или бой на Чудском озере, или битва под Ку-нерсдорфом, и предложил мне исключить эту тему из моего курса.
Точно помню дату этого разговора: семнадцатого января тысяча девятьсот сорок пятого года. В этот день русские войска взяли Варшаву. Не уловив связи между этими двумя сражениями, столь взаимно отдаленными во времени и пространстве, и не усматривая в Ганнибале врага германской идеи, подобно Друзу или Германику, я счел это гонение на великого карфагенянина несправедливым и обжаловал действия ректора гаулейтеру провинции Вартеланд господину Артуру Грейзеру.
Этот последний не только не поддержал меня, а в раздраженном тоне заявил, что штудирование Канн в настоящих условиях есть не что иное, как оппозиционный намек на «котлы», в которые беспрерывно попадает германская армия на остфронте начиная с тысяча девятьсот сорок третьего года.
