Вадим Шефнер - Мемории
Мои отроческие годы — мое средневековье.
Кожаные ручки-держалки в трамваях. Современная техника порой делает то, что удобно ей, но не очень удобно людям. Прежде техника была более услужливой. Техника стала более массовой, но в чем-то она из-за упрощения, усреднения и проиграла.
Выборочная смелость, когда человек в минуты опасности ведет себя как все — не храбрее и не трусливее других, но в каких-то личных, так сказать, случаях действует по-особому. Мы легли в кювет при обстреле, а Коростыш не лег — он не хотел пачкать свои свежевычищенные сапоги. Он очень заботился всегда о чистоте сапог. Сапоги он в то утро надраил до блеска. Если б не надраил — лег бы с нами в кювет.
Сад против 15-й линии на берегу Смоленки. Когда я прохожу мимо него, мне всегда кажется, что когда-то здесь произошло что-то важное для меня. Но в то же время я отлично знаю, что ничего — ни хорошего, ни плохого — у меня здесь никогда не случилось. И с годами этот невзрачный сад кажется мне все таинственней. И таинственность эту порой распространяет он на все (в мире).
В будущем, быть может, людям не надо будет ходить на работу — на завод, скажем. Дома будет пульт — и они будут нажимать на кнопки, сверяться по телеизображению — и станок будет работать, выпускать продукцию. Встречаться люди будут лишь на общих собраниях. Тут возникнут проблемы общения, разобщения. Совершенство техники нарушает общность людскую.
Мы учимся у старшего поколения — и одновременно вступаем с ним в спор — с одними в сердитый, с другими в дружеский.
Он владел странным искусством. Положив на стол тряпку, он осторожными движениями пальцев придавал ей человеческие черты, или делал ветки дерева, или еще что-то. Несколько склеенных тряпок с человеческими лицами висело у него на стене. Как это искусство называется — не знаю до сих пор. Там многое зависело от освещения, от теней.
Инвалид Белаво верил в Бога, но каким-то странным был его Бог. Белаво считал, что сперва (неизвестно как и почему) появился земной шар со всеми его обитателями, а уж потом — Бог. Бог не над всем властен, потому что не он создал мир.
16 лет. Белые ночи. Чтение Гамсуна и Брюсова. Наташа. Мать и сестра на даче.
Молодой солдат вел меня на КП по неровному полю, где кое-где лежали выкопанные из земли нашими разминерами неприятельские противотанковые мины — этакие сковородки, закрытые с двух сторон. Солдат присел на одну из таких сковородок — это совсем неопасно, пояснил он. Они на танк рассчитаны, а не на человека. Может быть, он желал показать мне свою лихость, смелость, пренебрежение к опасности; а может быть, он действительно считал, что противотанковая мина никак не может сработать под человеком. Но я слыхал, что механизмы таких мин, долго пролежавших в земле, или теряют свою силу, или, наоборот, приобретают повышенную чувствительность — и вполне могут сработать и под тяжестью человека.
Он расселся на мине, а я, как дурак, стоял возле него. Полной уверенности, что она не взорвется и не разнесет вдребезги нас обоих, у меня не было. Однако, хоть я был в лейтенантском звании, а он солдат, приказать ему встать и шагать дальше я не мог: он бы подумал, что я боюсь. Отойти от него подальше я тоже не мог — он это явно бы счел трусостью, и «слава» о трусости военного корреспондента разнеслась бы по всей армии. Наконец он встал — и мы пошли дальше. Потом он опять присел на мину, но на ней сидел недолго. Потом мы пошли дальше. Его разговор стал более доверительным. Видимо, он счел, что я выдержал этот странный экзамен.
Какие бы чудеса мы ни видели во сне — главное чудо в том, что мы видим их закрытыми глазами.
Ощущение первозданности мира. Утром, не проснувшись еще до конца, подхожу к окну. Вижу деревья, снег, собака бегает. Вижу, но еще не знаю, как все это называется. Еще не проснулся. (Мир еще не имеет наименований.)
Она говорила так: если ты хорошо прожил свою жизнь, если делал добро для людей, то тебя будут помнить без всякого надгробного памятника. А если ты жизнь впустую прожил, то, опять-таки, надгробный памятник тебе не поможет.
В те времена честным легче было быть. Меньше было соблазнов. Нужна новая степень честности.
Блокада. Труп ребенка, защемленный горизонтальными дверями бомбоубежища в саду, напротив Зверинской ул[ицы].
Городские частушки 30-х годов:
Юбку новую порвали
И подбили правый глаз,
Не ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз.
Открывай, мамаша, двери,
Дочка с вечера идет,
Юбка рвана до кармана
И портки в руках несет.
Рабфаковка — бывшая проститутка. Об этом нас, ребят, предупредил завуч (или кто-то из педагогов), сказал, чтобы вели себя с ней тактично. И все относились к ней очень тактично. Она была блондинка, бледная, миловидная. Ни в повадках, ни во внешности ничего проститутского в ней не было. Какая-то хрупкая незащищенность в ней была. Училась она очень старательно.
Бывший вор знал много воровских блатных песен. Я тоже знал (и знаю) их немало. Иногда мы с ним — в ночную смену, когда он дежурил у соседнего горна пели поочередно.
Он очень любил такую песню:
Зачем я встретился с тобою,
Зачем я полюбил тебя,
Знать, мне назначено судьбою
Идти в сибирские края.
Придет цирульник с острой бритвой...
И еще он пел с надрывом:
Сижу один я за решеткой,
В окно тюремное гляжу,
А слезы катятся, братишки, ручейками,
По исхудалому лицу.
Зачем ты ходишь пред тюрьмою,
Зачем ты мучаешь меня,
Ведь ты гуляешь, курва, с кем попало,
Совсем забыла про меня.
Он говорил, что был крупным вором — и потому, когда захотел, и исправился на все 100%. А мелкие воришки — те исправиться не могут. На сколько-то процентов они остаются воришками.
В конторке был на стене громкоговоритель. Однажды передавали что-то (что именно — не помню) и всерьез произнесено было слово «патриотизм». До этого (в те годы) это слово было в опале, его писали только в кавычках. А тут оно вдруг получило право на гражданство, обрело полноценность. И тогда теплотехник Рождественский сказал: «Ну, раз о патриотизме без насмешки заговорили — значит, к войне дело идет».
Слова людей интереснее их дел.
(Лиза). Она ушла из дома — и не вернулась. А до этого у нее умер ребенок, но она носила его трупик на руках, выдавая за живого, — чтоб не лишиться карточки.
Он часто выпивал. После этого он был не навеселе, а если можно так выразиться — нагрустне.
Самоубийства вызывали у меня чувство недоумения. Человек мог жить — и не захотел. Он мог жить, быть может, много хуже, но все-таки жить. Какие странные причины порой толкают людей на самоубийство. Одна девушка покончила с собой из-за того, что отец ее (в ее отсутствие) оклеил комнату зелеными обоями, а она ожидала, что вернется в комнату с желтыми.
Костры на улицах. На углу 8-й линии и Большого. Следил за кострами, дрова подбрасывал милиционер. Года так до 1935-го (?).
Масперо. Египтология. Архитектура и искусство Двуречья. Брал книги о Египте в районной библиотеке (и у Гобара).
Парасхиты трупы бинтовали
В саваны чистейшей белизны.
Потом это увлечение отхлынуло. Но до сих пор прочность, массивность египетской и ассирийской архитектуры меня восхищают. И их искусство изобразительное чарует меня до сих пор. Эллинская цивилизация — точнее, ее архитектура, скульптура — меньше волнует меня, хотя умом я и понимаю, что по сравнению с Ассирией и Египтом это был — для человечества — огромный бросок вперед.
Громоздкая незыблемость.
Дворники носили по квартирам уже пиленые дрова (обычно).
Субботник на стройке Василеостровской фабрики-кухни. Когда — потом — здание было воздвигнуто, когда там так приятно было обедать, многие говорили, что в будущем все будут питаться на фабриках-кухнях, освободившись от домашней кухонной суеты. Тогда многое казалось близким.
Охватывает чувство неповторимости. Например — на праздновании дня рождения. Или просто в какой-то вовсе не торжественный, будничный час.
Он был трусом чести.
Храм Спаса на водах.
Сейчас цветы вошли в быт, букеты дарят при всяком удобном случае. А раньше покупных цветов мало было. Но когда летом дачные поезда подъезжали к перронам ленинградских вокзалов, из вагонов очень многие выходили с букетами полевых цветов — кошачьи лапки, колокольчики, ромашки.
Мы цветов ни на какие праздники, ни на какие рождения и именины не покупали. Но однажды мать купила букет белых лилий. И мы пошли в храм Спаса на водах.
На дяде Вове кончился род фон Линдестремов. Хоть он и пил последнее время, и казался подавленным, но все же его самоубийство всем показалось неожиданным, неоправданным каким-то, совершенным в минуту пьяную. И лишь позже друг его, пожилой Изылметев, сказал, что Влад. Влад за неделю до смерти ему говорил, что его должны посадить скоро, так как он (юридически) заступился за одного человека, а того арестовали. И В. В. сказал, что и его скоро посадят, все идет к тому. И это отразится и на судьбе жены. А если он сам умрет — то тут взятки гладки, жену не тронут. Поэтому придется «прыгнуть в яму». Он был человек благородный.
