Александр Шеллер-Михайлов - Пучина
Я, дѣйствительно, какъ мнѣ показалось, слыхалъ эту фамилію, но не въ Петербургѣ, или, вѣрнѣе сказать, слыхалъ ее, можетъ-быть, и въ Петербургѣ, но въ давно былые года. Когда и при какихъ обстоятельствахъ я ее слыхалъ — итого я не могъ вспомнить сразу, должно-быть, читалъ въ какихъ-нибудь газетахъ, мелькомъ, безъ особеннаго вниманія. Я поторопился назвать свою фамилію:
— Викторъ Петровичъ Желѣзневскій.
— А?! — проговорилъ больной и разомъ повернулся ко мнѣ лицомъ, всматриваясь въ мое лицо зоркими, безцеремонными глазами, старающимися заглянуть въ чужую душу и притомъ съ твердой увѣренностью отыскать въ этой душѣ самую омерзительную грязь. — Желѣзневскій… Викторъ Петровичъ Желѣзневскій? Марьѣ Ивановнѣ Желѣзневской родней приходитесь?..
— Она теткой мнѣ доводилась, то-есть была женой моего дяди, — отвѣтилъ я и вдругъ сразу вспомнилъ, гдѣ слышалъ я его фамилію, когда видѣлъ его.
— Венера! Венера! — воскликнулъ онъ съ одушевленіемъ и сдѣлалъ рѣзкое движеніе, отъ котораго почувствовалъ снова боли и заохалъ:- Охъ! охъ! вотъ вѣдь какъ окормили, прохвосты!.. Безъ ножа зарѣзали!..
Онъ закрылъ въ изнеможеніи свои вдругъ замаслившіеся и засверкавшій на минуту глаза и, точно въ бреду, среди стоновъ, забормоталъ:
— Вотъ, батенька, женщина-то. Не то, что вотъ эти, нынѣшнія мокрицы! — онъ съ презрительнымъ выраженіемъ мотнулъ головой въ сторону той двери, за которой скрылась дама съ горчичникомъ. — Охъ!.. съ ума люди сходили… Охъ!.. Люди-то какіе были… не теперешніе, не гниль эта… не геморрои эти ходячіе… Охъ!.. здоровые люди были, кряжистые… Николаевскіе были люди!.. Охъ!
Онъ открылъ глаза и, зорко вглядываясь въ меня, спросятъ:
— А вы сами-то кто же будете? «Монъ бижу»?
Я усмѣхнулся и отвѣтилъ:
— Нѣтъ: «Монъ шери».
— Да, да, тоже и я хорошъ!.. Перезабылъ все. Память измѣняетъ… Стара стала — глупа стала!.. Съ кѣмъ смѣшалъ, съ кѣмъ смѣшалъ. Съ карломъ паршивымъ. Вы меня ужъ простите, старика! А что же «Монъ бижу» — живъ, карла этотъ самый.
— Умеръ, — отвѣтилъ я:- спился съ круга и въ больницѣ умеръ.
— Гмъ, гмъ! спился… умеръ въ больницѣ! — проговорилъ Братчинъ, качая въ раздумьѣ головой и дѣлая конвульсивныя гримасы подергивавшимся и подмигивающимъ лѣвымъ глазомъ. — А «Ma пренсессъ» — жива?
— Жива, кажется. Навѣрное не могу сказать. Ее пристроили въ городскую богадѣльню нѣсколько лѣтъ тому назадъ.
— Гмъ, гмь! въ богадѣльню, въ городскую богадѣльню! Да, да, другія времена! другія времена, — проговорилъ задумчиво старикъ. — Совсѣмъ другія! Вы вотъ учительствуете, «Монъ бижу» спился и въ больницѣ умеръ; «Ма пренсессъ» въ богадѣльнѣ, я вотъ… Охъ, охъ!.. животъ все это, животъ… окормили всякой миндрой, прохвосты!.. Да, другія времена!..
II
Дѣйствительно, времена были совсѣмъ другія, и никогда я не понималъ этого такъ ясно, какъ теперь, смотря на Ивана Трофимовича. А и всего-то прошло какихъ-нибудь двадцать пять лѣтъ съ того времени, когда я видѣлъ въ послѣдній разъ Ивана Трофимовича, но сколько воды утекло съ той поры!
Какъ ясно вспомнился мнѣ теперь этотъ день нашей послѣдней встрѣчи!
Въ барскомъ, роскошно отдѣланномъ и просторномъ домъ «ma tante», то-есть Маріи Ивановны Желѣзневской, былъ блестящій костюмированный балъ съ живыми картинами. Вечеръ былъ устроенъ съ благотворительною цѣлью, и на немъ присутствовало самое изысканное общество тогдашнихъ великосвѣтскихъ прожигателей жизни и бездѣльниковъ. Время было глухое, скучное, разнообразившееся только чудовищными кутежами, чудодѣйными выходками богачей-самодуровъ, картежничествомъ и бретерствомъ съ финалами дуэлей, послѣ которыхъ одни сходили въ могилу, а другіе отправлялись провѣтриваться на Кавказъ. Въ это время такіе балы, какъ костюмированные балы Маріи Ивановны Желѣзневской, для которыхъ закладывались имѣнія съ крѣпостными душами, были сущимъ кладомъ. Это были своего рода Вальпургіевы ночи. Въ живыхъ картинахъ того вечера, о которомъ я вспомнилъ теперь, принимаю участіе множество народу и между прочимъ въ нихъ участвовали всѣ молодые воспитанники, воспитанницы, любимцы и любимицы ma tante, а этого народу у ma tante было всегда не мало, такъ какъ она всегда скучала и не любила старыхъ приживалокъ. Въ одной изъ картинъ, между прочимъ, роль гнома исполнялъ «Монъ бижу», тогда еще изумительно стройный и розовый двадцати-трехлѣтній карликъ, ростомъ не больше пятилѣтняго ребенка. Звали его Дмитріемъ Петровичемъ Кулешовымъ, но этого имени почти никто изъ постороннихъ не зналъ, такъ какъ карликъ значился подъ кличкой «Монъ бижу», данной ему ma tante. У нея вообще всѣ люди имѣли свои клички, какъ и ея собачонки. Ma tante получила эту крѣпостную душу въ подарокъ отъ одного изъ своихъ страстныхъ поклонниковъ, когда карлику шелъ только пятнадцатый годъ, и обращалась всегда съ нимъ, какъ съ ребенкомъ, одѣвалась при немъ, заходила въ его «дѣтскую», когда онъ еще спалъ, сажала его къ себѣ на колѣни, принимала при немъ своихъ поклонниковъ, брала при немъ ванны и ее крайне забавлялъ этотъ ребенокъ-мужчина. Въ другой картинѣ «Ma пренсессъ» изображала «Спящую красавицу». Она, эта сирота какого-то проворовавшагося и погибшаго подъ судомъ чиновника, взятая на воспитаніе въ домъ ma tante, была дѣйствительно замѣчательной красавицей, но въ то же время она была глухонѣмой. Она вмѣсто связной рѣчи издавала какіе-то странные, глухіе, похожіе на рычаніе звѣря звуки, отъ которыхъ нервныхъ людей коробило, но ma tante они забавляли и смѣшили. Она переименовала ее изъ Катерины Семеновны Поспѣловой въ «Ma пренсессъ», обучила ее танцамъ и даже пѣнію, и глухонѣмая танцовала и пѣла или, вѣрнѣе сказать, завывала, какъ вѣтеръ въ трубѣ во время вьюги, и этимъ развлекала ma tante, когда той было невыносимо скучно. Я или, выражаясь языкомъ ma tante, «Монъ шери», тогда еще семилѣтній ребенокъ-сирота, тоже жилъ еще въ домѣ ma tante и потому долженъ былъ фигурировать въ живой картинѣ въ качествѣ Амура, мѣтящаго стрѣлой въ граціознаго Адониса, склонившагося на колѣни передъ Венерой; Венеру изображала сама ma tante — ей тогда уже шелъ лѣтъ десять подъ рядъ сорокъ пятый годъ, — а граціознымъ Адонисомъ былъ Иванъ Трофимовичъ Братчикъ, которому тогда шелъ двадцать восьмой годъ, на видъ же нельзя было дать болѣе девятнадцати…
Врѣзался этотъ день въ мою память, можетъ-быть, именно потому, что на слѣдующій день въ домѣ ma tante случился страшный и совершенно неожиданный переполохъ: ma tante внезапно заболѣла, у нея сдѣлался какой-то припадокъ, началась страшная истерика, въ домѣ всѣ ходили на цыпочкахъ и шептались о томъ, что «Адонисъ» сбѣжалъ, что «Адонисъ» пропалъ безъ вѣсти, что «Адониса» кто-то похитилъ. Я, «Ma пренсессъ» и «Монъ бижу» не смѣли переступить порога спальни ma tante и жались всѣ въ дѣтской, то-есть въ комнатѣ «Монъ бижу», перепуганные болѣзнью ma tante. Потомъ переполохъ вдругъ утихъ, и насъ позвали въ большой бѣлый залъ, гдѣ такъ недавно были балъ, живыя картины, музыка и пѣніе. Теперь въ переднемъ углу этого зала, декорированнаго тропическими растеніями, за которыми виднѣлись бѣлыя простыни, закрывавшія десятки простѣночныхъ зеркалъ, стоялъ черный катафалкъ, и на немъ лежала неподвижно какая-то вытянувшаяся женская фигура съ сѣдыми волосами, съ провалившимся беззубымъ ртомъ, съ изжелта-блѣднымъ лицомъ безъ бровей. Это была ma tante, вдругъ состарѣвшаяся въ день смерти лѣтъ на десять и даже болѣе. Пришли священпики, пѣвчіе, наѣхали чиновные и вліятельные знакомые на панихиду. Потомъ, въ домъ, гдѣ уже производился грабежъ дворовыми людьми, наѣхали наслѣдники ma tante и выгнали на улицу «Ma пренсессъ» и «Монъ бижу». Оставшись на улицѣ, несчастная глухонѣмая «Ma пренсессъ» чуть не погибла съ голоду, попала въ нищенскій комитетъ, откуда, потомъ, ее пристроили въ городскую богадѣльню, а «Монъ бижу», развратничая и пьянствуя напропалую, мало-по-малу, докутился до бѣлой горячки и, наконецъ, умеръ въ больницѣ… Меня въ это время новые опекуны сбыли съ рукъ на полный пансіонъ къ какой-то желавшей подкормиться на счетъ осиротѣлыхъ дѣтей нѣмкѣ, у которой жило очень много пансіонеровъ и готовилось очень мало кушаній…
Sic transit gloria mundi!..
III
Довольно долго вспоминали мы съ Братчикомъ всѣ мелкія подробности давно прошедшихъ временъ — временъ нашей жизни у Маріи Ивановны Желѣзневской. Все былое ярко воскресло въ нашей памяти и, припоминая всѣ его мелочи, оба мы невольно повторяли: «Да, да, другія времена были, другіе люди». Мнѣ казалось, что Братчикъ искренно сожалѣлъ о томъ, что эти былыя времена прошли м не вернутся снова, тогда какъ у меня было тяжело на душѣ про воспоминаніи обо всѣхъ этихъ «Монъ бижу» и «Ma пренссссъ», которыми поиграли, какъ игрушками, и которыхъ потомъ выбросили на улицу, какъ хламъ.
— Вашъ племянникъ у васъ? — наконецъ, спросилъ я Ивана Трофимовича, желая скорѣе приступить къ дѣлу.
— Что вы! что вы! — воскликнулъ почти съ ужасомъ Братчикъ. — Стану я держать у себя сопляка! Ненавижу я этихъ прохвостовъ, вездѣ тоже носъ суютъ, глаза мозолятъ, вертятся, какъ черти передъ заутреней! Подсмотрѣть да подслушать все хочется! Охъ! Сестра, дура тоже, прислала, не спросясь, зарѣзала безъ ножа. Еще хорошо, что у меня Маремьяны эти есть. Охъ! знаете поговорку: «Маремьяна-старица обо всемъ мірѣ печалится». Ну, вотъ эти самыя Маремьяны и у меня есть, у каждаго онѣ есть. Безъ Maремьянъ ни одинъ видный человѣкъ не проживетъ. Да. Вонъ тамъ эта дура, — онъ указалъ на дверь, куда скрылась дама со слезой въ голосѣ,- она и взяла шалопая. Обрадовалась даже случаю отличиться передо мной, онѣ всегда радуются… на нихъ верхомъ ѣзди, а онѣ радуются. Дуры!.. Охъ! охъ! Нельзя только у бабы-дуры оставятъ, набалуетъ его. Онъ еще соплякъ, а она его сейчасъ въ чинъ молодого человѣка произведетъ, мужчиной онъ начнетъ себя понимать. Какъ вонъ она только увидала его, сейчасъ и зарапортовалась: «Ахъ, милый молодой человѣкъ! Ахъ, ужъ я васъ потому буду любить, что вы племянникъ нашего дорогого Ивана Трофимовича!» Ну, она-то это сдуру, какъ ей и слѣдуетъ, зарапортовалась, а мальчишка отъ этихъ словъ ужъ и губы оттопыриваетъ: «цѣлуйте, молъ, меня за дяденькинъ счетъ, буду много доволенъ». Охъ! Драть его еще надо, штаны спустить и драть! А она: «молодой человѣкъ»!
