Виталий Сёмин - В гостях у теток
Племянники часто выходят на балкон, курят, оглядывают тех, кто стоит на соседних балконах. Племянникам скучно, они плохо знают друг друга, видятся только по таким вот праздникам, когда сходятся у теток, чтобы посидеть часа два за праздничным столом. Их еще до войны приводили сюда, на этот балкон, чтобы показать им демонстрацию, чтобы накормить мясными и сладкими пирогами, которые здесь всегда отменно пекли, и они сами вот уже много лет ходят сюда по праздникам, водят жен и детей. Но теперь это уже чисто благотворительные визиты, потому что в комнате всё сильнее пахнет больницей, на письменном столе стоит фотография человека, который много лет был здесь хозяином, медная дощечка с монограммой которого до сих пор привинчена к входной двери, и вообще все в этой комнате напоминает племянникам о тех, кто часто здесь бывал и кого они заменили или, по крайней мере, должны были заменить в жизни.
Покурив, племянники возвращаются в комнату и слушают, как Антонина Павловна хвастается перед ними, молодыми:
– Но вы не думайте! Умирать я не собираюсь. У меня большие успехи. Вчера я уже выходила на балкон, а завтра собираюсь на могилу к Виктору. Потихоньку выйду, сяду на троллейбус и доеду. Четыре месяца я на кладбище не была, надо же посмотреть на могилку.
Племянники мрачнеют, разговоров о смерти они не любят. Достаточно того, что все в этой комнате так или иначе напоминает о больнице или о смерти. Даже праздничный стол, накрытый белой скатертью, на которой, однако, ни одной винной или водочной бутылки, никаких острых закусок, лишь немного сыра, колбасы, жидкий чай да сдобы, которые старухи все-таки напекли.
– А нашу Александру Павловну, – говорит Антонина Павловна, указывая на среднюю сестру, – наградили. Дали ей ко Дню Победы грамоту и медаль. Она у нас воевала.
Александра Павловна – единственная из сестер, которая еще работает. Заметив, что речь идет о ней, она улыбается смущенно и вставляет в ухо маленький слуховой аппарат. Она догадывалась, о чем говорит младшая сестра, а теперь, поняв, что догадывалась правильно, быстро кивает:
– Да-да!
– Шура, – говорит ей Антонина Павловна, – зачем ты снимаешь свой аппарат, люди же у нас.
Александра Павловна смущается еще больше и говорит торопливо, чтобы побыстрей закончить неприятные объяснения на людях:
– Да ведь я же готовлю на стол.
И она уходит на кухню, благожелательно и смущенно улыбаясь племянникам.
– А правда ли, – спрашивает племянник, – что дяде Порфирию дали орден Ленина?
– Не знаю, – говорит Антонина Павловна. – Он приходил сюда три месяца назад. Ну, конечно, выпил все, что можно было выпить, занял у меня пять рублей: «Ну, – говорит, – сестра, дали мне орден Ленина. Не забыли Порфирия. А разве Порфирий мало сделал для победы?» Но с тех пор не приходил. И ордена у него никто не видел. Но сам он про орден уже всем рассказывал. И Анне Алексеевне тоже. Занял у нее пять рублей…
Племянники усмехаются. После войны дядя Порфирий был фигурой легендарной. Был, да весь сошел на нет. Когда-то, сразу после войны, он сидел за этим столом в расстегнутом кителе, на котором было столько орденов и медалей, что, прибавь к ним еще орден или сними два, ничего и не заметишь, и сдержанно рассказывал (сдержанно потому, что никогда хвастуном не был, и потому, что всем мужчинам и женщинам, сидевшим за этим столом, было что рассказать), почему целых два года о нем не было никаких вестей. Он перед войной был профессиональным военным, жил с женой на границе и вместе с ней попал в окружение. Он и остался в белорусских лесах партизаном, был командиром небольшого партизанского отряда, потом начальником штаба большого. Потом опять воевал в регулярных частях и дошел с армией до Берлина, но что-то для него в партизанской войне навсегда осталось особенно памятным и жутким. Там погибла его жена, там он после ее гибели никого не брал в плен – ни немцев, ни полицаев.
И ничего удивительного не было в том, что через двадцать лет, когда вспоминали многих, вспомнили и его и дали ему еще орден. Но за эти годы дядя Порфирий сильно изменился, поссорился с сестрами, у которых много раз занимал их старушечьи пенсионные деньги, научился говорить такую фразу: «Там, где проходил Порфирий, немцы и полицаи валились на землю», – и вообще стал вызывать опасения, которые всегда вызывают люди, постоянно пьющие, попадающие в какие-то скандалы, так что в орден не очень верилось.
Зазвонил телефон. Трубку подняла Зинаида Павловна.
– Дома, – радостно закричала она, – У нас дели идут хорошо. Приходите.
Она обернулась к Антонине Павловне и сказала:
– Генерал!
Но Антонина Павловна и сама уже догадалась. Она приподнялась на кровати, заторопилась:
– Передай! У меня большие успехи! Вчера и сегодня выходила на балкон.
Зинаида Павловна говорила в трубку:
– Тоня передает привет, – и кивала Антонине Павловне, – и воздушный поцелуй. Что у вас там за сношения, чтобы обмениваетесь воздушными поцелуями? Что-то у вас было. Ну-ну, не говорите, а я буду себе знать.
Генерал – это муж Анны Алексеевны. Генерала он получил еще в тридцатых годах. То есть документы на повышение в звании были на него посланы в Москву еще тогда. Григорий Афанасьевич был военврачом, хирургом, и еще он был признанным остряком, душой общества. В операционной для поднятия духа больных балагурил и рассказывал анекдоты, но какому-то человеку, которому он вырезал аппендикс, его анекдоты не понравились. Много лет о Григории Афанасьевиче ничего не было известно, потом он объявился поблизости от города, в небольшом районном центре, и Анна Алексеевна ездила к нему туда по воскресеньям. Позже он перебрался в город еще без разрешения на прописку, затем пришла реабилитация. Ему дали квартиру как бывшему военнослужащему и пенсию как демобилизованному полковнику. Года через три пенсия была еще повышена, потому что в Москве разыскались документы, в которых было сказано, что Григорию Афанасьевичу присвоено звание генерала.
Он сошелся с мужем Антонины Павловны и с мужем Зинаиды Павловны, приходил к ним играть в лото и в «девятку», опять острил и рассказывал анекдоты, читал старомодные стихи:
Писатель, если только он
Волна, а океан – Россия,
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия.
Говорил: «Вот честное слово, ей-богу».
Три года назад он похоронил и мужа Антонины Павловны, и мужа Зинаиды Павловны и целыми днями, положив руки на палку, сидел на скамеечке среди пенсионеров в городском саду. Говорил: «Нет, до нового года я не доживу». Дожил.
«До лета я не дотяну».
Болел он тяжело, путал имена знакомых, не узнавал Антонину Павловну и ее сестер. Прогонял их, прогонял врачей, называл их шарлатанами. Но так как он всегда был шутником и часто шутил грубо, то ни Анна Алексеевна, ни Антонина Павловна не знали, как к этому отнестись. Им казались подозрительными такие провалы памяти, им казалось, что генерал шутит.
Полгода он уже не приходил сюда, к старухам, не мог. Жене он сказал: «Все, больше я туда не дойду». Но вот теперь собрался дойти.
Он дошел. Проехал пять остановок на троллейбусе, два квартала прошел пешком и поднялся на третий этаж по лестнице. Когда вошел в комнату, заплакал. От усталости, оттого, что на улице май и духовые оркестры, оттого, что дверь на балкон открыта. Его успокаивали, но он и сам быстро успокоился. Он всегда здесь шутил, пошутил и на этот раз, назвал Зинаиду Павловну своей любовницей. Он уже перестал быть остроумным человеком. Должно быть, нервные клетки в мозгу отказывали ему. Но он помнил, что всегда был остроумен, что никогда не сдавался, и теперь тоже шутил. «Моя невеста», – говорил он, показывая на Зинаиду Павловну. Потом спросил Антонину Павловну:
– Тоня, как ты думаешь, кто из нас раньше умрет: ты или я?
Антонина Павловна побледнела.
– Ну что вы, Григорий Афанасьевич, – сказала она. – Конечно, я.
– Вот и я так думаю, – сказал генерал. Свежую марлевую занавеску надувало ветром, в комнате пахло сдобой, с улицы доносились обрывки песен – грузовики и автобусы уже увозили демонстрантов, где-то неумело трубил горнист; скоро должен был пройти первый троллейбус, но пока еще пешком был пройти первый троллейбус, но пока еще пешеходы шли во всю ширину улицы и шаркали подошвами об асфальт и смеялись, а Антонина Павловна опять рассказывала свою историю о том, как она заболела, как умирала в больнице, рассказывала ее специально для генерала, чтобы он не чувствовал только себя одного больным и приговоренным. Он был последний мужчина в этой компании старух, и они его очень жалели.
